Надежная тяга

– Я тебе русским языком говорю: беги назад и вправо!

Тётя Соня кинулась вправо, а я снова повернул к спасительной канаве.

– Повернул, повернул! – кричит дядя Петя. – Опять беги к канаве!

– Подь ты к холере, вот чо я тебе скажу! Нашёл дурочку по огороду бегать! Я и так тут всю ботву переломала. Уползает? Ну и холера с им, пускай уползает…

Тётя Соня прекратила поиски и пошла к дому. Мне было жарко, как после бани. В изнеможении я свалился в канаву и лёг. С лица грязными ручьями стекал пот, спина занемела, а в глазах жёлтыми кругами плыли, плыли подсолнухи… И на кой чёрт с ними связался? Все мальчишки сейчас на речке, купаются, загорают, а я в канаве, в придачу ещё и ножичек потерял…

И до того мне стало обидно, что я заплакал, вылез из канавы и, не скрываясь, пошёл на речку.

Осень стояла тёплая, и речка кишела ребятнёй. До самого вечера мы играли в догонялки, ныряли и плавали, так что, придя домой, я уже забыл про култышкинские подсолнухи. Мы сидели за столом, ужинали, когда пришла тётя Соня.

– Дома хозяева? – протянула она, переступая через порог. Под мышкой у неё были три большущих подсолнуха. – Шура, – обратилась она к матери, – я вот семечков ребятишкам принесла. У меня нонче такие подсолнухи расхорошие, да много! Пускай пощёлкают…

После ужина все с удовольствием щёлкали крупные семечки. Кроме меня. Лично я на них и смотреть не хотел, а поэтому лёг на кровать и с головой укрылся одеялом.

Гармонь

Долго уговаривал я мать купить мне гармонь, но у неё всё не хватало денег. А звуки гармони бередили мне душу. Я бегал на край села, где жил единственный гармонист и где вечерами собиралась на танцы молодёжь, и часами не отходил от гармониста, заглядываясь на его бойко бегающие по клавишам пальцы. Однажды, когда он отдыхал, дымя самокруткой, я попросил:

– Дяденька, научи меня играть хоть что-нибудь, хоть маленечко.

Гармонист лениво обернулся, пыхнул на меня клубами дыма и сказал:

– Нет, дорогой, не научу, а то ты возьмёшь да будешь лучше меня играть…

Он был полон важности, ощущая собственное величие, а я мучился от какой-то щемящей тоски и ждал, когда же у меня будет своя гармонь.

Появилась она на следующий год. Мой старший брат, вместо того чтобы идти в шестой класс, пошёл учеником в сапожную мастерскую. Он в любом деле отличался старательностью и аккуратностью, поэтому быстро освоил и сапожное мастерство. Уже через полгода его из учеников перевели в мастера. Шил он красиво и прочно, брал работу на дом, а заработанные деньги отдавал матери. Жить стало легче. Вот тогда-то и скопилась у нас кучка измятых коричневых рублей, которых как раз хватило на гармошку.

Чёрненькая, с белыми клавишами, она сама просилась в руки, но браться за неё было страшно. Я выждал, когда в избе, кроме меня, никого не было, и лишь тогда вытащил её из футляра. Перебрал, перепробовал все клавиши, но ничего не получилось. Беспорядочные звуки пугали меня. Я положил гармонь обратно в футляр, защёлкнул замок и решил сегодня же идти к гармонисту.

Гармошка моя ему понравилась, и он минут пятнадцать поиграл на ней. На этом и закончился первый урок, но я стал ходить к нему ежедневно, таская через всё село свою гармошку. Подметал у него в ограде, колол дрова, таскал воду, а он в это время сидел на завалинке и наигрывал. Я слушал, смотрел, старался запомнить, как он переставляет пальцы, а приходя домой, убеждался, что ничего не запомнил.

Но постепенно я стал привыкать к клавиатуре и однажды понял, что звуки-то, оказывается, расположены не как придётся, а по порядку, только порядок-то в два ряда! Ага, так вот в чём дело!..

Предчувствие, что ключ найден, перешло в уверенность, когда у меня неожиданно стала получаться мелодия «Интернационала». Всего лишь одно слово: «С интер-национаалом». И всё. Дальше ничего не выходило. Но ведь и это уже музыка! Я сам подобрал эту мелодию, сам её нашёл, значит, смогу подобрать и дальше!

На другой день я нашёл сначала «воспрянет род людской», а к вечеру играл правой рукой уже всю мелодию песни. Теперь я всё понял! Теперь-то я знаю, как подбирать мелодии!

Приходя из школы, я бросал сумку и брался за гармонь. Она с каждым днём всё больше и больше подчинялась мне. Я ликовал, но оказалось, что музыку-то понимают не все.

Дед стал жаловаться матери и ругаться.

– Шурка, ну на каку холеру ты купила ему эту канитель? Ведь никакой музыки нет, одни «тыры-тыры». Аж голова гудит… Вон у нас, бывало, Егор Матвеевич заиграет на скрипке, так не захочешь, да спляшешь, а тут что?

Бабка всегда поддерживала деда.

– Уж Егор-то Матвеевич заиграет, дак будто выговаривает: «Барыня ты моя, сударыня ты моя!..» Лучше бы ты ему что другое купила!

Мать молчала, а я, чтобы никому не мешать, стал уходить в огород. Даже зимой. Утрамбую поплотнее в снег табуретку и играю, пока руки не закоченеют, потом согреваю их у печки и снова иду в огород.

К весне я уже играл много песен, летом был признан гармонистом, а осенью ко мне пришёл тот самый первый учитель, которому я колол дрова, и попросил научить его играть «чардаш» и «падэкатр».

Ему было стыдно. Мне почему-то тоже…

Купим травки, сынок?

В те годы по берегам нашей Большой речки луга ещё не были распаханы, и на их зелёном ковре росло множество красивых цветов. Мы часто ходили на луг, но не за цветами (что толку от цветов, раз они несъедобны), мы ходили за диким луком и за кислянками. Сначала наедались сами, а затем нарывали целые охапки и несли домой.

Однажды на пристани, куда мы часто бегали смотреть проходящие пароходы, я увидел, что одна из торговок продаёт аккуратно подрезанные и перевязанные красной ниткой пучки дикого лука и кислянок. «Стоп! – подумал я. – А почему бы и нам не взяться за это дело? На билет в кино наторговать можно или на мороженое».

На следующее утро чуть свет я «полетел» на луг, а к обеду уже сидел на пристани в ожидании парохода, бережно разложив на траве свои пучки. Красных ниток, правда, я не нашёл, так что пришлось перевязать чёрными, но это не главное. Главное – кислянки отборные, чистые, ополоснутые в Иртыше.

Парохода долго не было.

Парень в кепке с маленьким козырьком забрался на крышу пристаньской конторы, оглядывая даль из-под ладони. Вот лицо его медленно стало расплываться в улыбке.

– Вон он, голубчик, против нефтебазы шлёпает!

Все обернулись в сторону нефтебазы: над прибрежным тальником чуть виднелся столбик чёрного дыма. Ожидающие заметно повеселели.

– Ну, слава те, господи!

– Да, минут через тридцать подойдёт, если не сломается.

– Типун тебе на язык!

– А что удивительного? Я в прошлый раз ехал, так за двое суток пять раз ломался.

– А ты хоть десять раз ломайся, лишь бы пароход шёл.

– Вот тебе на! Да я про пароход и толкую…

Люди засуетились, засобирались, а я сидел около своих пучков и думал: купят или нет? Эта мысль назойливо вертелась в голове, и я одинаково верил как в то, что купят, так и в то, что не купят. Скорей бы уж, что ли…

Но вот и долгожданный хриплый гудок! «Баррикадист», деловито шлёпая лопастями колёс, подошёл к пристани. Матрос в заляпанной мазутом тельняшке столкнул узкий трап, привязал его к борту, и пассажиры с парохода начали сходить на берег. Я замер. Сначала решил продавать, как та торговка, по двадцать копеек за пучок, но по мере приближения пассажиров сбавил до десяти. И вдруг над самым ухом:

– Почём товар, продавец?

Лысый дядька в белой майке перебирал мои пучки.

– Пять копеек, – испуганно сказал я.

– Так-так, значит, за пучок – пятачок? Ну что ж, закупаю партию.

Он встряхнул на ладони мелочь, нашёл десятник и взял два пучка. Я немного повеселел; если продать ещё восемнадцать, то как раз хватит на билет в кино.