Террористы

Между тем, прежде гостиницы и тумана, зашел он в публичный дом на Ордынке. Там выбрал девку цыганистого вида и выше себя ростом. В номер идти с нею отказался из боязни быть покусанным клопами. Орал насчет чистых простыней и хорошего шампанского – именно из Нового Света, от графских подвалов. Да если не Новый Свет, то хоть бы уж клико ничтожных французишек, а не сомнительное пойло.

Будучи человеком крепким и здоровым от природы, Иван Платонович, проснулся наутро одетым и при штиблетах, на казенной постели, в обнимку с девкой, пахнущей кремами. Он тотчас прогнал ее, сунув три рубля. Потом, замерев, лежал в ванне, стараясь припомнить обстоятельства теперь уже условного 4 февраля.

И понял: чем скорее забудет, тем и лучше.

Ах, время! Нет у тебя даже подходящего рода, чтобы назвать по-русски – батюшкой ли, матушкой!

И части тела великого князя, и контуженный Янек у здания суда, и жандармы, и сыщики… И даже попойка в трактире, включая обидно не использованную девку, – все это уже детали истории.

Похмелился Каляев рассолом за полушку символическую, – ядрёного всякому страждущему наливали, – и поехал в столицу собирать летучий отряд.

Глава 15. КОРРЕКТИРОВЩИКИ

Российская Империя, Санкт-Петербург, февраль 1905 года

Первым в конспиративной квартире на Васильевском острове появился бесстрашный ловец провокаторов Бурцев с корректурой очередной брошюры под мышкой. Борис Львович снял калоши, тертое пальто на ватине. И спросил строго: зачем вызвали его из-за границы?

За ним пришла боевичка Зина Коноплянникова, застегнутая наглухо, как курсистка.

Следом – сияющая и радостная, в приталенном пальто с кротовым воротником, при кротовой же муфте и с бутоньеркой на шляпе, – эсерка Татьяна Леонтьева.

К раннему вечеру из недалекого 1911 года притаранили убийцу Столыпина       Дмитрия Богрова. Он, не понимая, куда попал, подбрасывал браунинг на ковбойский манер.

Последним Каляев привел человека в форме жандармского офицера со связанными руками и кляпом во рту, в котором эсеры тут же опознали врага, полковника Зубатова.

– А этот друг Гапона здесь зачем?

– Этот к чему?!

Сергей Васильевич мотал головой, мычал, вращал глазами. Он боялся, что господа социалисты отомстят ему за уход его из рабочего движения. Три года – и начальник Особого отдела Департамента полиции. Ух! И вид у Зубатова был удручающий: китель с оторванными погонами, грязные ботинки, кальсоны. Галифе с помочами остались у Каляева в свертке.

Каляев искал полковника весь день. А застал в замоскворецкой квартире с нетопленой печью, лоснящимися обоями из чайных роз, при давно отпущенной прислуге, в окружении голых барышень, наливок, и с гитарой.

Бурцев сказал, что мстить Зубатову за двуличность поздно. К тому же он и сам обижен властью. Был сослан в Муром, да теперь, кажется, прощен, и получает pension.

Таким образом, обидный кляп из полковника был вынут, руки развязаны.

– Я, господа, не друг Гапона, – сразу же молвил Зубатов, отдышавшись, глухо и нестрого. – А в феврале 1917 года, узнав об отречении Николая II от престола, Сергей Васильевич вышел в соседнюю комнату и застрелился.

?— Но не понимаю, зачем меня сюда привел Каляев. И что за Каляев? Если убийца, то он нынче в Шлиссельбурге и вот-вот будет повешен за бомбу против князя.

Господа социалисты и сами этот вопрос мысленно себе задавали.

Каляев доказывал горячо, что из тюрьмы он не убегал. Не имел права дать свершиться такому позору. А вытащил его оттуда ли не силком некто Ландо. Личность темная, загадочная, но могущественная. Так что, пусть они не волнуются. Убивец сидит в камере, ест недурную еду, ждет казни. А он – двойник, матрица, иная сущность того человека.

Тут всем захотелось осмотреть Ивана Платоновича, как новобранца перед Манчжурией. Заставили унизительно показать язык, трогали за руки – теплы ли? Попросили при девушках раздеться до исподнего —вот уж срам-то! – приседать. Ощупывали волосенки на голове на предмет рогов. Зубатов, надевший галифе поверх кальсон, злорадно подносил крест. Богров предложил вены надрезать, посмотреть, пойдет ли кровь, и красна ли.

Убедившись, что в материальность его террористы поверили, Иван Платонович перешел к постановке боевой задачи.

Но при виде синхронизаторов – впрочем, другой реакции он не ожидал! – Каляева подняли на смех, обвинили в чертовщине, пригрозили обсуждением в ЦК. И так уж после Азефа Боевую организацию обвиняют в отрыве от генеральной линии: то не того убьют, то не там, то не вовремя.

Некоторые советовали Каляеву подлечиться, помня про его усердное богоискательство, страстишку кропать по ночам стихи, что не имеет никакого отношения к террору.

Каляев надел им на шею золотые кулоны, и все перенеслись на Ходынское поле, на коронацию Романова, в 1886 год. Там они поели праздничных калачей, наслушались маршей, выпили бесплатной мадеры. Да еще успели уйти за минуты до знаменитой давки.

Вернувшись с Ходынки, помрачнел умный Бурцев. Он сказал, что в душе подозревал о существовании такой техники. И теперь придется пересмотреть всю методику борьбы. Зубатов расхохотался на нервной почве: слишком много впечатления оказалось для одного дня. Демонически возрадовался Богров, начавший палить из браунинга в потолок. И только Зинаида с Татьяною, взявшись за руки, пустились танцевать, осыпаемые осколками штукатурки.

Глава 16. ПЕРЕМЕЩЕНИЕ

Российская Империя, крепость Шлиссельбург, 1905 год.

Первым на крепостной вал прибыл Максим. До встречи с отрядом оставалась минута, и он окинул взглядом тюремный двор. Там происходили последние приготовления к казни. Закрытый ритуал повешения собрал не только представителей сословий, администрации тюрьмы, но пришли также солдаты, и все свободные от службы унтер-офицеры.

Точно в срок на гребне вала, почти одновременно возникли пять фигур: четыре мужских и две женских.

Максим облегченно вздохнул.

Каляев представлял людей, а Максим поочередно пожимал им руки.

Когда Леонтьева протянула свою ладошку, у Ландо кольнуло сердце. Он едва сдержался, чтобы не обнять Таню.

И вдруг террористка, взглянув на Максима, спросила:

– Мы раньше не встречались? Не вы ли утверждали на вечере у Ветчинкина, как хороши костромские сливки для кофея? Ах, нет! Возможно, это были не вы.

Это был, конечно, он. Но это к чему, это зачем? Не было еще вечеринки у Ветчинкина на Морской. Откуда она взяла? Выдумала? Что это с ней? Не предлагал он в 1905-м выпускнице Смольного кофей. Не утверждал, что похожа на Lorelei. Не производил и другие les compliments относительно летящей грации. Осиной талии ее, обязанной во многом жестокому корсету. Изящных лодыжек и тонких запястий. Как у Кшесинской в «Спящей красавице», когда она в первом акте являлась публике в роли Кандид, во втором – маркизой. В третьем, к восторгу царской семьи, танцевала с Волком в образе Красной Шапочки. Еще не метался он под дождем в поисках коляски, не переплачивал извозчику двугривенный!

Каляев бросился спасать положение.

– Ах, Таня, ну, Таня… Даже в такой момент не можете удержаться от кокетства. Я же объяснял: Максим Павлович прибыл из другого времени.

– Да, да, конечно, из другого, – рассеянно пролепетала Леонтьева. – Никак не могу привыкнуть. Мы же теперь маски, извините.

Остальные террористы уставились в сторону тюремных ворот, ждали узника.

Максим много читал о казни Каляева и в русских, и в немецких газетах, поэтому знал, что никакого чуда не произойдет.

Вот фигурка узника взобралась на эшафот твердо и уверенно, безо всякой помощи.

– Что же дальше будет? – тихо спросил Каляев у Ландо.

– Неужели вам интересно? – с деланным равнодушием вмешался жандармский полковник. – Я думаю, нам не стоит ждать аутодафе. Свою казнь я-то уж точно смотреть бы не стал.

– И не глядите! Не вас же буду вешать! – капризно твердил Каляев. – А я хочу смотреть, хочу!

– Видите священник? – спросил Ландо. – Он поднесет крест, но вы не станете его целовать.

– Правильно! Какой в этом смысл? – убежденно проговорил Каляев. – Имеют ли отношение мракобесы к Богу? Целование креста на эшафоте – разве не лицемерие? Счастье заключается в другом: умереть за свободную Россию.