Террористы

Из хлебницы торчали крысиные уши: Корсунский наблюдал за хозяином. Наевшись дряни, Кондратий лобызал Крыса в нос, бормотал насчет бесцельно прожитой жизни. Насчет завещания, по которому Крысу отходило пару ящиков давно просроченных консервов, подшивка «Правды» за 1952 год и патефон с пластинками Бунчикова.

Деньгам всех времен и народов, – и николаевским, и керенкам и советским червонцам, – что хранились в коробке из-под сгущенки, – Кондратий отводил особую роль. Он повелел употребить их на захоронение, а также на бронзовый бюст.

Ну, бюст, так бюст!

Спорили по поводу эпитафии.

Козлов считал, что текст, предлагаемый Крысом, – белиберда и без тени уважения к покойному. Что значит, например, «Он хотел многого»? Почему бы не выбить на камне простенько и без затей: «Козлову от Крыса Ильюхи. Спи спокойно, дедушка».

Старик перелил отраву из бутылки в ковшик, разбавил водой, настругал стирального порошка, добавил сахарного песку, чтобы смягчить горечь, и стал нагревать. Скоро воздух сделался отвратительным, и Крыс заткнул нос лапой.

При появлении первых бульков, Кондратий выключил конфорку и выставил варево в форточку для охлаждения.

– Вы, дедушка, себя не жалеете, – заметил Корсунский, высунув голову из хлебницы и ежась от сквозняка. – Думаете, на этот раз получится?

– А хрен его знает! – отвечал Козлов, сложив губы трубочкой и дуя в ковшик, из которого через форточку во двор летели клочья ядовитых паров. – Постараемся. Вчера метрики в шкафу нашел. Глянул и обомлел. Мне же намедни сто пятьдесят стукнуло. Прикинь, Ильюха? Вот уж юбилей, дальше некуда.

Процедив смесь, он перекрестился, выпил и опустился на табурет осторожно, как на стульчак, и с отрешенным видом.

– Действует? – спросил крыс.

Козлов икнул.

– Вот оно, Ильюха, начинается. Скворчит в животе и кишки греет. Давай простимся, пока не поздно?

Он прилег, пристроил в ногах Крыса, сложил руки на груди, зажал в пальцах свечу и закрыл глаза.

Крыс перебрался на грудь самоубийцы и покачивался в такт с его дыханием. Отсюда Крысу были видны кустистая борода старика и две огромные ноздри, похожие на пещеры.

Крысу показалось, что Козлов перестал дышать, и у него ёкнуло сердце.

– Дедушка, вы умерли?

Козлов хрюкнул, дыхание возобновилось. Однако же из ноздрей мытаря, из беззубого рта, из ушей поползла пена, словно он проглотил огнетушитель.

– Это не ответ, – расстроено молвил Крыс.

Первый вал пены погасил свечу и стал грозно надвигаться на Корсунского. Крыс от страха скатился с постели умирающего, пролетел полметра и шмякнулся об пол.

Снизу картина пеноизвержения показалась ему еще страшнее. При каждом вздохе Козлова поток возрастал, и скоро накрыл хозяина с головой.

Увидев над собой желтую лавину, свисающую с одеяла, Корсунский отбежал к двери. И вовремя, поскольку карниз пены рухнул на пол и пополз, заполняя собою пространство. Подействовал стиральный порошок «Домашняя радость».

Тщетно Крыс, пытаясь спастись, карабкался по двери. Когти скользили по мокрому дереву, он срывался. Тем временем из густой массы высовывались то рука, то нога самоубийцы. Он ворочался и стонал, делая себе лишь хуже.

Наконец, пена накрыла и Крыса.

Корсунский отчаянно сучил лапами, пытаясь создать над собою пространство, чтобы хоть не задохнуться сразу.

Божий свет проникал через пен, и Корсунский вспомнил, что такое уже было у него в пустыне Кара-Кум, на коллекторах орошения, где радушные туркмены пригласили посидеть внутри грота, за струями водопада, выпить и закусить шашлыком из запретной для мусульман свинятины. От ниспадающих потоков создавалась водяная пыль, было прохладно, хотелось петь от водки и счастья.

Но в мыльной пене он задыхался от вони из-за тараканьей отравы, смешанной с порошком и утробными соками старика.

Наконец, Крыс услышал хлюпанье, пена раздвинулась, и в разломе показалось красное лицо Кондратия.

– Ильюха, ты жив?

От страха и беспомощности Корсунский забыл русский, а также английский, и запищал:

– Фьюить, фьюить!

Кондратий схватил зверька за шкирку, понес в ванну, прижал его уши пальцами и пустил воду.

Хотя это было в высшей степени унизительно, крыс не ерзал, не шевелил лапами, а лишь фыркал и пару раз чихнул. Дед вытер питомца, отнес в хлебницу и положил сушить под лампау. Сам же, матерясь и охая, принялся соскребать с пола грязную жижу, в которую превратилась осевшая пена, мыть дырявый линолеум.

При этом оба молчали. Крыс – из-за переживаний, что дед мог запросто увлечь его за собой в могилу. Кондратий – от досады, что снова не умер.

В гнетущей тишине раздался его голос:

– Слышь, Ильюха, может я особенный? Если этой дряни в суп накапать, целый полк отравиться может. А мне хоть бы хны. Даже живот не болит… Разве что прихмелел.

– Видать, отрава просроченная, потеряла силу, – предположил Крыс.

Дворник вздохнул.

– На этикете написано, годности еще на месяц.

– Тогда вы, наверное, вампир, – дерзко заявил Крыс, которому надоело перманентное самоубийство старика. – Здесь одно поможет: голову долой и кол в сердце.

Кондратий расстроился. Он кое-как домыл полы, отжал зловонную тряпку, бросил в ведро, захлюпал носом. На бельмоватых глазах блеснули слезы.

– Я же к тебе со всей душой, Крысюнушка! Встаю чуть свет, иду в мусорку витамины тебе искать! Обрезки колбасные, сыр костромской, просо, отруби диетические. А ты!.. Ты!..

Возможно, впервые Крыса проняло. В груди его будто раздвинулись скалы, и там замерцал огонек стыда. Он разгорался, озаряя крысиную душу сладким состраданием, чего Корсунский никогда не испытывал, потому что никого не жалел. Однако духи поганые не хотели отдавать Крысу ни этой пещеры между скал, ни огонька, поэтому он сказал:

– А вдруг, вы, дедушка, есть нечистая сила? Тогда как быть?

Козлов мрачно плюнул и промолчал.

– Ф-р-р-дю-у-у! Мух-мыр-лу-у! Чав-чав! – резюмировал Корсунский на крысячем языке.

Козлов не знал, что смерть его долгожданная, смерть-матушка, смерть-избавительница задерживается не случайно, а в связи с другими событиями. Весьма, впрочем, отдаленными. Но теми, что уже внесли изменения в пространственно-временной континуум.

И вам тоже бесполезно спрашивать автора: какая связь между заточением крыса и тем фактом, что за восемьдесят девять лет до этого террорист Савинков привез на немецкий аэродром бомбу для русского царя? Автор все равно пока не ответит. Мало ли, кто кому что привез?

Хотя не вредно заметить, что Козлову в 1911 году, – о чем пойдет речь в следующей главе, – было уже за шестьдесят. Служил он грузчиком в бакалейной лавке, ненавидел революционеров, повязался с «Черной сотней». По воскресеньям надевал рубаху, шел в церковь, оттуда – евреям стекла бить, дальше в трактир. Мечтал удалиться в губернскую глухомань, землицы подкупить, обзавестись домашней скотиной.

Перед семнадцатым годом – и удалился, и подкупил, и обзавелся.