Вой

– Вопрос-то можно, да вот ответа нет.

– Почему?

– Нет, и все. Честно сказать, Оксана, я не знаю, что делать, как жить…

Ему показалось, что сейчас тот решающий сдвиг, от которого изменится вся жизнь, может произойти. Он уже ей доверился больше, чем собирался, и готов был идти дальше…

– Я много читал… Не то что много, но глубоко… Толстого, Достоевского, «Преступление и наказание» дважды прочел, да и другое… Думал над жизнью… Хотел все понять, во всем разобраться, все разложить по полочкам, но так ни в чем и не разобрался…

Он замолчал. Почувствовал, что прозвучало признание не очень убедительно, хотя был искренен.

– Чем ты обижен? – вдруг спросила Оксана.

– Ничем! – пытаясь сыграть большое удивление, ответил, будто такой вопрос был совершенно не по адресу.

На самом деле эти слова вызвали глубокое удивление, которого показывать не хотелось, – удивление ее проницательностью. А излишняя проницательность собеседника редко способствует приятной беседе. Так и закончилась та первая серия разговоров, которая так хорошо шла – по нарастающей, по сближающей.

Потом они беседовали много раз, впрочем, только на работе – особенно на второй смене, когда, бывало, бригада час, а то и два часа ждала, пока подадут бетон. Встречались не раз и в общей компании, на каких-то торжествах, днях рождения и прочее, но ни разу не было у них свидания. Исключительно по его вине, – всегда вел себя так, чтобы не допустить с ее стороны даже мысли о встрече. Иногда, правда, сам не понимая, зачем, делал все наоборот (однажды даже целый цирк устроил под куполом цеха, с акробатическим этюдом, в ее честь), зато в последний момент обрывал ее возможные надежды на сближение. А все потому, что на сегодняшний день он – обыкновенный бетонщик, типичный пьяница-рабочий. Какая же в таком случае может быть серьезная связь с серьезной женщиной вообще, а с нею, с Оксаной, особенно? Чем дальше, тем больше он убеждался, что она – особенная (своей чуткостью, проницательностью, душой и умом, то есть тем, что он искал с юности в женщинах), и тем реже он с нею виделся. Однако возможностей поговорить на работе, как бы случайных, ни к чему не обязывающих, – не упускал. И все-таки вспоминал чаще всего те первые, сближающие беседы – ведь дальше началась, что называется, тягучка, которая могла длиться бесконечно. «Что значит бесконечно? Пока она не выйдет замуж?», – думал с тревогой иногда.

И еще один фрагмент из их особенных, платонических отношений не давал ему покоя. Однажды зимой, на второй смене, когда стояли в полутемном коридоре возле ее кабинета, она вдруг спросила:

– Хочешь, я тебе подарю перчатки? Сама связала…

Посмотрел на ее руки, на них были зеленые вязанные перчатки. Не дождавшись положительного ответа, сняла их.

– Держи, – сказала просто, как друг, отдающий другу что-то такое, что всегда пригодится, и положила перчатки ему на грудь (ему пришлось прижать их рукой, чтобы не упали) и быстро зашла в кабинет, закрыв за собой дверь.

Потом долго думал, что бы это значило. По крайней мере, не для того подарила перчатки, чтобы их носить, – с ее-то маленькой ручки на его лапу? Он их взял механически, но смутно чувствовал, что это подарок необычный, что таких подарков, может, в его жизни больше и не будет, и такая женщина, скорее всего, тоже больше не встретится… А ведь она отдавала свою руку, и ему оставалось лишь взять ее сердце…

«Я ничем не обижен!..» – шептал Грохов, видя ее целомудренно-испытующее лицо под закрытыми веками, в который раз убеждая себя, что надо ей все откровенно рассказать, объяснить, почему он такой, что с ним происходит, – объяснить даже то, чего сам не понимал, а вот она поймет…

Он ворочался. Скрежет металлического панцирного матраса отдавался постреливающей болью в висках, перемешивался с пьяным храпом Гриши и с тяжелой, липкой мутью под горлом, – Сергей понял, что уже не уснет так просто. И попробовал развеселить себя еще одним эпизодом из армейской жизни, представляя, будто бы рассказывает эту историю Оксане.

– Возле нашей части протекала небольшая тихая речушка Свислочь, с одной стороны город, с другой речка, стоило прыгнуть через бетонный забор (а это не преграда), и ты уже на зеленом берегу, – рассказывал мысленно себе-ей. – Мне оставались до дембеля считанные дни, максимум месяц, – уже май, считай – лето. Я залез на забор, сижу, наслаждаюсь теплом, солнышком. А на речке молоденькие девушки, школьницы-старшеклассницы плавают на байдарках, тренируются. Подплывают к маленькому мостику, одна вылезает, другая осторожно садится, легким движением отталкивается. Мне тоже захотелось, никогда не плавал на байдарке. Не долго думая, я спрыгнул и пошел к реке. Девочки охотно уважили мою просьбу (вообще, там солдат уважают), – освободили мне байдарку. Пока вдвоем ее держали возле мостика, я залез, уселся, все хорошо. Потом говорю: «Пускайте!», и только оттолкнулся веслом, видимо, слишком резко, – брык! и перевернулся. Похохотали, и я пошел в полк сушиться. Только высовываю голову из-за забора, а тут командир полка идет со своей свитой. И – пальчиком так: «Ко мне!». Я понял: десять суток «губы» обеспечено. Подхожу, куда уж деваться? Вода с меня течет, как с собаки, одна пилотка сухая, потому что лежала на берегу. «В чем дело?» спрашивает командир, и челюсть от ярости бегает. Я ему все прямо и объяснил: хотел, мол, покататься на байдарке, не удержался, перевернулся… Он посмотрел на меня, – а то, что мне осталось два дня служить, видно – и говорит: «Дурак ты, едрена мать!» И пошел своей дорогой, только один из его свиты, зам по тылу, повернулся и показал большой кулак…

Случай этот не развеселил его, не утешил, – доведется ли когда-нибудь рассказать ей? Или, может, такие приколы ему самому уже не интересны, уже не веселят вообще в жизни? Или мало было выпито вечером? Ведь в раздумьях алкоголь быстрее выветривается – давно заметил…

«Я ничем не обижен!.. Я нормальный человек, Оксанка…», – заскрипел он пружинами и сдавленными оскоминой зубами. «Как тебе доказать? Я докажу тебе…»

Главного, как именно это доказать, он не додумал, – дверь с грохотом распахнулась, ввалился Жора. Сразу включил свет, не разбираясь, кто здесь есть и кто здесь спит.

– Сержик, ты не спишь? Как классно, что ты не спишь! – оскалил из-под усов и бородки два ряда ровных, не очень белых зубов, вынимая из-за пояса под пиджаком бутылку вина и ставя ее на стол.

– Нет, Жорик, нет… – стал отпираться Сергей.

Жора, коренастый, внушительной силы парень – со вздернутой верхней губой, таким же носом и такими же бровями, с растущими вширь рыжеватыми кудрями, из-под которых едва виднелись мочки ушей, – по-деловому поднял руку.

– Я же специально заныкал, – укоризненно показал на семисотграммовую бутылку «Белого крепкого», – спрятал от Вальки, терпел, чтобы с тобой выпить…

– Да подожди! – все еще жмурился Сергей. – Ты на часы посмотрел? Который час?

– Три часа… Да какая разница! Давай, Сержик, вставай, когда мы еще с тобой вмажем?

– Да, это действительно проблема, – оценил шутку Сергей. – Из-за этих пьянок некогда стакан вина выпить. А на работу завтра пойдем?.. То есть сегодня?..

Он уже вспомнил, что был готов к такому ночному продолжению выходного дня, да и граммов двести-триста были сейчас не лишними, для сна…

– А, давай, а то как-то мутно на душе. Смутно и мутно.

В эту ночь они уже не смыкали глаз, и утром пошли на работу, – не выспавшиеся, уставшие от выходных, но – как на праздник, веселенькие.

И так, с помощью вина поддерживая трудовой энтузиазм, работали целую неделю, и мужественно отстояли еще одну пятидневную вахту, как и весь цех, и завод, и город, и страна.

И наступила очередная, такая долгожданная пятница.

11

Идти «в собрание» вызвалась вся комната. «Все – так все!» – авторитетно заявил Васильевич. Худолицый, скуластый, с маленькими, всегда прищуренными черными глазами на серовато-ржавом морщинистом лице, со шрамом на правой части лба и левой щеке (видимо, добытым в один прием), он любил повторять: «Я с Васильевского острова, с завода «Металлист», – и это как бы подчеркивало его уникальность и авторитет. Но кто желал, мог считать его авторитетным по другой причине – из-за пяти судимостей и двадцатилетнего лагерного стажа. После освобождения ему было запрещено проживать не только в родном Питере, но еще в пятидесяти городах страны, и он, устроившись на работу и получив койко-место в вольном общежитии, осел в Невинногорске, где отбывал последнюю «химию».

– Один за всех, все за одного! – повторил он неувядающий девиз мужского общества.

Гриша, по глазам которого было видно, что он предпочел бы идти в собрание вдвоем с Сергеем, покорно согласился.

Так же общим мнением было решено, что перед столь серьезным мероприятием нужно привести себя в «нормальное» состояние – то есть хорошо выпить, да и «на всякий случай» взять с собой. Что и было сделано.

В маршрутном переполненном автобусе, который вез их в конец города, Сергей сразу заметил кучку молодых девушек, сидевших напротив друг дружки на задних сидениях, одна из которых везла в чехле гитару, – и среди них выделил светлоглазую блондинку, самую симпатичную. Не мог ее не выделить, потому что она была именно из того типа женщин, о которых он почти все знал и которые наверняка хотели бы знать все о нем. Что сразу же подтвердилось – девушка тоже его заметила, дав понять это задержавшимся на нем взглядом. Больше не поднимала глаз, но Сергей знал, что еще раз, как минимум один раз, посмотрит на него, чем скажет все, а до того будет чувствовать его взгляд и думать о нем. Девушка была привлекательна еще и своей скромностью – лицо без краски, и сидела тихо, смирно, изредка перебрасываясь словами с подругами, которые вели себя так же.

– Это они, – шепнул Гриша, прислонившись почти к самому уху Сергея. Они ехали стоя.

– Что?.. – не понял тот, занятый своей игрой со светлоглазой девушкой.

– Это они, – прикрываясь рукой, повторил Гриша. – Девушки едут туда же.

– С гитарой? – удивился Сергей. Гриша малозаметно, но многозначительно кивнул.

– А эта, блондинка, что, тоже оттуда? – решил удостовериться Сергей. Гриша таким же медлительным кивком даже не головы, а глаз, ответил утвердительно.

– Дело становится интересным, – прошептал Сергей, и Гриша снова принял к сведению сказанное еле видимым, но красноречивым движением головы.

«Вот дела… – подумал Сергей. – Может оказаться, что я не зря туда еду…»

– Как ты считаешь, она натуральная блондинка? – поинтересовался для верности.

Гриша вновь, еще более однозначным жестом, рассеял все сомнения.

Большой одноэтажный дом, который, как рассказал Гриша, был куплен общиной баптистов, состоял, в основном, из одной большой комнаты-зала, куда набилось человек сто. На трибуне мужчина средних лет, в костюме и галстуке, сдержанно, но с чувством жестикулируя руками, читал проповедь. Примерно половина слушателей сидела на стульях, остальные, преимущественно молодежь, стояли. Это и было собрание, куда, оказывается, мог прийти любой желающий.

Боковым зрением Сергей ловил на себе осторожные взгляды постоянных посетителей дома, прежде всего старушек. Но их, в отличие от церквей, здесь было немного, а большинство – среднее поколение, были юноши, девушки, и дети, которые вели себя не по-детски спокойно. «Здесь очень внимательно присматриваются к новым людям», – инструктировал Гриша перед тем, как зайти в дом. Особенно, акцентировал, присматриваются к молодым мужчинам, потому что нередко здесь появляются городские ребята лишь для того, чтобы найти себе жену, – девушка из секты, выйдя замуж, будет всегда верной мужу. Такие парни, уже были случаи, входят в доверие, становятся так называемыми «приближенными», то есть почти членами секты, добиваются своего и – исчезают, потому что о боге и мысли никогда в голове не имели…