Вой

В первый же день нового, последнего учебного года прямо спросил Свету (она охотно откликнулась на его просьбу отойти в сторонку): была ли такая поездка в Сосновку? А голое купание с ребятами? А ночевка с ними в одной палатке?

– Дурак!.. – покраснела она в ответ, но не опустила взгляд. – Кто тебе такое рассказал? Кому ты поверил?..

Он молчал. Потому что сам не знал сейчас, кому верить. Света, как понял, готова была и дальше что-то доказывать, что-то опровергать, если бы он что-то спрашивал, требовал этого. Девушка, опустив голову, пошла от него. Метров через пять повернулась и сквозь слезы повторила:

– Дурак…

«Ничего себе, – недоумевал Сергей. – Неужели Селезень все это выдумал? Ну, может, приврал немного, пусть даже наполовину. Не бывает же дыма без огня…» С другой стороны, нельзя и не поверить Свете. Это второе «дурак» прозвучало уже совсем не так, как первое, там уже было не просто опровержение, не просто упрек в том, что поверил такому, а нечто большее…

Ему вдруг захотелось – сейчас, немедленно – догнать ее, объясниться, извиниться… Однако, надо было сначала разобраться, где же правда.

Представил, как схватит за грудки Селезня и вытряхнет из него эту правду. Нет, лучше – залом руки (Вадим Сергеевич показывал, в порядке общефизической подготовки), а это больно. И если соврет – надо серьезно предупредить! – рука будет сломана…

Истина выяснилась проще и гуманнее. Сергей обратился сначала к Саше Соснину – участнику, по рассказу Селезня, той оргии:

– А кто была вторая девчонка в вашей поездке в Сосновку? Помнишь: Света Войтенко, Селезень?.. – хитро спросил, внешне стараясь быть бесхитростным.

– Какой поездке? – удивился Соснин.

– Ну, недавно… летом, вы плавали на лодке… вчетвером… в Сосновку, – конкретизировал Сергей. – С ночевкой… Ночевали в палатке. Что, не помнишь?

– Нет, не помню. Даже первый раз об этом слышу…

На удивление Сергея, Саша, хотя и сын «торгашей», оказался совсем неплохим, искренним парнем. Но Селезень!.. Совершенно непонятно, просто в голове не укладывалось – зачем врал? Ну, зачем? Кто-то его за язык тянул? Неужели от зависти к нему, Грохову? Ведь именно ему, без всяких вопросов, без предисловий была рассказана эта грубая сказка! И именно Света стала ее героиней. Облил ее грязью – зачем? Сволочь. Подонок! Выдал желаемое за действительное? А может, это просто ревность так у него проявляется?..

«Зачем я ее обидел, зачем такое спрашивал?.. – винил себя Сергей. – Точно, дурак. Она ведь ясно сказала: «КОМУ ты поверил?»… А пусть не дает повода. А… какой повод? Оказывается, дым без огня бывает!.. Стоп, а если я кое-что проверю. Предложу ей – в Сосновку, вдвоем, на ночевку…»

Уже через несколько минут понял, что передумал, не пригласит, хотя не понял, почему. Самому себе говорил, что сейчас не до этого, что надо разобраться с сердцем, да и – достаточно ли ее любит?.. А о том, что просто испугался («А вдруг согласится?») как мальчишка, а не мужчина, оказаться наедине в одной палатке с девушкой, – об этом не хотелось думать…

***

Впервые в жизни Грохов увидел такой женский взгляд – после того, как попросил извинения у Светы. Не хотел сравнивать его с собачьим взглядом, но только Джек, его любимый пес, цепной, охранявший двор, мог смотреть так преданно, с такой безграничной готовностью выполнить любое желание хозяина, пойти за ним куда угодно.

Это казалось фантастикой: таким взглядом на него смотрела одна из красивейших девушек школы, города. Света была обладательницей какой-то нездешней, занесенной в Дыбов случайным, очень редким ветром красоты, – то ли с неведомых заокеанских широт, то ли из глубин времени, от самых изначальных атомов и молекул живой красоты, сложившихся некогда в образ Нефертити. Она была смуглой, и при том весь ее облик был светел. Ее густые, волнистые, черные волосы подчеркивали яркость губ, небольших, но по края наполненных таинственным дурманом, который скрывал (а мог открыть!) совсем другую, неизвестную, сказочную жизнь; когда она говорила или улыбалась, ее губы превращались в нежно трепещущие, легчайшие крылышки какой-то невиданной в этом мире, ослепительно-притягательной бабочки, гипнотически парящей над землей и вдруг приблизившейся к его лицу так, что, казалось, он чувствует хмельное колыхание воздуха от этих крылышек…

Света сообщила, что Селезнев действительно предлагал ей «прокатиться в Сосновку», – она, конечно же, решительно и резко отказалась. Итак, все выяснилось – она чиста, честна, и это было прекрасно. И вся эта чушь как-то отхлынула начисто. Потому что Сергея неожиданно заинтересовало другое – сама она как физическое создание. Он будто впервые увидел ее… Нет, не ее – он всегда знал, что она красива. А что-то открылось в ней – такое теплое, безумно близкое, такое обжигающе женское… Он сник, все слова выпали из головы, забыл вдруг, о чем еще минуту назад шел между ними разговор…

И может (это Сергей понял следующим летом, когда влюбился в Наташу), если бы в таком состоянии расстался со Светой, то она и стала бы его первой любовью, которая, как известно, бывает лишь один раз.

Случилось иначе. В ту минуту, когда он, парализованный ее взглядом, ничего не мог сказать, предложить, предложила она:

– Давай сегодня пойдем в кино?

Тогда его ум лихорадочно заработал. И выдал:

– К сожалению, не могу… У меня сегодня… тренировка…

Кино, он понимал, – это не обязательно кино, это – свидание!

Больше не нашел никаких объяснений, сказал только позорное «извини» и ушел. Уже через пять минут нашлись слова, объясняющие отказ от свидания, он рванулся к ней, но – глупо теперь было что-то объяснять. Поздно…

А повод, который мог сойти за объяснение и который теперь уже был правдой, заключался в том, что он якобы запланировал сегодня наблюдение за звездным небом. И вправду давно собирался переночевать под звездами, изучая их движение. Лето закончилось, а это намерение не было реализовано и нужно было использовать последнюю возможность, которую давала еще погода.

В его дворе, за домом, была гора, с которой открывался возможный в этой домашней точке мира максимум небесного свода. Там, с появлением первой звезды, улегся на раскладушку.

Но еще долго не мог видеть звезд, потому что видел лицо Светы. И постепенно, с болью, осознавал, почему отказался от свидания, почему так жестоко, мгновенно погасил блеск в глазах красивой, милой, самой лучшей в обозримом пространстве девушки. Испугался ее, именно как девушки? Нет… Это было что-то другое – тяжелое, давящее, слезное, и влекущее, мучительно-сладкое чувство сродни мести, вызванной злостью, обидой… На кого? На жизнь, на мир? Но при чем тут Света? Этот мир, которому, оказывается, мстил, потянулся к нему в образе Светы – таком добром, нежном и хрупком. И было стыдно, отвратительно признавать, что он нанес удар этому миру именно потому, что тот предстал таким беззащитным…

Но ведь и мир уже однажды предал его. Он ведь беззаветно полюбил другую «женщину» – гимнастику. Ради нее в седьмом классе сознательно отказался от еще одной «красивой женщины» – музыки (бросил музыкальную школу, потому что, как объяснил учитель, нельзя на брусьях и перекладине уродовать пальцы, предназначенные «самой природой» для скрипки). Ведь как безоговорочно семиклассник Сергей Грохов тогда поверил миру, который тоже явился в лице «красавицы», как самозабвенно отдался ей, красоте мира, – и как этот мир жестоко его отверг… Хотя, опять же: при чем тут Света?.. Может, все это – лишь попытка оправдания? Может, действительно – мальчишка, сопляк – испугался?..

Он вставал, ложился, снова поднимался, ходил по горе и с натугой глотал слюну – казалось, это были сгустки грусти, перемешанные с виной, которые теснились под горлом и то и дело готовы были пролиться слезами.

И только глубокой ночью, когда уже ковш Большой Медведицы перевернулся, будто высыпая на эту гору горсть сверкающей, безжалостно непостижимой бесконечности, недоступной ни глазам, ни, тем более, мозгам человеческим, Сергей увидел, наконец, небо. Вжался спиной в раскладушку, почти касающуюся земли, и сник, теперь уже перед неколебимым сияньем вечности, а не земным, обманчивым миром.

Наконец-то, еще глубже в ночи, голова обрела покой. Было прохладно, и он, хоть и одетый, еще укрылся по плечи одеялом. Душа подрагивала перед непрочитанной, таинственно приоткрытой книгой мирозданья, но мысли текли спокойно и величественно. «Я буду ее читать, эту книгу, – думал Грохов. – Пусть они, спортсмены и хиляки, умники и дурачки живут своими проблемами, мелкими победами, выяснением отношений, кто сильнее, кто красивее… А у меня есть ЭТА книга!..» Вся земная жизнь, ее суета казалась сейчас такой же далекой и недостойной серьезного реагирования, как тихие, изредка слышные шорохи на помидорной грядке (наверное, молоденькие ежики резвились).

Все теперь было на своих местах. Вселенная расширялась, Большая Медведица вращалась вокруг Полярной звезды, Земля отдыхала, душа и мысли были на высоте. Мешало единственное: внизу, за сараем, несколько раз начинал выть Джек. От этого становилось почему-то страшновато, муторно. Сергей вскакивал, кидал в сторону собаки комок земли и шепотом кричал: «Джек, фу!» Тогда вой переходил в робкое повизгивание: просящий свободы Джек гремел цепью, рвался к хозяину. Но потом, видимо, забывал про хозяина, а вспоминал о чем-то другом, не подвластном ни собачьему, ни человечьему уму, – и снова тишину пронизывал тихий, пугающе непонятный, режущий по живому этот звездный покой, вой…

Глава 3

10

– Нина… Такая красивая… В белом платочке стояла…

Грохов силой разлепил глаза. Хотя давно уже не спал, просто на какие-то минуты отплывал от реальности, но чтобы раскрыться жизни, сначала крепко сжал, всей тяжестью лба сплющил веки, затем, резко распахнув их, впустил в себя комнатный полумрак. Рядом с ним сидел Гриша, смотрел поверх него, сквозь деревянную, исцарапанную спинку казенной кровати, и дальше, сквозь стену…

– Какая Нина?.. Ты что, плачешь?..

У Гриши всегда под воздействием алкоголя слегка влажнели глаза. Но сейчас Сергею показалось, он видел натуральные слезы.

– Что ж ты плачешь, Гриша? Какая Нина?.. Который час?.. – возвращаясь в сумеречную действительность, спрашивал Грохов.

И сам постепенно сообразил, что на дворе уже (или еще только?) ранний сентябрьский вечер.

– Э-э! – мечтательно отозвался Гриша. – Там много хороших девушек…

– Да где – там?.. – приподнимаясь, Сергей почувствовал тяжесть в груди, в горле, спазмы в висках. – Их везде много. Давай выпьем… Сбегаешь?

– Не надо… – все так же загадочно-умиротворенно произнес Гриша.

– Что не надо? – Сергей повысил голос, выражая справедливое непонимание и нетерпение. – Ладно, сам пойду.

– Да нет, не надо никуда бежать. Все уже есть… – сообщил Гриша таким тоном, словно только что были решены все проблемы мира, и от этого было грустно.

– Ну так что ж ты мне душу мотаешь, что ж ты мозг мой многострадальный выворачиваешь? – повеселел Грохов. – Выставляй!

Когда выпили по стакану крепленного красного вина, закусив яблоками из Гришиного, точнее, его родителей, деревенского сада, – все стало проясняться.

Сегодня было воскресенье, Сергей его проспал. Засыпалось хорошо, потому что утром, то есть часов в двенадцать, они опохмелились – всей дружной комнатой номер шесть, которую Сергей называл «палатой № 6» (он даже табличку такую когда-то приклеил с наружной стороны двери, – комендантша сняла, ей, видимо, кто-то рассказал, что значит чеховская палата № 6). После такого ободряющего завтрака все разошлись. Гриша, помнится, звал его на какое-то собрание. Васильевич, «отец» – пятидесятилетний мужик – пошел к своей женщине на квартиру. Четвертый жилец комнаты, Жора, тоже умчался к своей девушке в женское общежитие.