Вой

Именно там и встретился лицом к лицу с Витей Лужным – одним из тех одноклассников, которых меньше всего хотел видеть где либо еще, кроме школы (там – никуда не денешься).

Лужный, высокий, худощавый брюнет с карими до черноты, глубоко посаженными глазами, выделялся в их 9-А эксцентричным поведением. Мог запросто зайти в класс посреди урока, не обращая внимания на возмущение учителя. И так же спокойно мог выйти из класса – не только когда учитель, указывая на дверь, шипел: «Вон!», а сам, по собственному, одному ему понятному решению.

Не то чтобы Витя был отпетый разгильдяй, не способный к наукам, плюющий на учебу, недосмотренный родителями. А все наоборот, – когда нужно, мог утереть нос однокашникам и в математике, и в литературе. Его мать была врачом-терапевтом, которую знал весь город, отец – тоже интеллигентный человек, главный технолог механического завода. По этой причине учителя и терпели его выходки, зная, что о них знает мать, и, видимо, зная еще что-то, объясняющее нынешнее поведение умного, способного парня. Еще год назад он был другим – примерным учеником, почти отличником.

Как-то на уроке русской литературы Сергей сидел, глядя сквозь большое окно второго этажа на унылую, местами припорошенную снегом, словно оплеванную, серую полосу зимнего парка, совершенно не слушая, что там рассказывает учительница. Думал, как еще долго ждать весны. Да и зачем ее ждать, если не знаешь, что делать этой весной, какую радость может принести весна человеку с хронической болезнью. Единственное, что знал о предстоящей весне, – это то, что нужно будет проходить курс лечения, как и осенью, принимать уколы. Опять же – зачем? Ведь эти курсы лечения не лечат и никогда не вылечат…

Вдруг услышал неестественные, выходящие за рамки допустимого пререкания ученика с учительницей.

– Почему ты расхаживаешь по классу, давно звонок прозвенел? – возмущалась Лидия Антоновна.

– Хочу и расхаживаю, – отвечал, как равному, Витя Лужный.

– Сядь на свое место! – потребовала учительница.

– Да успокойтесь! – процедил Виктор. – Сядь да сядь, всю жизнь е… – Перейдя на злой шепот, по-уличному выругался. – Сама сядь, б… – договорил уже одними губами короткое ругательное слово.

Лидия Антоновна, учительница предпенсионного возраста с усталыми, цвета пожухлой травы глазами, со старомодной косой, закрученной на затылке, – сначала сильно покраснела, потом сделалась бледной, как мел, который держала в руках. Она действительно села. И замолчала…

Первый раз грубое слово в адрес учительницы так больно задело Грохова. «Никогда такого не было», – подумал. Тут же царапнуло воспоминание: Лужный и его уже не раз пробовал – правда, осторожно – оскорбить то словом, то ухмылкой. Впрочем, на рожон не лез, поэтому Сергей мало обращал на это внимание, хотя неприятное ощущение осталось. Только сейчас не было времени раздумывать, не было желания сдерживаться.

Он встал из-за своей парты посреди ряда и медленно, решительно направился на галерку, куда, споря с учительницей, отступил Витя. Классом вдруг овладела мертвая тишина – живыми были только глаза одноклассников: все поняли, что если Грохов – сильный и неглупый парень, который по известным причинам последние месяцы был тише воды ниже травы, – демонстративно встал и пошел к обидчику учительницы, значит, сейчас что-то произойдет.

А Лужный, казалось, этого и ждал. Пока Грохов шел, невольно замыкая траекторию десятков напряженных взглядов на Вите, тот откровенно усмехался.

– О! О!.. – протянул насмешливо, когда Сергей приблизился.

Тот подошел вплотную. Витя, вызывающе ухмыляясь, произнес:

– Это у нас кто? Самый умненький-благоразумненький? Выйди к доске и покажи…

Больше Витя ничего не успел сказать. Сергей сделал еще шаг, толкнув его грудью, и тот оказался сидящим за партой.

– Что ж ты сел? – дрожащим от гнева и волнения голосом проговорил Грохов. – Пошли поговорим.

Все однокашники видели, как руки его сжались в кулаки, ноздри расширились. Но никто не видел и не слышал, как стучало его сердце, – гремело не только в груди, а билось, толкалось в голове, в ушах, в шее, в бицепсах…

Витя приумолк. Уже не улыбался, а смотрел снизу вверх с боязливым интересом, как бы пытаясь понять, что же дальше предпримет Грохов. Этого ждали все, в том числе и учительница, которая то ли не успела еще прийти в себя после оскорбления, то ли тоже была захвачена происходящим в классе небывалым действом.

– Пошли! – произнес Сергей призывно-приказным тоном. – Жду тебя пять минут. Не выйдешь – потом пожалеешь…

И, окинув скользящим взором затаившийся в неподдельном интересе класс, быстро вышел за дверь.

Только потом, прохаживаясь в пустом коридоре, успокаиваясь, понял, в какое положение поставил Витю: выйти – значит рискнуть нарваться на кулаки, ведь Сергей дал понять, что он, хоть и сердечник, а полон решимости пустить в ход руки. А не выйти – значит опозориться перед всем классом, признать себя трусом.

Грохов улыбнулся, ему вдруг стало весело. И когда вышел Витя, громко хлопнув дверью, и, увидев Сергея, повернул в другую сторону коридора, не стал его преследовать. Потому что уже был победителем. Понял, как легко можно усмирить негодяя. А все благодаря чему? Силе, простой физической силе. И хотя с тревогой ожидал, что такая эмоциональная атака на сердце не пройдет бесследно, а отразится болью – колющей или ноющей, – в то же время осознавал: только что ЖИЛ. Впервые за долгие месяцы оцепенения на несколько минут ожил! И удивился: неужели только так, на грани серьезной схватки, и можно жить? Тогда нужно укреплять тело, нужно здоровье. А его-то как раз и нет. И что же делать?..

Однако уже через два дня его мнение насчет физической силы резко изменилось. Возвращаясь морозным вечером из библиотеки, непроизвольно поднял голову. И остолбенел. Его вдруг ошарашило – звездным залпом. Будто никогда раньше их не видел, звезд, вроде бы и не существовало до этой секунды неба, Вселенной, бесконечности мира, а был лишь один-единственный маленький клочок земли, где Сергей Грохов страдал.

Звезды не просто вдруг окружили крохотный кусочек планеты, на котором он переживал когда-то свои маленькие радости, а теперь большую беду, – нет, не только: они обращались к нему, куда-то манили, к чему-то призывали. Словно обнимали его сотнями сверкающих рук и подымали на доселе неведомую, немыслимую высоту, откуда все земное видится таким мелким, незначительным, до смешного претенциозным…

И жестокой была высота. Только когда Сергей опустил глаза, понял, что они в слезах. Теперь уж точно – не от мороза, не от ветра. А от того, что почувствовал, – от собственной ничтожности, такой жгучей, невыносимой, вечной своей малости перед безжалостным, сокрушительным величием космоса. Ведь и он, как все – маленький, тщедушный человечек, смешной в своих притязаниях, например, быть, как все, здоровым. А тем более – быть первым, победителем, быть лучше, сильнее других. Крепкое тело, физическая сила – какая же это мелочь… Какая же он шваль… Как щенок в этом мире… Тварь скулящая… Среди таких же тварей…

7

Обложившись несколькими томами «Всемирной истории» (особенно ему нравилось читать об античных временах) Сергей сидел за столом читального зала, и когда зашел Витя, сделал вид, что не заметил. Тот, оказывается, не просто забрел в библиотеку от нечего делать, он деловито направился к стеллажам, а через пять минут вышел с несколькими книгами, среди которых Сергей различил философский словарь и прочитал название еще одной книги: «Античная философия».

Витя не сразу сел, а подошел ближе к Сергею, к его столу, хотя читальный зал был почти пуст, мест хватало.

– Ну, так ты понял?

Грохов поднял голову.

– Что понял? Ты меня спрашиваешь? – на всякий случай посмотрел по сторонам, нет ли кого рядом. Витя спрашивал именно его, и не только голосом, а и глазами. В голосе звучало превосходство, взгляд был надменно-ироническим.

Сергею стало неприятно, он не знал, что делать, – не угрожать же силой опять, никаких причин для этого нет. Кроме того, он испытал вдруг смутное, скребущееся где-то над сердцем чувство, – то ли сожаления, что не довел тогда, на уроке литературы, дело до конца, то ли вины, что затеял эту ссору.

– Что понял? – повторил Сергей, уже слегка нервничая.

А Лужный все так же самоуверенно смотрел на него сверху вниз. «Не хочет ли показать, что теперь он выше, повторить ситуацию в классе, когда я стоял над ним, только поменявшись ролями?» – подумал Сергей.

– Ладно, – наконец сказал Витя. – Потом все поймешь.

И отошел с таким видом, словно Грохов существовал не наяву, а на какой-то ненужной странице не очень интересной книги, и эта страница только что была вырвана. Сергея глубоко задела эта оскорбительная недосказанность, однако делать было нечего, ведь, как он понял, Лужный на то и рассчитывал, чтобы оскорбить тонко, не переступая границы терпения, безнаказанно.

С того дня ему еще меньше хотелось контактировать с Витей.

И в классе Сергей выделил двух неприятнейших для себя типов, точнее, они сами в такой роли выделились – Лужный и Тарасов. Первый хотел унизить морально, второй – физически.

Пашка Тарасов, широкоплечий парень с ведрообразной, сверху вроде обрубленной, расширяющейся книзу головой, по-мужицки вздутыми жилами на руках, от которых исходила грубая сила, – был его старым соперником не только в спортивной борьбе, а и в борьбе вообще, то есть в обыкновенных уличных боях. После того, как Сергей заболел, Пашка стал первым спортсменом в классе, всем своим видом подчеркивал свое неоспоримое преимущество перед остальными одноклассниками. Но ему нужно было, чтобы Грохов признал его авторитет, иначе – как бы и не первый. Сергей же упорно не обращал на Пашку-спортсмена никакого внимания.

Года два назад их отношения, казалось, были выяснены раз и навсегда. В младших классах они постоянно дрались. Правда, то была полушуточная игра, допускались удары лишь по корпусу, а чаще всего – только имитация ударов. Однако по мере взросления такие ничего не значащие бои Пашка стал воспринимать серьезно, даже болезненно, и однажды ударил Сергея в живот неожиданно. Тот предупредил, что бить исподтишка не договаривались. Тарасов не послушал, – как-то налетел сзади, повалил Сергея и убежал. Тогда Грохов понял, что следующий бой будет «рейтинговым».

И вскоре все состоялось. На большой перемене их осталось в классе всего трое (нескольких учеников просто выгнали) – судьей был избран Толик Идрисов, тоже неслабый парень, незлобный по характеру и в данном случае беспристрастный. Правила были прежними – не бить ногами, не бить по лицу и ниже пояса, побежденным признать того, кто окажется на полу или сам признает свое поражение. После стычки еще долго у Сергея болели ребра и левое плечо, но он одержал чистую победу. Хотя вначале сам испугался, когда после нескольких минут драки, казалось – равной, Пашка вдруг спиной прилип к стене, опустил руки и начал медленно сползать на пол. «Так! Так! В угол!» – кричал Толик, отталкивая Сергея подальше, хотя тот и не собирался больше нападать. Идрисов же, свято выполняя возложенные на него обязанности рефери, все-таки оттеснил Сергея в самый угол класса. И оттуда было видно, как сидел, свернувшись, в другом углу Пашка, его опущенного лица не было видно, только изо рта на пол толстой липкой нитью сползала слюна. Удар достиг заветной точки – солнечного сплетения, хотя Сергей такой цели и не выбирал, и был даже удивлен, насколько уязвимые есть места на человеческом теле, и как легко, в принципе, можно их поразить.

С тех пор добрых два года Пашка предпочитал не сталкиваться с Сергеем лицом к лицу, хотя в спорте пытался не уступать, и в секцию гимнастики записался сразу же после Сергея. Зато в последние месяцы, когда Грохов начисто выпал из спорта, он все чаще замечал странные взгляды Тарасова, тот все ближе подходил и даже пару раз вроде бы случайно толкнул Сергея плечом. Явно хотел показать, кто теперь хозяин положения, и почти не было сомнений – напрашивался на новое выяснение отношений. Впрочем – не очень решительно. И побаивался открытой схватки, и в то же время хотел точно знать, что он первый.

Поэтому совсем не удивило Грохова подсмотренное шушуканье Пашки с Витей. Хотя между ними никогда не было ничего общего и, как понимал Сергей, не могло быть уже потому, что Лужный в тысячу раз умнее. И он подумал, что Пашка предлагал Вите отомстить за оскорбление на уроке русской литературы. Может, это было и не так, но о чем еще могли секретничать столь разные люди? По крайней мере, Сергей решил, что нужно быть готовым к неожиданному нападению по схеме «два на одного». Вот только как быть готовым – морально? Пожалуй, такая готовность была для него ненамного легче, чем физическая.

«Лежачего не бьют? Да, правильно, и я не бью, святое правило. Так чего же хочет от меня Лужный? Чего хочет Пашка? – задавал себе вопросы. – Разве не добить лежачего? Когда я ослаб, заболел, упал – они… как акулы: только увидели, унюхали кровь – сразу надо наброситься и сожрать… А как же справедливость? Если болезнь кого-то свалила, придавила, то люди – друзья, близкие, знакомые, незнакомые, просто люди – должны помочь подняться. Так должно быть. А получается – они, наоборот, хотят добить. Зачем? Почему они такие?..»

Не находил он ответов на такие вопросы ни в книгах, ни в жизни. А все чаще смотрел на звезды; тогда опять становилось ясно, что и он, и другие, все без исключения люди, сильные и слабые, победители и поверженные в сравнении с безграничностью звездного мира – никто и ничто, ничтожества, букашки, жалкие твари, копошащиеся в собственном дерьме. И зачем тогда нужны крепкие бицепсы, зачем кого-то побеждать, с кем-то бороться?..

А звезды тем временем потихоньку теплели – незаметно, но мощно поворачивали Землю к весне. И вдруг она зазвучала – не только пением птиц и звоном ручьев, а главное, взрывами льда и мощным обвалом измученной в недвижимости воды (были подняты тяжелые щиты под плотиной) – праздником дикой, свободной стихии.

В один из таких шумных мартовских вечеров Сергей, полулежа одетым на кровати, дочитал толстенный роман «Отверженные». Закрыв книгу, несколько минут сидел без движения, прижавшись плечом и виском к дешевенькому, с мелким нежным ворсом, настенному ковру с оленями, уставившись каменным взглядом в сумрачное заоконье. Он словно был на похоронах главного героя романа, благородного, мужественного и сильного, очень сильного физически человека. Чувствовал себя скованным холодом ПРИСУТСТВУЮЩЕЙ смерти, сдавленным нависшей над головой ее всепоглощающей неизбежностью.

Потом вскочил, даже не надев куртку, выбежал во двор, быстро пошел к реке. За плотиной, подойдя к шипящим вздыбленным волнам, замер. И не двигался с места, даже когда периодически его осыпало холодной водной пылью. Казалось, он не стоит на ногах, а плывет, несется, с головой погружаясь в неистовый, вырвавшийся на свободу, одичавший мутный поток. Его что-то подхватило и несет, какая-то всесильная стихия мчит его туда, где он еще не был, к тем границам бытия, перед которыми одно безысходное отчаяние и за которыми – темное, вязкое «ничто». Границы были еще далеки, невидимы, но гибель таилась рядом, за каждым камнем, за любым поворотом. И ничего не могло быть впереди, кроме трагической неумолимости этого бешеного течения – безграничного, бесконечного во Вселенной, но с очень ограниченным расстоянием на Земле и неотвратимостью конца для всех людей. И в первую очередь – для лучших…