Будем жить. Часть первая

Будем жить. Часть первая
Анатолий Никитин

Библиотека классической и современной прозыЖивые
О чём думает человек в камере смертников, ожидая исполнения приговора? Как он воспринимает всё, что было в его жизни до этого момента?

Где ещё увидишь столько теплоты, как здесь? Там, на воле, – другая жизнь. Там не думаешь о том, что сегодняшний день может быть последним. Там не ценишь прорвавшийся лучик солнца сквозь решётку и кусочек земли с травой. Здесь начинаешь ценить жизнь – ценить по-настоящему. Здесь всё плохое как будто отодвигается, уступая место чему-то сильному и ранее неизвестному.

Каждый человек – живой. Он несёт Свет, даже когда уже не существует телом. Отблески этого Света, искорки – это память о человеке. Эта книга о людях, которые излучают невидимый Свет, попытка рассказать о тех, кто остался в памяти благодаря этому живительному Свету. Если о тебе помнят, значит, ты живёшь.

В книге присутствует нецензурная брань!

Анатолий Никитин

Часть первая. Будем жить

© Анатолий Никитин, 2022

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2022

* * *

Люди, которые излучают невидимый Свет, эта книга про вас.

Всё. Теперь понятно и определённо, без всяких сомнений и бессмысленных надежд, которые напрочь заглушают мозги. Закончен суд. Приговор объявлен: высшая мера. Будто гора с плеч от проклятой дилеммы: да или нет.

Процесс протекал в течение месяца. За это время успели наладить отношения с конвоем. То фотографии им подкустаришь, то мундштук подкинешь. Пацаны-срочники на разговор легко шли. Но, когда клацнули наручники при таком приговоре, у двоих самых общительных появились слёзы, что меня немало удивило. При подельниках в шесть человек – всем по-разному. Кого отпустили, одному – восемь, другому – пятнадцать. Вместе со мной под вышак пошёл и Рамазан. Вот нас двоих заковали уже в специальные отсеки в автозаке.

Всю дорогу из зала суда ехали в гробовом молчании. Пустота. Будто в транс вошёл. И только гул движка и соответствующие звуки не давали полностью оторваться от этой чёртовой реальности. На тюрьме встретили уже не как обычно. При возвращении из суда на всех был один конвойный. А сейчас на одного – трое. Как бы ни хотелось их переубедить, что крыша не съедет и дёргаться не собираюсь, делать это сейчас не стоило. Сами увидят. Благо насмотрелись и стали психологами похлеще любого доктора в этой области. А пока вот он – подвал камер-одиночек бункера, о котором столько слышал и читал передаваемые из камеры в камеру списки вышаков, именуемые прогонами. Теперь в них добавились и наши имена с Рамазаном.

Так. И куда меня? Ага. В десятую камеру. Закрылась решётка. Подаю руки для снятия наручников, захлопнулась дверь засовов, навешивание замков. Уходящие звонки конвоя и… полная тишина, от которой «ломит уши». Непривычное состояние мембран ушей, всегда находящихся под непрестанным воздействием всевозможных звуков этого мира. И вдруг – резкий покой. Вместе с ним приходит тишина в голове. Ловишь себя на мысли, что такого умиротворённого покоя в одиночестве ещё никогда в своей жизни не ощущал. Своего рода кайф, который появляется в любом состоянии и ощущениях, в любых обстоятельствах и жизненных изменениях, где порой и нет надежд на то, что он появится. А здесь – на тебе. Успокойся. Что-то из защитных свойств психологии. Существуют такие. Убедился в этом, когда из меня выбивали показания и я летал от ударов, как футбольный мячик.

При возвращении из отдела следственного комитета в камеру я ложился спать без единого живого места. Первые ночи мне снились такие цветные сны, в таких цветных картинках, о которых моё воображение и фантазия до сих пор умалчивали. Невольно задаёшься вопросом: как бы ещё такие сны увидеть? Только не побои! Хорош. Еле отошёл потом. Теперь времени подумать за глаза хватит. Вспомнить прошлое, ощутить реальность и помечтать о будущем. Да и рассказать есть о чём. С чего началось. Почему оказался здесь. В рамки «Преступления и наказания» Достоевского всё это не вместится. Тесно и приторно, речь о другом. История. Своя. Дедов. Отцов. Матерей. Ведь они тоже связаны с историей лагерей Карлага в целом. Чтобы понять, что происходит. Чтобы хоть немного в себе разобраться.

Отец и дед

Если у пацана такая тяга к голубям с семилетнего возраста – шпана уличная ещё та. Увидит у кого-то красивую и редкую породу – всё. Выменяет, уговорит владельца. Будь-то хоть ровесник, старшак или вовсе взрослый дядька. Не отдаст по-хорошему – стащит и, даже если на этом поймается, драться будет в кровь, но из рук попавшую голубку уже не отпустит. Бывало, и его голубятню разворуют. Тоже стащат почти всех. И тогда, сжав зубы, выяснит, кто это сделал. Выловит. Зажмёт в угол. Штахетиной. Ножом. А то и наганом, украв его из кобуры отцовской, но вернёт обратно, прихватив и остальных тоже.

Посёлок Долинка. На весь бывший Союз в 30-х годах стала известна управа НКВД Карлага, представляющая собой двухэтажное здание. В нём и решались вопросы огромной территории лагерей во время правления Сталина, вплоть до 1953 года – всеобщей амнистии. Отпустить-то отпустили, но уже в скором времени лагеря были заполнены вновь. Понятно почему. Преступления никогда не кончаются, и милиция без работы никогда не останется. Тем более если сразу выпустить такое количество обозлённого и голодного зэка. Похлеще, чем чёрта из табакерки. Нахлебались тогда опера, упаковывая такое множество обратно. Только наладилась послевоенная жизнь, как со смертью Сталина стала ощущаться так резко отпустившая железная хватка. И в то же время она была слишком свежа, чтобы не боялся брат брата.

В такие времена и утирались ребяческие сопли Анатолия Владимировича Никитина, моего отца. Шёл 1956 год. Ему было девять лет. Нехитрая ухоженная землянка с небольшими пристройками и огородом, где вся наша впоследствии родня уже в 70-е и 80-е собиралась на посев картошки и её уборку. Праздники, дни рождения и другие застолья с общениями складывались там волей или неволей оказавшихся в этом посёлке. В принципе любая семья вместе со своей роднёй является своеобразной «Санта-Барбарой». И про любую можно снять фильм протяжённостью не только в пять или шесть лет, но и во всю жизнь. И куда более интересный, привлекающий к себе большей приближённостью к действительности. Да и простотой русского, оставшегося до сих пор советским, человека. Когда нация особого значения не имела после общих перенесённых бед, да и после военных времён.

Мой дед работал в управлении Карлага и курировал близлежащие лагеря. В детали своих проблем он особо никогда не вдавался, да и не любил это делать. Он приходил с работы всегда угрюмым. Из его рассказов я узнал о том, что в 1936 году из Смоленской области, где раньше дед жил, вместе с колонной зэков пешим ходом пришли они в этот посёлок – Долинку. Обустроились по землянкам. Завели семьи – служивые. Так и познакомились Володя и Дарья, дед и бабушка, работающая бухгалтером в этой же управе.

В 1947 году родился мой отец. Дитя послевоенных лет, увидевший суровость последствий войны и восстановления страны. К семи годам он пошёл в школу, был драчуном, и его более воспитывала улица, чем отцовский ремень. То, что именно это определяло формирование характера, не лишено, конечно, смысла. Только уже с годами каждый человек начинает понимать, что характер уже сформирован при рождении, в утробе, при сотворении. И не только. Вообще как личность. И вряд ли его что-то переделает. Если даже и удаётся добиться какого-то перелома под страхом, то всё равно ненадолго. Только злости прибавится. За то, что через себя перешагивал. В чём-то другом вылезет.

Вот так хлёст ремня по заднице обязательно вылазил, на улице кулаком – кому-то в зубы, а то и штахетиной по хребту. Чего только поселковая ребятня не выдумывала, чтобы подраться! И территорию, на которую ступили и где начали качать права рудниковские. Если девку тронули с пацаном, чего не допускалось в те времена, то пощады не жди. Благо дома было ещё две сестры, что почти полностью освобождало от домашних хлопот. Разве что не от помощи в заготовке дров, создании построек и огорода, что, собственно, мужской работы только и касалось. Брюки клёш, стрижка налысо. Кепка, белая рубаха. Руки в карманах. И с увырканьем плевка попёр с корешами до клуба. Тайком тягали пиво да пыхтели «Казбеком», украденным у бати, за который, ох, долго и больно приходилось порой стоять коленями на горохе в наказание. Все хотели стать взрослыми, торопились больно. Вот только взрослость пришла уже так рано, что никому бы такого пожелать не хотел. Да и от роду было тогда всего девять лет.

– Мам, батя-то где? Выходной же сегодня?

– Не знаю, сынок. Сама беспокоюсь. Молча всё. Оделся. Ушёл. Но по форме. Значит, на службе.

– Может, в конторе за бумагами сидит? Бывает же, «догонять» документацию приходится. Вот и догоняет, – озадачился Толик.

– Хорошо бы так. Только чует моё сердце что-то. А что – понять не могу.

– Есть-то будем?

– Да, садись ешь. Остывает уже. Таня! Райка! Айда есть! Батяню потом покормлю. На службе, видно.

Таня – сестра полноватая и взбалмошная. Райка – та проще. Ей секреты доверять приходилось без опаски. Язык за зубами держит. Даже пистолет на ночь стащить у бати и то помогала. Тоже любила голубей. Молчит больше. Не чета Танюхе – сорока та ещё. Трещит без умолку да всё характер высовывает. Но батю больше всех нас, вместе взятых, любит.

– Толька! Ты бы узнал, где батя. Может, в конторе ещё, – заголосила Танька.

«Ну вот, началось, – подумал Толик. – Опять сплетни собрала да на хвосте притащила. Ну не дура?!»

Хмуро глянув на неё и кивнув на мать, Толька пригрозил кулаком.

– Да поздно уже, – хватилась мать. – Что значит «ещё»? – взволновалась она. – Говори уж. Или вытаскивать из тебя?

Показав Толику язык, воспрянув от гордости за то, что она знает то, что другим неведомо, одним дыханием Танька выпалила:

– Я у Лизки, что напротив живёт, в гостях была да слыхала разговор отца её по телефону. Они этап зэков встречают, каких-то важных.

– Это что за важные зэки пошли? – удивилась Райка.

– Не знаю, что слыхала, то и говорю. Вот и думаю, может, батяньке обед отнести, вдруг он ещё там, в конторе?

Мать, нахмурившись, задумалась о чём-то своём, не обращая внимания на детский гам и лепет. Да и известно ей было обо всём, что творилось с зэками, из первых же уст. И перевидала она их много. Хоть и было всё видно, что творится, да не только думать и говорить боялись, но и за детей молчать не умели. В 30-х годах за речи эти и детей не жалели. Перевернули бы по-своему да откатали анонимку. Да что вспоминать – страшно было. Не то что сейчас. Но всё это было. Разговоров и наказаний за это бояться перестали. А вот как зэка уничтожали физически, так и продолжают: эта специфика сталинская осталась. И уже повелось так: жалость напоказ не в почёте. Благо бухгалтерии этого не касалось. Там больше цифры преобладали, но и они говорили о многом. Вот и приходилось делать всё молча и хмуро. Как мумии ходили на работу, затем – домой и молча спать. Тихо начинали себя ненавидеть за то, что даже пьяному нельзя было сказать то, о чём думаешь. Сколько бы ни выпил – не берёт, сука. Сдавили тебя до того, что свободно говорить разучился. Будто нет тебя, умер. И делаешь только то, что надо делать, а не то, что хочешь.

Все эти мысли вихрем пронеслись в долю секунды. Сыну сказала:

– Отнеси, Толька, надо.

Молодец мать.

– Доем только.

Наспех поел. Выпил молока. Забрал свёрток. Загрузил в рюкзак за спину и покатил, на ходу разгоняя соседских псов, любивших полаять на удаляющийся странный аппарат.

Не было отца в конторе, уехал уже на одну из зон. Дядя Симон подсказал куда, и я, недолго думая, отправился в Караган, весело насвистывая. Недалеко было ехать. Самая лучшая пора – в пути. Думки в одиночестве, едут только руки – вспоминай и мечтай. Никто не мешает и не сбивает с мысли.

А о чём мечты у пацана девятилетнего? Толком и сам не знал. Батя всегда говорил:

– Придёт время – узнаешь.

Сколько раз при таком ответе мозги вскипали.

– Что я, маленький иль секрет какой? А если не знаю!