Немой набат. 2018-2020

Но постепенно, из-за повторяемости сюжетов, Владимир Васильевич, человек самодошлый, отчасти спознался с новым делом. Точнее сказать, начал оценивать позицию Синягина и его партнёров со своей точки зрения, разумеется, не вдаваясь в частности и технические детали, которых не понимал. Оценка шла по одному критерию: здраво ли, полезно ли для дела, или, наоборот, при внешнем поддакивании идёт скрытое торможение. Эти нюансы он чувствовал прекрасно, видимо, от природы его так устроили, что он чутьём отличал истину от фальши, пусть и прикрытой пламенным красноречием. Случаи, когда «да», за которым на самом деле крылось если не откровенное «нет», то невысказанное сомнение, чреватое проволочкой, были не так уж редки. И однажды вечером за тарелкой «музыкального» супа – денег хватало и на ресторан, но он, как лесной зверь, привык ходить к водопою одной тропой, не любил менять правила жизни, – Владимир Васильевич глубоко задумался над тем, что как раз правила жизни он и начинает менять. А потому необходимо понять, что происходит.

Внезапно возникший новый интерес всё глубже затягивал его. Касался бы вопрос шкурных дел, – тут всё просто, он без раздумий отказался от доплаты, предложенной Иваном Максимовичем, быстро сообразившим, что приобрёл ценного помощника. Денег и без того хватало. Но этот интерес не был связан с баблоцентризмом или карьерными планами – кататься на социальных лифтах поздно, – он поселился в душе как бы самостоятельно, и её непривычное состояние требовалось осмыслить. Не имея на этот счёт опыта, он для начала решил вспомнить памятные эпизоды, повлиявшие на его самосознание. И с удивлением обнаружил, что вспомнить-то нечего – сплошь монотонная работа сторожевого пса. Бывали, конечно, нестандартные ситуации, но о них забавно анекдотить в кругу старых друзей за рюмкой водки, только и всего.

Лишь два случая намертво сидели в памяти, и оба связаны с юными годами – два отцовских урока.

Отец был фронтовиком и с десяти Вовкиных лет воспринимал сына не в качестве опекаемого дитяти, а как взрослого мужика, которому можно не только говорить правду о жизни, но и показывать её. Наверное, потому, что из-за войны сын был очень поздним, так уж сложилась отцовская судьба. Первый урок был, можно сказать, теоретическим.

В пионерлагерную пересменку они остались в квартире вдвоём – мама задержалась на садовом участке. Стоял жаркий июль, дел не было. Отцовские друзья-пенсионеры за городом, пацаны в пионерлагерях. Они просто стояли у распахнутого окна, опершись локтями на подоконник, и бездумно глядели на бегущие по небу облака.

– А присмотрись-ка к ним, к облакам, – вдруг сказал отец. – Ведь это люди шагают.

– Где люди? Какие? Не вижу.

– Ну, вглядись, вглядись пристальней. Шеренгами идут, поколениями.

Он начал вглядываться изо всех сил и сперва смутно, а потом яснее, яснее различил шеренги шагающих людей, внешне похожих на пушкинских богатырей, вынырнувших из пучины под началом дядьки Черномора. Шли они как бы отрядами, отделёнными друг от друга каким-нибудь облачком. И сразу чувствовалось, что в каждом отряде идут сверстники, как сказал отец, поколения. Они шагали и шагали по небосклону, и видно было, как по мере движения – значит, с возрастом, – каждый ряд постепенно редеет, пока от него не остаются единицы, под конец тоже растворяющиеся в небесной выси. В одной шеренге неожиданно привиделся отец, рядом его фронтовой друг – дядя Миша. Они идут куда-то вперёд, а на самом деле назад, уходят в прошлое; вот остался только отец – да, дядя Миша прошлый год помер. Но в небе появилась ещё одна колонна, и в самом её конце Вовка угадал себя.

Отец спросил:

– Видишь? Это колонны сверстников, поколений. С кем люди шагают по жизни. Эпоха сортирует людей. Вот где настоящие сравнения, вот где сводят счёты друг с другом – у кого как жизнь сложилась? Но стоит ли рваться, доказывать свою прыть, чтобы всё равно исчезнуть в этой белесой голубизне? Не лучше ли прожить жизнь пусть в безвестности и не в богатстве, но в любви и счастье, в достоинстве и самоуважении?

Тот урок – на всю жизнь, которая подтвердила: люди идут по жизни поколениями, а внутри поколений меряются друг с другом богатством, счастьем. Тут счёт самый строгий. У него, телохранителя Вовы, не получилось ни того, ни другого, что поделаешь? Но достоинства и самоуважения не занимать. Может, «под них», под его нравственную автономию и возникли новые смыслы?

Умер отец незапланированно. Пошёл в собес узнать о повышенной фронтовой пенсии, а там молоденький начальничек отказал да ещё добавил: «Я вас на фронт не посылал». После тех слов отец еле доплёлся домой, и с того дня словно сломалось в нём что-то. Вовка чувствовал: отец начал торопиться, хотел ещё кое-что на этом свете успеть.

Одним из таких дел стал второй урок, который Владимир Васильевич до мельчайших деталей помнил по сей день. Урок практический.

Сначала отец посоветовался с мамой:

– Брать Вовку или не брать?

Мама возражала, но отец решил по-своему:

– Боюсь, у меня временим в обрез. А он пусть поглядит… Будет что внукам рассказать.

Они долго ехали на Дубровку, которая в то время считалась удалённым районом, и пришли в военный госпиталь – старое-престарое кирпичное здание в глубине огороженного бетонным забором двора.

Вроде не тюрьма, а с первых шагов стало жутковато.

– Держись мужиком, – почувствовав волнение сына, нахмурившись, строго приказал отец, который сам был внутренне напряжён, по-военному собран. Но вдруг обмяк и, словно самому себе, посоветовал: – По-человечески, по-человечески, люди всё ж…

По зашарпанной лестнице они поднялись на третий этаж, встретила их шустрая сестричка пенсионного возраста, знавшая отца в лицо и обрадованно запричитавшая:

– А я тебя кажный год жду… С сыном, что ль? Ну, молодец, молодец, пусть видят, а то никто опосля нас и не поверит.

Отец сунул ей коробочку конфет «Южный орех», которую они купили в метро, и она провела их в огромную больничную палату коек на двадцать. В первый миг Вовка обомлел: на постелях лежали и сидели в разных позах люди с чёрными повязками на лицах. Увидев отца, многие загомонили – говор был неясный, но в целом разборчивый, кто-то поднялся, шагнул навстречу, с кем-то отец обнялся. «Как он их различает? – мелькнуло у Вовки. – В масках же…» Но отец по-свойски присел на одну из коек, полуобнял лежавшего на ней, подозвал сына.

– Знакомься, гвардии старший сержант Афанасий Фонтиков.

Вовка пожал протянутую ему руку. Потом эта рука приоткрыла чёрную маску, закрывавшую лицо, и Вовка содрогнулся: под повязкой лица не было – ни носа, ни щёк, ни губ, чёрная дыра вместо рта и один сверлящий глаз.

– Сын, значит?.. – прошепелявил Фонтиков. – Пусть смотрит, пусть видит.

Отец вывалил на койку несколько пачек «Беломора», сигареты «Дружок», коробок спичек, и начался пустой, ни о чём разговор, из которого Вовка запомнил только одну фразу Фонтикова:

– Гниём, Вася, догниваем. А что поделаешь?.. Скорей бы уж.

Потом Фонтиков вытащил из-под матраса кисет – классический матерчатый табачный кисет, какие в нынешние сигаретно-папиросные времена уже не в ходу. Кисет был пустым, и Афанасий бережно раскрыл его, показывая, сколь надёжно он сработан: изнутри суконная подкладка, по низу крытая коричневым шёлком, а лицевой фасонистый верх набран из маленьких кусочков разноцветного бархата. Перевернул тыльной стороной, там на однотонном малиновом бархате мелко, но разборчиво было вышито суровыми нитками: «Коренева Наталия. Иркутск Советская 45».

– Кисеты на фронт с адресочками слали, сам знаешь, – пояснил

Фонтиков. – На ответы рассчитывали, на встречу послевоенную… А с кем встречаться-то? – На миг снова откинул чёрную повязку, хрипло хохотнул. – Вот и храню слезу несбывшихся надежд. Больше у меня никого на всём белом свете нету. Кроме этой неизвестной Натальи, никого не знаю и меня не знает никто. Ты да медперсонал. А кисет храню… Мечтаю в забытьи, как могла бы жизнь повернуться, как бы я её на руках носил.

По дороге домой отец объяснил: в этом военном госпитале лежат инвалиды, у кого лица вообще нет, осколком снесло. Руки-ноги есть, а вот лица нет. Куда их? На улицу не выпустишь, а медицина, она, брат, пока неспособна лицо сделать. Кому нос оторвало, тех как-то подправили. А этих… Сам видел. И не тюрьма, ходят здесь за ними, лекарства дают, от водки спасают. Вот ведь какая жуткая судьба выпала. Куда без лица кинешься?

«Сейчас-то их на свете уже нет, – думал Владимир Васильевич. – Давно догнили, госпиталь переоборудовали, новые корпуса построили. Рядом, через дорогу в Доме культуры на Дубровке террористы зрителей в заложники взяли… Были те страдальцы в масках, и нету их. Но ведь вот беда: никто и не знает, что эти люди, Родину спасавшие, были. Были, были!»

Захотелось криком на весь свет напомнить о них. Но в следующий миг в памяти засветился давно забытый эпизод, когда он делал свой жизненный выбор.

Под конец третьего солдатского года – гаубичный артполк под Гороховцом, – шёл отбор добровольцев для службы в каких-то спецвойсках. Самохотов было немало, но присматривались в основном к детям бывших фронтовиков. Владимира тоже вызвали на комиссию, где сидели три незнакомых офицера. Думал, будет строго, а атмосфера оказалась непринуждённая, вопросы-ответы не по форме, даже про девчонок шутили – в общем, словно собеседование. И один из офицеров, как бы между прочим, спросил: «За три года не надоело киржачи носить? Если мы тебя возьмём, из них уже не вылезешь». Он сам не знал почему, но вместо ответа рассказал комиссии, как отец возил его в военный госпиталь и что он там увидел.

У офицеров физиономии вытянулись. Минуту, наверное, молчали, переживая услышанное. Потом старший – подполковник, вышел из-за стола, пожал ему руку, сказал:

– Спасибо, сержант. Я твой рассказ на всю жизнь сохраню, внукам поведаю. Берём тебя к себе, парень.

Вот так на всю жизнь аукнулся Владимиру Васильевичу отцовский урок. А он и позабыл! Да-а, негоже…

Но ежели про него сейчас вспомнил, сам Бог велит сунуться в новое дело, которое в руки прёт. Интересно! В том, правда, загвоздка, что глубина синягинских проблем ему недоступна, он только в людях да в ситуациях научен разбираться. Вот и будет болтаться, как дерьмо в проруби…

Редчайший случай: в ту ночь Владимир Васильевич почти не спал, только под утро вздремнул немного. Зато спокойно, трезво обдумал дело со всех сторон и встал с ясным, трезвым решением: он должен выполнить ту задачу, какую поставил перед ним Синягин, и, как ни жаль, из этой игры выйти, замкнувшись исключительно на охранке. По хоккейному – «играть в раме», в воротах, на оборонительном рубеже.

В один из дней от Корсунского поступила команда: за городом, в одной из частных резиденций, состоится большой съезд гостей с участием Ивана Максимовича. На время заседания необходимо обеспечить полноценную охрану объекта.

Задача была ясная, простая и знакомая.

Прежде всего Владимир Васильевич отправился в указанную резиденцию, а она находилась в респектабельной Жуковке, чтобы изучить ситуацию на месте. Хозяин особняка Илья Стефанович показал «охране на час», как он в шутку назвал менеджера из «Примы», своё имение по периметру, затем провёл внутрь зданий. С особым вниманием главный охранник осмотрел отдельно стоящий дом приёмов, где пройдёт заседание, и договорился, что накануне пришлёт специалиста по «антивзрыву» с новейшей аппаратурой и обученной собакой, а на ночь оставит в резиденции двух дежурных, которые «опечатают» здание. Хозяин был доволен такой дотошностью, он, конечно, на сто процентов исключал какие-либо эксцессы, однако усиленные охранные мероприятия придавали вес предстоящему заседанию.

Обследовав стоянку для машин, Владимир Васильевич провёл для себя незримую черту, за которую не должны заходить шофера, а в конце попросил у Ильи Стефановича список приглашённых. Увидев цифру «20», сразу решил привезти сюда переносные дозорные электронные воротца и наметил маршрут следования от автостоянки к дому приёмов. Затем стал внимательно изучать гостевой список, составленный по алфавитному принципу, и споткнулся о фамилию «Подлевский».

Он никогда не видел этого субъекта, однако слишком много слышал о нём от Донцова и лично принимал участие в обуздании его «лосей», пытавшихся захватить часть богодуховской квартиры. Подлевский интуитивно вызывал подозрение Владимира Васильевича, поскольку в его сознании числился по разряду авантюристов. Впрочем, какой-то выходки от него здесь, в Жуковке, конечно, ждать не приходилось. Однако менеджер «Примы» был очень заинтересован в том, чтобы увидеть и лично, намётанным глазом оценить этого деятеля, ибо испытывал смутные предчувствия относительно того, что их пути с Подлевским ещё пересекутся. На это указывал сам факт его присутствия в одной компании с Иваном Максимовичем.

Обычное охранное мероприятие приобрело для Владимира Васильевича некий интригующий оттенок. И проведя предварительные приготовления, расставив посты, он во время съезда гостей находился рядом с охранником, который, не требуя документов, спрашивал у приезжающих фамилию, сверяя её со списком.

Когда Подлевский назвал себя, Владимир Васильевич внимательно оглядел его, не заметив каких-либо особых отличительных признаков, – пожалуй, только правильные, но неприятные черты лица и слегка надменное выражение врезались в память, – и счёл за благо, что они с этим господином незнакомы. Это позволяло без стеснений наблюдать за ним со стороны. Правда, Владимир Васильевич не мог не засечь, как Подлевский на миг задержал на нём взгляд, словно какая-то смутная мысль шевельнулась в его голове, однако не придал этому значения, ибо они никогда не виделись.

Затем он периодически наблюдал за Подлевским в «Доме приёмов», ожидая его выступления, которого не дождался. И сделал предварительный вывод, что этот спесивый продувной плут, замахнувшийся на захват чужой квартиры, – человек средней руки, средних достоинств, хотя мнения о себе явно завышенного, гусарится, гарцует. Но, как справедливо заметил кто-то из выступавших, видимо, заядлый картёжник, именно средние карты – самые никакие. Почему-то вспомнил в связи с Подлевским чью-то примету: полу-талант – хуже бездари.

Впрочем, Владимир Васильевич довольно быстро потерял интерес к этому типу ещё и по той причине, что его увлекла дискуссия, шедшая за столом. Никогда он не присутствовал на заседаниях, где речь шла не о конкретных проблемах, а об оценке общей ситуации в стране. Ему было интересно. Не святоши собрались, народ разночванный, хотя и светочи бизнеса, не в бирюльки играют. А главное, он прекрасно понимал то, о чём говорили. Обычно, как и большинство рядовых людей, он чувствовал себя пустодумным пассажиром экспресса жизни, мчащейся по телевидению с задёрнутыми занавесками на окнах. Но здесь занавесочки раздвинулись, и он понял, что за окнами экспресса, в реальной жизни совсем иные пейзажи. И вдобавок сделал для себя открытие: оказывается, взгляды не всегда зависят от прибыли. Эти богатые люди рассуждали без потаённой сладости хуления России, наоборот, с болью за неё. Даже стало жалко, что придётся отказаться от роли синягинского «секретаря», ограничившись техническими охранными функциями. Но, во-первых, сегодняшний разговор вообще первый в таком роде, а во-вторых, всё уже обдумано, и не в его правилах менять решение под влиянием текущих обстоятельств.