Параллель: операция «Вирус» и дело Понтия Пилата

Поодаль от грузовиков стоял легковой автомобиль. Его водитель, привалившись задом к капоту, курил и со скучающим видом наблюдал за суетой около грузовиков, иногда поглядывая на небо, затягивающееся грозовыми тучами. Быстро темнело.

Передав офицеру папку, Каеда открыл ключом свой второй, так называемый библиотечный кабинет, и подошел к стеллажу с табличкой, на которой коротко значилось «Рим». Забрал с полки свою рабочую тетрадь, бросил прощальный беглый взгляд на книги, которые собирал много лет. Здесь были японские, английские и русские издания трудов Фило Иудейского (Филона Александрийского), Иосифа Флавия, Тацита, Плутарха, редчайшее издание «Записок о галльской войне» Юлия Цезаря, роскошный том филиппик Цицерона, свежее издание Бейкера «Август. Золотой век Рима», книги Светония Транквилла и Плиния Старшего. Последнее, что выхватил взгляд, было небольшое издание – Анатоль Франс: «Прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Вновь скользнул взглядом по полкам. Кому это все достанется? Я оставляю здесь часть своей жизни. С этой мыслью покинул библиотеку, вернулся в рабочий кабинет и стал просматривать оставшиеся в сейфе документы.

Мадзума в это время укладывал в два саквояжа заранее подготовленные комплекты штатской одежды и всего необходимого для длительного путешествия двух мужчин. Послышался звук открываемой двери. Каеда и Мадзума одновременно повернули головы и увидели вошедшего преображенного Корнева. Костюм сидел на нем несколько свободно, гладко выбритое лицо отдавало нездоровой бледностью. Тюрьма наложила свой отпечаток. Каеда жестом подозвал его, передал бумаги и произнес:

– Это ваши документы. Изучите их позже, а сейчас – пора. Вот ваш саквояж, господин Бок, и – в путь.

Водитель, увидев группу людей, вышедших из подъезда, вытянулся, отдал честь и бросился открывать дверцы машины. Усаживаясь на заднее сиденье, Корнев видел, как солдаты, раскачав за руки и за ноги труп очередного несчастного, забросили его в кузов грузовой машины. Безвольно мотнувшись, мертвая голова уставилась невидящими глазами в небо. Корнев узнал его. Он видел его в пенале.

Начался дождь. В окно отъезжающего автомобиля Корнев видел, как моментально намокшие солдаты закрывают задние борта грузовиков.

Машина приостановилась около ворот. Часовой, разглядев в ней Каеду, одним рывком открыл съехавшие по рельсу ворота, машина рванулась по городским улицам. Через полчаса она остановилась на поле аэродрома рядом с транспортным «Суйсэем», прогревающим двигатели. Все вышли из машины. Каеда коротко попрощался с Мадзумой, пропустил вперед Корнева, затем быстро заскочил в чрево самолета. Один из членов экипажа втянул приставную лестницу, захлопнул люк, машина начала разбег. Спустя несколько минут силуэт оторвавшегося от земли «Суйсэя» растворился в низко нависших облаках, обрушивающих на землю потоки воды.

«Погода для нас, – подумал Каеда, устраиваясь на жестком сиденье, – шансы нежелательной встречи с русскими или американцами невелики. Впереди несколько часов полета. Можно отдохнуть».

Корнев, расположившийся напротив Каеды, подсвечивая себе фонариком, изучал документы: «Итак, теперь я Дмитрий фон Бок. Представитель русской ветви Боков, перебравшихся в Россию еще во времена царя Алексея Михайловича. Последняя, надо сказать, веточка на этом изрядно искромсанном революцией дереве. Один как перст. Интересно было бы узнать, что же случилось с реальным Боком?»

Самолет тряхнуло. Мощный удар грома перекрыл рев двигателей. Каеда приоткрыл глаза, увидел, чем занимается спутник и, как будто услышав его вопрос, прокричал, перекрывая шум моторов:

– Он мертв. Несчастный случай.

Кивком головы показывая, что он скорее угадал, чем услышал сказанное и что продолжать не надо, Корнев вновь углубился в чтение. Каеда же прикрыл глаза и начал проваливаться в сон. Сказывалось напряжение последних дней. Засыпающий полковник увидел грузовик, остановившийся на самом краю дороги, увидел, как Мадзума и водитель загруженного ящиками грузовика загоняют машину с невысокой насыпи в кювет и мокрые насквозь бегут ко второй машине со страшным грузом. Запрыгивают в кабину, машина трогается с места. Полусонный мозг дает комментарий: – Правильно, ящики с документами должны попасть к красным, трупы должны быть уничтожены. Сон переносит Каеду на противоположный конец города и он видит, как редкая цепочка разведчиков передовых частей Красной Армии пригнувшись, поминутно останавливаясь и оглядываясь, короткими перебежками продвигается по окраине города. Сон наваливается сильнее. Теперь не слышно рева моторов, не ощущается дрожь и биение фюзеляжа. Связь с действительностью утратилась.

Теперь перед взором Каеды предстает берег моря, небольшой город из желтого камня, на берегу невысокая с плоским верхом скала, на ней дворец с террасой и колоннами. Рядом бухта с десятком причалов и приставшими к ним судами. На обращенной к морю крытой террасе – таблинии, на ложе, возлежит человек. Его светлые с легкой проседью волосы коротко острижены, лицо гладко выбрито. Взгляд серых глаз устремлен вдаль – туда, где видна еще раскаленная докрасна макушка опустившегося в море светила. Лицо этого человека приближается и Каеду осеняет догадка: – Да, это он, он – Понтий Пилат!

В каких-то глубинах сонного сознания или подсознания рождается и передается в спящий мозг вопрос: – Но почему Понтий Пилат – почему? Этот вопрос остался без ответа. Каеда провалился в глубокий сон. Теперь его ничего не тревожит. Сидящий напротив Корнев видит, как голова полковника, склонившаяся к плечу, покачивается в такт колебаниям машины.

Глава П. Понтий Пилат

Понтий Пилат возлежал на ложе, устремив взгляд в даль: туда, где проваливающееся в море светило окрашивало его в фантастический золотисто-красный цвет. Очень скоро последняя, багровая полоска утонула в море, вернув ему естественную окраску. Ласковый бриз принес долгожданную прохладу. И небо, и море – все дышало спокойствием и умиротворением. Легкий шум прибоя, доносившийся от основания скалы, доводил эту идиллию до совершенства. Казалось, спокойствием наполнено всё.

Однако человек, пребывающий в одиночестве на пустой террасе дворца и устремивший встревоженный взгляд вдаль, не видел меняющихся красок заката, не слышал шепота прибоя, не заметил даже как погас, лишившись естественной подсветки, установленный на вершине Стратоновой Башни императорский орел. Все мысли и чувства этого человека были обращены внутрь, в себя.

Прошло несколько дней как прокуратор покинул Иерусалим и возвратился в свою резиденцию на побережье Кесарии Палестинской. И все же ни время, ни идиллические картины природы, ни чистый после иерусалимской пыли морской воздух, ни привычная обстановка и желанные после суеты Иерусалима тишина и уединение, не вернули утраченного душевного равновесия. Прислушиваясь к своим ощущениям, Пилат вынужден был признать свое бессилие перед этой охватившей его душевной болезнью splendida bilis – болезнью накопленной желчи. Симптомы болезни проявились еще в Иерусалиме, когда он столкнулся с непонятным, стоическим, почти маниакальным упорством первосвященника Кайафы и Синедриона навязать ему – Пилату – наместнику императора – вынесение смертного приговора человеку, который явно не заслуживал столь строгого наказания.

Следуя первому побуждению, он отказался рассмотреть дело. Имея семилетний опыт службы в должности прокуратора Иудеи, он прекрасно знал, что решение по делу может быть вынесено местной властью в рамках предоставленных ей императором полномочий. По закону, установленному императором Августом, все смертные приговоры, вынесенные местной властью, в обязательном порядке должны утверждаться римской властью. Однако еще во времена прокуратора Марка Амбивия сложилось правило: если в основе обвинения, вынесенного местной властью, были нарушения Законов Моисея и местных обычаев, и предусматривался традиционный иудейский способ наказания – побитие камнями, практически означавший смертную казнь, то эти приговоры утверждались автоматически и даже задним числом. Римские прокураторы предпочитали не утруждать себя рассмотрением подобных дел, резонно полагая, что это внутренние, иудейские дела, в которые лишний раз вмешиваться не стоит.

Пилат вспомнил, как на следующий день после того, как он отказался рассматривать дело и вернул его Кайафе, уже накануне Пасхи, в городе, наполненном слухами о появлении то ли мессии, то ли учителя, призывающего народ к новой вере, произошли волнения. Срочно прибывший тогда к прокуратору Кайафа и сопровождающие из состава Синедриона заявили, что волнения в городе есть следствие преступных проповедей арестованного Иисуса. Проповедей против старой веры и иудейских иерархов, признавших власть Рима. Это прозвучало резко и придало делу новое, политическое звучание. Пилат отметил тогда, что на экстренном совещании в зале дворца Ирода Великого присутствовал и Гермидий – историк и легат, курирующий от Римского Сената восточные провинции Империи и находящийся в Иерусалиме проездом из Газы в Финикию. Пилат пригласить Гермидия на совещание не мог ввиду того, что не планировал его заранее и даже не мог предполагать, что оно состоится. Следовательно, он был приглашен Кайафой и пришел вместе с ним. Ах, Кайафа, ах, хитрый паук! Перед мысленным взором Пилата вновь предстал первосвященник с пылающим взором фанатика, гневно потрясающий рукой, бросающий слова обвинения и жаждущий крови. И вокруг него беснующаяся толпа, тоже алчущая крови, кричащая: – Распни, распни его или ты не друг кесарю! И в этой толпе Гермидий, молча и равнодушно взирающий на прокуратора.

И тогда, скрепя сердце и прилюдно умыв руки, он утвердил и приговор, и помилование разбойника Вараввы согласно пасхальной традиции. Пилат вспомнил, что еще не успели высохнуть умытые руки, как появилась продиктованная интуицией мысль: «Зачем ты поспешил, зачем поторопился с утверждением приговора. Отправь этого необычного, странного и загадочного узника в Иродову преторию в Кесарии Палестинской, перенеси туда же судилище и назначь срок. Что тебе их праздник Пасхи? Покинь Иерусалим, уведи с собой когорту Импата и увези Гермидия. Волнения в городе в праздничные дни в отсутствие прокуратора и римской военной силы не будут носить антиримского характера. Они будут направлены против местной власти, не способной должным образом распоряжаться предоставленными ей Императором полномочиями, творящей беззакония и тем разжигающей возмущение народа. И это подтвердит Гермидий. Ведь это то, что тебе нужно».

Но отменить уже вынесенное и зафиксированное в протоколе решение было невозможно. Лучший советник – интуиция – на этот раз опоздала. Тогда же появилось ощущение, что он что-то недопонял, что-то упустил. И это что-то связано с Кайафой. Первосвященник явно преследовал какую-то цель, выходящую за рамки этого судебного разбирательства. И тогда же, вслед за этим ощущением, пришло понимание, что его, римского патриция в десятом колене, отдавшего себя служению Императору и Народу Рима, использовали в качестве средства, слепого орудия для достижения какой-то темной и непонятой им цели. О, небо!

И вместе с этим пониманием пришла болезнь. От этих воспоминаний очередная волна закипающей желчи захлестнула сознание. Чувствуя болезненное возбуждение, Пилат покинул ложе, и стал мерять шагами площадку террасы, пытаясь таким образом успокоить себя. Дело в том, что прокуратор ожидал гостя, и ему не хотелось, чтобы тот – человек, несомненно, проницательный и наблюдательный – почувствовал его тревожное состояние. Пилату было известно выражение ожидаемого гостя, который говорил, что обсуждать серьезный вопрос с человеком взвинченным, все равно, что беседовать с мертвой головой. Этим ожидаемым был начальник Тайной императорской Службы в Иудее Арканий.

Перед возвращением из Иерусалима в Кесарию Палестинскую прокуратор имел с ним уединенную короткую встречу и поручил изучить несколько вопросов, касающихся последних событий. В ряду их были и истинные причины волнений в Иерусалиме, и подоплека странного поведения Кайафы и членов Синедриона, и Варавва, и, конечно, более подробные данные об Иисусе и его учении. Сегодня истекал последний из отпущенных Арканию дней. Продолжая в ожидании мерять шагами террасу и возвращаясь мысленно к недавним событиям, Пилат в который раз сетовал, что не мог опереться на помощь и опыт Аркания во время этих событий. Не мог ввиду их непредвиденности и быстротечности.

Могли ли они – эти события – развиваться иным образом? На этот вопрос ответа не было. А вот на вопрос: – зачем же заниматься этим делом постфактум, когда изменить и исправить уже ничего нельзя – ответ имелся. Ответ был простым: это нужно, чтобы найти средство, лекарство от поразившей прокуратора болезни, которая ни днем, ни ночью не отпускала его.

В то время, когда Пилат вычерчивал на террасе дворца замысловатые зигзаги, к южным воротам города приближались два всадника в военном облачении. Старший караула, охраняющего въезд в город, узнав первого всадника, приветственно выбросил вперед руку, стоящие по обе стороны ворот легионеры, вскинув в приветствии копья, ударили их торцами по земле. Сразу за воротами всадники разделились. Один из них спешился и, ведя коня под уздцы, направился вдоль внутренней части городской стены к караульному помещению и конюшням. Другой верхом продолжил путь, направляясь через город к резиденции прокуратора. Это был Арканий. Его мысли были обращены к тому человеку, встреча с которым предстояла. За семь лет службы при Понтии Пилате Арканий достаточно хорошо изучил прокуратора. Он знал, что этот выходец из богатой и известной патрицианской семьи отверг перспективу блестящей гражданской карьеры вместе с прелестями роскошной и веселой жизни в Риме и с юношеских лет посвятил себя военной службе. Как бы оправдывая свое имя (Пилат – Pilatus – человек с копьем), он в семнадцать лет, еще при императоре Августе, начал службу в качестве простого солдата. И не где-нибудь, а в составе Десятого легиона Гемима в Испании Тарраконской – одной из самых непокорных и неспокойных римских провинций.

Через несколько лет, а именно во второй год правления императора Тиберия, будущий прокуратор Иудеи в качестве легата Шестого легиона Феррата, переброшенного из Сирии в Нижнюю Гериманию, участвовал в знаменитом решающем сражении при Ангриварвале с германцами Арминия. Того самого Арминия, который шестью годами ранее нанес римлянам страшное, потрясшее Империю поражение, уничтожив лучшие силы Рима в Тевтобурской бойне.

И вот, после шести лет унижения, римский орел вновь расправил победные крылья. В том бою легион Пилата, прозванный Стальным, принял главный удар германцев. Был момент, когда левый фланг дрогнул, не выдержав мощного натиска противника. Три сотни германцев прорвались через смешавшиеся ряды, прежде чем легиону удалось восстановить строй. Прорвавшиеся германцы развернулись и, приняв боевой порядок, мгновенно нанесли удар в спину. Началась свалка, а с ней паника и бегство части замыкающих. Спас положение кавалерийский манипул, командование которым в критический момент взял на себя Пилат. Обрушив конницу на германцев, выгрызающих легион с тыла, Пилат вышел из боя и на всем скаку бросился наперерез группе охваченных паникой и деморализованных легионеров, спасающихся бегством. Осадив коня перед беглецами, Пилат, невольно подражая Сулле, кричал, перекрывая своим громовым от ярости голосом, шум боя:

– Остановитесь, римляне! Я здесь умру прекрасной смертью! А вы потом расскажете, как предали своего военачальника!

Бегство удалось остановить. Опомнившиеся легионеры вернулись в бой. Вел их Понтий Пилат.

Говорили еще, что суровый и жестокий Пилат, не терпевший нарушений дисциплины и, уж тем более, проявлений трусости, удивил всех и снискал уважение и любовь многих. Сразу после сражения, покрытый кровоточащими ранами Пилат предстал перед Германиком – командующим римской армией – и просил простить его. Германик, который с высоты командного холма видел все, молча подошел к Пилату и накинул ему на плечи свой плащ. Это означало, что те, кто дрогнул в сражении и побежал, прощены и сохранят жизнь. Как сохранят жизнь и те, неповинные ни в чем, которые должны быть казнены перед строем согласно жестокому дисциплинарному порядку римской армии – децимации – казни каждого десятого воина дрогнувшего легиона.

Пилат, которого от возбуждения боя и потери крови била лихорадка и шатало от усталости, кутаясь в подаренный плащ, вернулся к своему поредевшему легиону и смог вымолвить только одно слово: – прощены, – и рухнул на землю.

Император Тиберий тоже отметил молодого родовитого военачальника, что, вероятно, сыграло свою роль в дальнейшей судьбе Пилата, в частности, в женитьбе на Клавдии Прокуле – внучке Императора Августа и падчерице Императора Тиберия.

Спустя некоторое время Пилат оставил военную службу и в течение нескольких лет занимал должность квестора – финансиста Римского Сената, а затем претора – члена Высшей Судебной Палаты Империи. Говорили, что Пилат оставил армейскую службу по совету своего августейшего родственника, который будто бы заявил:

– Для тебя пришло время, когда, как говорил Цезарь и любил повторять Август, ум должен преобладать над мечом.

Арканию было известно, что на должность прокуратора Иудеи Понтий Пилат был назначен по инициативе самого Императора. Тиберий, прекрасно знающий Иберийские провинции, прошедший с легионами и Галлию Нарбоннскую, и Цизальпийскую, и Транспаданскую, и Трансальпийскую или, как ее еще называют, Косматую, и земли гельветов, и германцев, хорошо изучивший Западные и Северные провинции Империи плохо знал современный Восток. Со времени его военных походов в Армению и Каппадокию прошло уже много лет, а мир изменчив, и потому он подбирал в эти края наместников с особой тщательностью. Эти достоверные обстоятельства и родство Пилата с Тиберием, естественно, и настораживали и интриговали Аркания, готовящегося тогда, семь лет назад, к встрече с новым начальником.

Первое посещение прокуратором Иерусалима по стечению обстоятельств совпало с началом празднования Пасхи и с ужасающей жарой, захватившей город. К тому же он въехал в город в такое время дня, когда в каждом дворе добропорядочного горожанина раздавалось блеяние идущих под нож ягнят и козлят, которым предстояло попасть на праздничные столы. Следуя тогда в свите нового властителя, Арканий обратил внимание, что, передвигаясь по улицам, уставший и обливающийся потом Пилат не только присматривается к незнакомому городу, но и как бы принюхивается к нему. Было видно, что зрительные впечатления вызвали любопытство и интерес, чего, видимо, нельзя было сказать о впечатлениях обонятельных. Пилат морщил нос, и от этого его властное лицо приобретало несколько надменное и брезгливое выражение.

Арканий вспомнил, как вечером того же дня во время приватного ужина он поинтересовался первыми впечатлениями прокуратора о городе. Пилат ответил, что много путешествовал по миру, видел много городов. Каждый из них по-своему хорош и по-своему плох, и каждый имеет свой запах. Иерусалим – тоже. Затем, чуть помедлив, добавил:

– Мы, конечно, не превратим Иерусалим в Рим, но водопровод и канализацию ему дадим.

Это было неожиданно и это запомнилось. Очень скоро Арканий уловил, что этот человек удивительным образом сочетает в себе патрицианские утонченные черты Апиция – известного всему Риму сибарита, гастронома и кулинара – и жесткость и даже жестокость Гая Мария – конструктора и создателя непобедимых римских легионов. Имея огромный опыт изучения людей, он сразу выделил основные черты Пилата: логическое мышление на базе развитого интеллекта и, что очень важно, умение слышать собеседника. Именно так, ибо слушать формально могут все, а вот слышать, увы, немногие из власть предержащих. Арканий слышал от Пилата присказку «surdus – absurdus», то есть «глухой – глуп» и полагал, что, коль так, то два человека занятых общим делом всегда смогут понять друг друга. Так и сложилось.

Воспоминания промелькнули в голове Аркания и привели к их последней встрече и к тем событиям, которые её предваряли. Арканию не довелось присутствовать при допросе прокуратором Иисуса. В этом не было необходимости, поскольку Иисус не был объектом Тайной Службы, в его задержании и составлении обвинения Служба участия не принимала. Это было полностью делом местной власти. Однако все последующие события происходили на глазах Аркания: и первоначальный отказ прокуратора рассмотреть дело, и совещание во дворце, когда прокуратор, умыв руки, все же утвердил приговор. Отметил он и присутствие Гермидия, и упорство Кайафы и Синедриона, и, конечно же, состояние Пилата и его загадочную фразу: «Не виновен я в крови праведника Сего; смотрите вы!» Он, прокуратор, бросил эти слова толпе, людям, которых возненавидел. Возненавидел потому, что они только что изнасиловали его волю и склонили, заставили отправить на казнь человека, которого он, прокуратор, и после суда и им же утвержденного приговора называет праведником! Он видит Его, видит Его последние шаги в земном существовании и говорит: «Не виновен я….». Кому он это сказал? Толпе? Нет! Не стал бы прокуратор метать бисер перед свиньями. Значит, он хотел, чтобы его услышал тот, уходящий? Но зачем? Чтобы он унес эти слова к Отцу Небесному?

Арканий, лучше многих знающий прокуратора, был тогда удивлен его реакцией. Он чувствовал, что Пилат раздражен и возмущен. Но почему? Потому что отправил на смерть невиновного? Но позвольте, он много раз до этого утверждал приговоры, иногда весьма сомнительные, вынесенные местной властью, не вникая в суть обвинения, как до него это делали и Валерий Грат, и Аний Руф, и Марк Амбивий. Некоторую ясность внесла оценка тех поручений, которые дал ему прокуратор перед отъездом из Иерусалима. Арканий пришел к мысли, что поручения продиктованы глубоко уязвленным самолюбием прокуратора и… непониманием ситуации. Начальник Тайной Службы полагал, что многое в дальнейшем развитии событий будет зависеть от того, к какому именно пониманию, к какой оценке минувших событий и своей собственной роли придет прокуратор. Многое будет зависеть и от него, Аркания, ибо прокуратор верил ему. Верил, потому что за все эти годы не имел ни единого повода усомниться в объективности и достоверности сведений, полученных Тайной Службой.

Но вот показался дворец и сбегающая от него к дворцовой площади каменная лестница. Арканий привел в порядок мысли, еще раз представил себе структуру предстоящего доклада. Спешился, передал поводья одному из охранявших дворец легионеров и стал подниматься по лестнице.

Глава Ш. Союз двух

Самолет начал резкое снижение. Сердце подпрыгнуло к горлу, заложило уши, перестала ощущаться жесткость сидения. Корнев посмотрел в иллюминатор как раз в тот момент, когда крыло машины, разорвав последнее облако, зависло над хорошо видимой и быстро приближающейся землей. Промелькнули аккуратно нарезанные рисовые чеки. Самолет спланировал на зеленую полянку военного аэродрома. Легкий удар о землю, толчок, самолет, отпружинив, пролетел еще некоторое время и, наконец, побежал по траве, тормозя и одновременно разворачиваясь в сторону замаскированного ангара, около которого выстроились несколько грузовых машин и одна легковая. Как только пилоты открыли люк и закрепили лесенку, Каеда и Корнев спустились по ней на траву.

Каеда коротко бросил:

– Ждите меня в машине, – кивком показав на легковое авто.

Водитель – совсем еще мальчишка в военной форме – уже открыл дверцы. Каеда быстро переговорил с командиром экипажа, запрыгнул в машину и устроился рядом с Корневым. Тут же последовало короткое разъяснение:

– Мы едем в Шанхай.

Машина уже тряслась по полю, затем выскочила на грейдер и понеслась в сторону города. Вот уже набережная Бунд и река Хуанпу, петляющая по городу. Корнев, неоднократно посещавший Шанхай в прежние времена, с интересом смотрел по сторонам, узнавая улицы и здания. С набережной машина нырнула в узкую улочку, ведущую в район «ли лонов» – маленьких изолированных кварталов, застроенных кирпичными домами. Около одного из них остановились. Водитель выскочил из машины, предупредительно открыл дверцы, подхватил саквояжи и устремился к двери дома.