Без гнева и пристрастия

Толпа оглянулась, прочла и зароптала. Активисты, прорываясь сквозь плотные ряды, устремились на врага с ярко выраженным желанием начистить вражеские рыла. Их остановил снисходительный голос вождя:

– Друзья мои, успокойтесь. Ну что взять с убогих? Они безнадежно проиграли, пытаясь расколоть наше движение. Вот и осталась одна маленькая радость – с гнусным плакатиком по чужим митингам бегать. И не надо, защищая меня, кого-то наказывать. Меня уже давно защитило мое честное имя. Ну а по поводу того, что там написано… Что же, хлестко, но бессмысленно. Сексуальное меньшинство состоит из наших сограждан. Прикажете их унижать, карать, изолировать? За что? За их психофизические отклонения? Это их дело, и никто не имеет права лезть в их монастырь со своим уставом. Я уверен, что в будущем нашем сообществе и они обретут свое место в полном равноправии со всеми. И предлагаю для них новый лозунг в противовес той бездарной нелепице, что вы сейчас видите. Итак, лозунг для сексуальных меньшинств: «Какой ты педераст, если ты не патриот!»

Толпа восторженно ревела и аплодировала.

Глава 15

Не открывая глаз, он увидел желто-оранжево-багровое пламя, рвущееся вверх и в стороны, как знамя на ветру. Края этого жаркого знамени завивались в спирали. По-прежнему, не открывая глаз, он пытался увидеть другое, но не увидел ничего, кроме этого багрового, жирно-черного костра. Ничего. Ничего.

Он застонал, открыл глаза, и белый свет резанул ему по глазам. Он полуприкрыл веки, пытаясь ресницами смягчить удар. Но ресниц не было, и он, привыкая к ослепительности мира, стараясь не смотреть в сторону окна, сквозь щель прищуренных глаз осторожно оглядывал пол и стены. Пол был дощатый, крашенный коричневой масляной краской. Недавно. Стены бледно-голубые. Рядом с его кроватью стояла облупившаяся белая тумбочка и такой же табурет. Теперь можно. Раскрыв глаза, он увидел яркий прямоугольник и белые сиротские занавески в пол-окна, делящие его прямоугольник на две половины – сверкающую и матовую. В сверкающей плавала, покачиваясь, ярко-зеленая, вибрирующая мелкими березовыми листьями ветвь. Обрадовавшись, что глаза уже не болят, он еще раз осмотрел крошечную свою комнату.

Больница. Он в больнице. Как? Когда? Почему?

Он снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить все. Или хотя бы что-нибудь. Но на темном экране плотно сведенных век вновь возникло пламя, адское пламя и более ничего. Он закричал. Не закричал даже – застонал, заревел, зарычал, зарыдал. Опомнившись, заставил себя замолчать.

Но уже прибежала на крик молоденькая толстушка в белом халате. Толстушка склонилась над ним:

– Больной, вам плохо?

Он не понимал, хорошо ему или плохо, но на всякий случай ответил:

– Нет.

– Тогда можете подождать минуточку, да? – угодливо спросила она и, не дожидаясь ответа, выбежала в коридор, не закрыв дверь. Из коридора ворвался слабый дух щей. Не стук каблуков – шлепанье тапочек. И далекий голос толстушки, сообщивший кому-то:

– Он очнулся, Юрий Серафимович! Я же говорила, что он сегодня очнется, вот он и очнулся!

Теперь каблуки. Твердые, решительные, мужские.

Юрий Серафимович был тридцатилетним спортивным и, судя по не дежурной, а естественной улыбке, жизнерадостным человеком. Белый халат еле слышно потрескивал, когда он присаживался на табурет рядом с кроватью. От халата исходил приятный запах чистоты и крахмала.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Юрий Серафимович.

– Не знаю, – честно признался он.

– Еще не знаете, – уточнил Юрий Серафимович, теплыми пальцами посчитал пульс лежавшего в кровати и спросил застенчиво: – Кто вы?

– Кто я? – Он как бы повторил вопрос.

– Да, да, – подтвердил свой вопрос Юрий Серафимович, – кто вы?

– Кто я? – задал встречный вопрос он.

– Вы не знаете, кто вы? – осторожно удивился Юрий Серафимович.

Он помолчал недолго и откликнулся печальным эхом.

– Я не знаю, кто я.

– Успокойтесь, успокойтесь… – Юрий Серафимович еще раз улыбнулся, но на этот раз улыбочка была явно принужденной. – Вероятно, у вас после сильнейшего шока временная потеря памяти. Это проходит, это всегда проходит.

– Какой шок? – Его вопросы были тяжелы и просты.

– Шок, полученный вами одновременно с ожогами, вывихом правого плеча и серьезным сотрясением мозга при автокатастрофе.

– Какой автокатастрофе? – продолжал тупо недоумевать он.

– Вы попали в автокатастрофу, – терпеливо и почти по слогам, как дефективному, стал рассказывать Юрий Серафимович. – Ваш автомобиль «жигули» на повороте сорвался с обрыва. Вы – неместный и, вероятно, поэтому не знали коварного поворота на дороге. Ваш «жигуленок» дважды перевернулся и загорелся. И тут произошло два чуда: непонятным образом вы с таким сотрясением мозга сумели выбраться из горящей машины и бросились в нашу речку. Это первое чудо. А второе чудо, что вы, лежа без сознания в воде, не захлебнулись. Вы – замечательный везунчик, и я уверен, что с вами будет все в наилучшем порядке.

– Где я?

– Вы в больнице.

– Где я? – раздраженно повторил он.

– Вы в районном центре Мельники, что в двухстах верстах от Первопрестольной. Такой ответ вас устраивает?

– Не знаю. – Он действительно не знал, устраивает его такой ответ или нет. Он ничего не знал.

– Ну напрягитесь! Напрягитесь! – вдруг требовательно взмолился Юрий Серафимович, до ощутимости сжав его запястье. – И вспоминайте. Не факты, не события, не людей – вспоминайте самые последние свои ощущения и эмоции. Ну, ну! Ночь, вы один в автомобиле, удовлетворение от завершенного дела или азарт для завершения незавершенного… Покой, тихая музыка из автомобильного радиоприемника… Какая музыка? Какая музыка?

Он опять закрыл глаза. И снова не вспомнился – увиделся отвратительный адский огонь. И больше ничего.

Глава 16

Иван Всеволодович Гордеев сказал:

– Что ж, пора, пошли, – и вздохнул прерывисто – от волнения.

– Чевой-то боязно! – сам про себя удивился боевой генерал Алексей Юрьевич Насонов.

А бывший начальник службы безопасности движения «Патриот» Вячеслав Григорьевич Веремеев попытался отвертеться:

– Мне-то что там делать? Вы на сцену идите, а я тихонько в зал пройду.

– Еще чего! – рявкнул генерал, обрадовавшись, что кто-то перепугался сильнее, чем он. – Пойдешь с нами как миленький!

– Не на сцену, а к кафедре, не в зал, а в аудиторию, – машинально поправил Веремеева Иван и первым шагнул в приоткрытые высокие двери.

Классическая институтская аудитория: столы – ряды по горке вверх, массивная дубовая кафедра, полукруглая площадка и на ней стол и три стула. Первым к столу на правах старожила подошел Иван. За ним – генерал и совершенно потерянный Веремеев.

Все трое стояли, держась за спинки своих стульев. Генерал – посредине, Иван – справа, Веремеев – слева. Заговорил Иван:

– Друзья. Я с определенным душевным трепетом открываю сегодняшнее наше собрание. – Замолчал. Осмотрел зал, разглядывая знакомые и незнакомые лица. Белоснежные рубашки (почти все сняли пиджаки), неяркие галстуки, короткие прически. Спокойные, уверенные глаза. Серьезные мимолетные полуулыбки. В левом углу – строгие дамы.

– Друзья, – с надеждой повторил Иван. – Наше сиюминутное пребывание на некоем начальственном отдалении от вас – не более как стечение обстоятельств. Ни формального, ни тем более морального права быть в президиуме нашего собрания мы не имеем. Алексей Юрьевич, Вячеслав Григорьевич и я у этого стола только потому, что мы трое были техническими организаторами и можем ответить на вопросы, связанные с предварительной нашей работой…

– Иван, тебе не хуже моего известно, что самоуничижение суть тайная гордыня. Ой, смотри у нас! – перебил сидевший в первом ряду мощный блондин, прямо-таки викинг. Выставленный в проход (ноги викинга в ряду не умещались) его дорогой башмак сверкал в солнечном луче.