Убью, студент!

– Вы погнались, мы побежали.

– Понятно… А где второй?

Лёня понял, что проговорился. Проговорился, но еще не выдал.

– Какой второй? – прикинулся он шлангой. – Я был один.

– Ты сказал «мы».

– Ну, мы в смысле я.

– Ага, Мы Николай II…

– Да! – отчаянно сдерзил прижатый к стенке юноша.

– Дать бы тебе, да мараться не хочется.

Вот ведь какую злую шутку могут сыграть с человеком обстоятельства и врожденная деликатность. Стоял Лёня перед правильным крепышом, словно последняя мразь и враг народа. А почему? Потому что немного выпил и хотел посмотреть на милые лица девушек? Потому что не выдал товарища?.. А этот правильный активист. Разве замараться он боится? Нет. С каким удовольствием он отметелил бы Соломина и втоптал его в грязь. Но это может помешать его карьере. У него есть в жизни цель, и он будет идти к ней, наступая на горло собственной песне. У Соломина тоже есть цель, но он чувствовал, что она – в другой, может быть, противоположной стороне.

Пока один спортсмен допрашивал Лёню, второй сбегал за начальником лагеря. Им оказался старый знакомый – лёнин тренер по баскетболу. Соломину казалось, что педагог-физкультурник с багровым лицом (отчего оно багровое?) всегда недолюбливал его. Делал колкие замечания во время занятий, пытался публично поднять на смех. А тут, увидев Соломина в качестве нарушителя, прямо-таки обрадовался. Ни слова не говоря схватил студента за ухо, больно скрутил его, и потащил за ухо к дому. Открыл дверь и, втолкнув шалопая в помещение, закрыл ее. Сам входить не стал. Шофер Володя лежал на кровати и флегматично смотрел на вошедшего столь необычно юношу. Лёня закружил по комнате. Его чувство собственного достоинства пылало, как ухо.

Получил! Так тебе! Бей его, жизнь, трепли за ухо, поставь ему фингал под глазом, стряхни с него романтическую пыльцу, разбей его розовые очки, чтобы он понял, в каком мире живет, чтобы научился презирать и ненавидеть. А за рекой возвышался темный силуэт скалы, и над ним мерцали звезды.

8. Декадент

Эксперимент якобы благодатного изолирования молодежи от старшекурсников закончился неудачно, и в следующем учебном году в «восьмерке» уже жили все филологи. Только Леонид попал в «девятку», поскольку получил место из фонда ректора. Общежитие № 9 стоит на улице Белинского, рядом с упоминаемой Комсомольской площадью и Башней смерти. В нем обитают юристы и экономисты. Здание сие квадратной формы, поэтому коридоры там не линейные, как в «восьмерке», а идут по всему периметру. Комнаты рассчитаны на двух-трех человек. Потолки высокие. Все это и тот факт, что Лёня с экономистом Ваней Шумаковым полгода жили вдвоем (третья койка пустовала), укоренили Соломина во мнении, что «девятка» – общага тихая, почти безлюдная.

Стройный Ваня в качестве физкультуры выбрал бокс. Как то университетская секция бокса устроила публичные выступления. Лёня случайно зашел туда и увидел на ринге своего соседа. Ваня держался неплохо, но все-таки проиграл по очкам. Родом он был из Коми округа. У него была забавная, как казалось Леониду, манера называть себя полным именем. «Кто там»? «Иван».

Еще был у Ивана катушечный магнитофон и записи Владимира Высоцкого. Особенно впечатляла песня про Бермудский треугольник. Через призму психбольницы маячила вся наша страна. Тут и алкоголик, простой мужик, желающий выпить треугольник на троих. Тут и призрак грядущего капитализма:

Вон дантист-надомник Рудик.

У него приемник «Грундик».

Он его ночами крутит,

ловит, контра, ФРГ.

Он там был купцом по шмуткам,

но подвинулся рассудком

и к нам попал в волненьи жутком,

с номерочком на ноге.

Зашедший послушать Высоцкого знакомый юрист восхищенно смеялся.

А между тем такие Рудики стояли отдельной кучкой на Центральном колхозном рынке. Одетые в западные джинсы и кожаные куртки, они торговали теми же джинсами и дисками популярных рок-групп. За 50-80 рублей (это почти месячная зарплата) можно было купить альбом “Beatles”, или “Rolling stones”, или “Deep purple”. Джинсы «Врангель» и «Леви Страус» стоили около двухсот рублей. То есть шмотки были дороже музыки. Это мещанское, полуживотное начало особенно раздражало Лёню в западном мире. Органы, конечно, пасли Рудиков, но, как покажет будущее, не допасли. Да и ничего они не могли изменить в исторической перспективе, ведь жить хорошо – это у человека в крови, причем многие хотят жить хорошо за чужой счет. Неопределенный идеал коммунизма уступил в массовом сознании вполне ощутимому идеалу иметь дачку и собственный автомобиль. В ходу были поговорки: «Не об… бешь – не проживешь», «Своя рубашка ближе к телу» и прочие.

В соседней комнате обитал студент монголоидной расы. Его звали Родион Ге. Кореец, он приехал учиться в Пермь из Средней Азии. Попади он в армию, русские бы дразнили его: «Ге, к ноге»! Но он попал в университет, в обитель культуры и интеллигентности. Родион был человеком открытым, не привыкшим прятать свои мысли. Так однажды, глядя на тонкую шею Соломина, он плотоядно произнес: «Ну, и шея! Так бы взял и задушил»! Не подумайте, не в сексуальном плане, а буквально. У него была нормальная ориентация. Хотя к мужским и женским половым органам и самому процессу совокупления он относился с каким-то детским отстранением. В начале летней сессии он вошел в комнату к Лёне и Ване, сел и философски заметил: «У меня сегодня счастливый день: я сдал экзамен и вы… бал бабу»! Одна из местных студенток нетяжелого поведения отдалась ему. Видимо, решила попробовать экзотики. Помолчав, Родион добавил: «Смешно!.. Как ишаки»!.. А ведь если посмотреть со стороны, и правда – смешно.

Иногда соседи ужинали вместе. Ге научил Шумакова и Соломина варить рис на пару, как это делают корейцы. Промытый рис заливаешь водой (на два пальца выше крупы) и варишь на малом огне с закрытой крышкой. Когда вода вся выкипает, рис готов. Но подглядывать за процессом, выпуская тем самым пар, нельзя. Надо знать, за какое примерно время испаряется данное количество воды. Рис получается сочным, рассыпчатым. Однако кастрюлю приходится мыть как внутри, так и снаружи. Кореец ел рис не только в виде гарнира, но и с супом, вместо хлеба.

В сентябре, на третий курс он не приехал. Возле деканата экономического факультета повесили объявление, извещавшее, что он трагически погиб. Рассказывали, что Ге управлял грузовым мотороллером, так называемым «муравьем», и опрокинулся с ним в овраг. «Муравей» оказался сверху.

Еще на первом курсе гидролог Паша пел (точнее, пытался петь, ибо медведь слегка отдавил ему ухо) песню какого-то барда о заморозках. Запомнились только печальный настрой и красивая рифма «за море сгинь – заморозки». И вот теперь Лёня написал собственный текст на эту тему.

Ветер затих. Моросящий дождь

кончился. Стынут земные ростки.

Ясное небо. Своей чередой

выпадут ночью заморозки.

Стаи умчались, кому-то крича:

«За море сгинь, за море сгинь»!

Он неизбежен, холода час –

белые, бледные заморозки.

Этой порой лет немного назад

дед мой покинул жилище тоски.

Ярче обычного звезды горят.

Заморозки, заморозки…

Однокурсник Соломина Юрий Ованесян, тоже поэт, похвалил стихотворение. Честный Лёня признался, что есть такая песня, и он лишь по-своему припомнил ее. «Ну, и что, – сказал Юра, – все равно это твое»! Соломину было приятно.

Ованесян был первым, кого он увидел из юношей-однокашников, когда поступил. Они встретились в вестибюле общежития. Недавно вернулся из армии Юрий и, кажется, не снял еще форменных брюк. А может быть, снял, потому что он хотел забыть армию, как страшный сон. Он служил во Внутренних войсках, охранял зэков на зоне строгого режима. Он рассказывал, как один молодой зэк прямо в строю, когда их повели на работы, достал свой хрен и начал заниматься онанизмом. Он рассказывал, как стоял по несколько часов на вышке в 50-тиградусный мороз, и, чтобы не замерзнуть, шагал из угла в угол, а чтобы не сойти с ума, читал по памяти наизусть «Евгения Онегина». Однако ни мороз, ни зэки, а свои же сослуживцы, «деды», доводили до состояния, когда хотелось выть, совершить побег, начать стрелять. И вот, пройдя весь этот ад, Юра словно очутился в раю – в университете, где можно и нужно читать любимую литературу, где тебя окружают красивые девушки и культурные юноши, пишущие стихи. Природная жизнерадостность, попав на благодатную почву, быстро вернулась и расцвела. Юрий вроде бы забыл о своей «школе мужества». Но такое не проходит бесследно. Оставшийся на душе шрам заставлял его время от времени вспоминать, и позднее он напишет не одну повесть на армейскую тему.

Ованесян прозвал Соломина «декадентом». За что же? А за то, что, когда напивались, тот читал стихотворение Федора Сологуба.

Когда я в бурном море плавал

и мой корабль пошел ко дну,

я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,

спаси, помилуй, я тону!

Не дай погибнуть раньше срока