Пятнадцать псов

Псы кидались на него, пока он не перестал сопротивляться, пока не стихли конвульсии. А после бросили его умирать и вернулись на свою поляну, чтобы начать новую жизнь, которая в действительности была лишь одержимостью жизнью старой.

2. Мэжнун и Бенджи

Дом, где очнулся Мэжнун, пах арахисовой пастой и жареной печенкой. Пес лежал в плетеной корзине на толстом оранжевом одеяле, источавшем сладковатый мыльный – человеческий – аромат. Мэжнун попытался пошевелиться, но двигаться было слишком больно, да и неудобно. У него был выбрит живот, и весь он был перевязан белыми бинтами, пахнущими маслом, сосной и чем-то еще. Морда зудела, но на него был надет пластиковый конус: узким концом он прилегал к шее, а широкий торчал наружу как мегафон. Даже захоти Мэжнун почесаться, ему бы это не удалось. Все четыре его лапы были выбриты и перебинтованы. Он приподнял морду, чтобы понять, где находится, но находился он в каком-то нигде: в белесой комнате с окнами, выходящими на ярко-голубое небо.

Во время нападения – которое пес внезапно вспомнил с болезненной отчетливостью – ему казалось, что тьма, в которую он погружается, будет бесконечной. На свободе он успел немного поразмыслить о смерти; тогда он как раз решил, что она наступила. Эта белая комната, похоже, являлась доказательством того, что он все еще живой, – неожиданно, но его это разочаровало. Какой смысл жить дальше после того, через что он прошел?

В надежде узнать, где же он все-таки очутился, Мэжнун поднял морду повыше. Он попытался издать звук, но голос ослаб, и лаять было больно. Тем не менее, он гавкнул так осторожно, как только мог. Позади него послышались шаги.

– Он проснулся. – Перед Мэжнуном возникло мужское лицо.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил его человек. Женское лицо тут же вытеснило мужское.

– Как тебе повезло! Ну разве ты не везунчик? Кто это тут такой везунчик?

– Не думаю, что он сможет подняться в ближайшее время, – сказал мужчина. – Интересно, не голодный ли он.

Слово «голодный» Мэжнун знал хорошо. Пес проскулил на своем языке пару фраз, которые означали, что он и в самом деле проголодался.

– Я знаю, что тебе больно, малыш. Постарайся не волноваться, – обратилась к нему женщина. Она повернулась к мужу: – Мне кажется, он еще слишком слаб, чтобы есть.

– Может, ты и права, но давай посмотрим.

Мужчина вышел из комнаты и вернулся с тарелкой риса и рубленной куриной печенью. Он поставил еду перед собакой (пахло божественно!), расстегнул пластиковый конус и наблюдал за тем, как Мэжнун осторожно подполз к тарелке и, не поднимаясь, боком ухватил приличный кусок.

– Похоже, я ошибалась, – произнесла женщина. – Он и правда голодный.

– Не хочешь дать ему имя?

– Думаешь, нам стоит его оставить?

– Почему нет? Он будет составлять тебе компанию, когда поправится.

– Ну хорошо. Почему бы нам не назвать его лордом Джимом?

– Хочешь окрестить его в честь самой скучной книги на свете?

– Если бы хотела, то назвала его «Золотой вазой»[2 - Роман Генри Джеймса.].

Голоса мужчины и женщины напомнили Мэжнуну о том, насколько непредсказуемо непоследовательными были человеческие звуки. Когда он жил в семье, то слышал какофонию звуков, не имеющих к нему ни малейшего отношения. Вдруг из тумана этого несущественного шума возникало что-то значимое: например, произносилось его имя и уносилась миска с едой, которую он оставил на потом; или звонили в дверь, кто-то кричал, и он, единственный, очевидно, кого заботили эти эпизодические вторжения на их территорию, должен был залаять на незваного гостя или напрыгнуть на него, чтобы убедиться, что тот принимает существующую расстановку сил и не представляет угрозы ни для кого из домашних.

Пока Мэжнун ел рис с печенкой, он внимательно наблюдал за людьми, готовый наброситься на еду, если они потянутся за тарелкой.

– Как хорошо ты ешь! – воскликнула женщина. – Какой славный пес!

После, обессиленный, Мэжнун вернулся в свою плетеную корзину. Он позволил мужчине натереть себя какой-то зловонной слизью и снова закрепить конус. Когда пара оставила его одного, он заснул.

Прошло шесть месяцев, прежде чем Мэжнун смог стоять дольше нескольких минут за раз. Но и тогда он не мог опираться на заднюю лапу, сухожилия которой пострадали больше всего. Долгое время пес был фактически трехлапым. Но едва ли не большим унижением для него стало не иметь возможности справлять нужду на улице. Новые хозяева подлили масла в огонь, надевая на него трусы. Меняли они их регулярно, но не всегда так быстро, как ему хотелось бы.

Пока пудель шел на поправку, ему почти нечего было делать, кроме как лежать на подстилке и думать о жизни: о своей жизни, о жизни вообще. Это причиняло ему боль, потому что мысли неизбежно возвращались к той ночи, когда его предали. Его предал пес со свисающей мордой. Мэжнун открыл ему свои мысли и сердце, стараясь выразить себя, чувствуя их родство. В ответ же пес со свисающей мордой попытался его убить. И все же иногда Мэжнуну чудилось, что другие псы правильно поступили, напав на него. Он так отдалился от своих инстинктов, что стало неясно – даже ему самому, – заслуживает ли он жить как собака.

На протяжении нескольких месяцев единственным, что отвлекало пса от порой болезненных размышлений, были его новые хозяева. Они очаровывали и разочаровывали в равной степени. Если бы его попросили охарактеризовать мужчину и женщину, что бы он ответил? Как, к примеру, рассказать об их запахах – еды и пота, перебиваемых чем-то трудноопределимым? Обычно от хозяев пахло чем-то необычным, но больше всего Мэжнуну нравился их запах, когда они спаривались. Он был резким, настоящим и успокаивающим, так что после того, как мужчина и женщина перенесли лежанку пса в свою спальню, его сон стал крепче, запах их совокупления действовал на него как успокоительное. Он постепенно узнавал все больше об их языке, выходя за рамки базовых понятий. Для начала он разобрался в нюансах тона. Например, один человек говорит с другим, его голос идет наверх, и чувствуется ожидание, пока тот, к кому обратились, не заговорит в ответ. Тон, казалось, значил больше, чем слова. Было всегда немного странно, когда хозяева обращались с той же восходящей интонацией к нему, словно ожидая ответа, словно рассчитывая, что он их понимает.

– Ты голоден, Джим?

– Хочешь на улицу, Джим?

– Джимми замерз? Ты не замерз, лорд Джим?

По сути, именно увлечение Мэжнуна оттенками интонаций привело к первым серьезным конфликтам с женщиной. Бо?льшую часть времени он проводил с ней. Она часами просиживала за этим столом, вставая только за тем, чтобы размяться, обратиться к псу или принести чашку из кухни. Однажды она поднялась, потянулась, подошла к его корзине, почесала его по загривку и спросила:

– Ты не голоден, Джим? Хочешь поесть?

Мэжнун поразмыслил над ее словами и ответил:

– Да.

«Да» давалось ему тяжело, и он упорно упражнялся в произношении, отрабатывая также «нет» и другие важные слова. Он тренировался кивать в знак согласия и качать головой слева направо в знак несогласия. Когда женщина спросила, хочет ли он поесть, он не был уверен, что сработает лучше: кивок или «да». Спустя пару мгновений после своего ответа он по-прежнему пребывал в сомнениях, потому что женщина застыла, глядя на него. Сбитый с толку ее реакцией, Мэжнун взглянул ей в глаза, кивнул и повторил вновь:

– Да.

Женщина часто-часто задышала и рухнула на пол. Несколько минут она не шевелилась. Не зная, что делать – раньше он никогда не сталкивался с внезапной неподвижностью человека, – Мэжнун опустил морду, облизал лапу и стал ждать. Через некоторое время женщина зашевелилась, что-то бормоча под нос, и поднялась. «Возможно, – решил Мэжнун, – она не уверена, правильно ли меня поняла». Он взглянул на нее, кивнул и сказал:

– Еда.

На этот раз она вскрикнула и в ужасе выбежала из комнаты. Мэжнун подумал, что простота диалога – повышение тона, соответствующий ответ – оказалась обманчивой. Правда, когда мужчина говорил «да» или «еда», женщина от него не убегала. Возможно, подумал пес, дело было в каком-то сопровождающем звуке, который он пропустил: щелчке языком, поскуливании или тихом рычании. Впрочем, он не мог припомнить, чтобы мужчина издавал нечто подобное. Самое большее – клал руку женщине на плечо, когда говорил. Тогда, может быть, Мэжнуну следовало коснуться ее прежде, чем сказать «да»? В следующий раз, решил пес, трону ее за плечо, если она наклонится.

Однако последствия этого эпизода были настолько неприятными, что «следующий раз» наступил очень нескоро. Женщина теперь боялась его, это было ясно. Она не входила в комнату, если пес был там. Мужчина отвел Мэжнуна в какое-то место, где его оставили на ночь. На следующий день пса щупали, тыкали иголками, кормили едой без вкуса и держали в клетке для наблюдения рядом с другими собаками, которые, почувствовав его запах, становились агрессивными. Вот чем был человек – непредсказуемость, жестокое обращение, издевательства. Хуже всего оказалось то, что в этом ослабленном состоянии он не мог открыть дверцу клетки. Ему пришлось подчиниться судьбе.

Это событие стало для него хорошим, пусть и неожиданным уроком. Он наверняка бы попытался пообщаться с кошками или белками, мышами или птицами, если бы смог разобраться в их языке. Он попробовал бы наладить контакт с любым из видов. Но теперь Мэжнун решил твердо скрывать свое знание человеческого языка от самих людей. Было очевидно, что по какой-то причине они не могли вынести разговаривающих с ними собак.

На третий день женщина вернулась за ним сама. Когда соседи по лечебнице устали его облаивать и Мэжнуна уже начало клонить в сон, дверь комнаты распахнулась, и вошла женщина, с одним из тех мужчин, которые держали его, чтобы человек в белом взял у него кровь. Мужчина открыл его клетку, и, не без трепета, Мэжнун последовал за женщиной.

На улице он подумал было бежать. Погода манила: стояла поздняя весна, солнце, еще не скрывшееся за горизонтом, окрашивало закатными лучами небо вдалеке за зданиями. Но Мэжнуну все еще мешали его травмы, боль, которую он испытывал, переходя на трусцу. Он не смог бы бежать долго и только измотал бы себя или, что еще хуже, заблудился бы. Поэтому он забрался на заднее сиденье машины. Вместо того, чтобы занять водительское место, женщина подсела к нему.

– Прости, что отправила тебя в это место, – сказала она, – но ты меня напугал. Понимаешь?

Готовый к любым последствиям, но твердо решивший не произносить человеческие слова, Мэжнун кивнул.

– Что ты такое? – спросила она. – Ты пес?

На удивление сложный вопрос. Он не очень-то ощущал себя псом, скорее – застрявшим между видами. Но он знал, что она подразумевала под этим словом, поэтому снова кивнул.

– Ты должен понять, что собаки не разговаривают с людьми. Такого никогда не случалось, насколько мне известно. Я думала, ты одержимый. Вот почему я испугалась. Как тебя зовут?

Этого Мэжнун сказать не мог – не только потому, что «Мэжнун», имя, которое дал ему хозяин, трудно произнести; и не только потому, что он не хотел больше разговаривать; но и потому, что ему казалось, будто у него больше нет настоящего имени. Он посмотрел на женщину и покачал головой.

– Меня зовут Нира, – представилась она. – Не возражаешь, если я буду звать тебя Джимом?