Фырка. 58- ая грань

Гимназист почувствовал их лёд на локте, сквозь сюртучок, – это конторский обхватил его руку длиннющими пальцами. Жар от взгляда проник недорослю под и за веки, и слёзы сами потекли к уголкам губ, цепляясь за пушок усиков.

– А-а-я…, – замычал гимназист, перейдя от первой буквы алфавита сразу к последней.

– Я долго буду ждать?! – требовательно и громко, но никак не капризно прозвучал женский голос, а дверь распахнулась настежь и «лебяжье шея» воззрилась на конторского. Недоросль мог поклясться, что увидел, как дама поддала конторскому коленом, ибо тот слегка подпрыгнул, а гимназист обнаружил в просвете распахнувшейся тёмно-зелёной узкой юбки ажурный чулок и смуглую полосу обнажившейся ляжки.

– Сей момент, госпожа Берстенёва! – поспешил заверить даму конторский. – Сей момент прибудет посыльный, мне уже телефонировали.

– А может посыльный – этот молодой кавалер? – подняла бровь, похожую на соболью, Лебяжья Шея, вторую – горностаевую, оставив на месте.

– Вы сударь, от шляпного салона? – обратился к гимназисту конторский. Недоросль кивнул.

– Посылочка?! – конторский показал подбородком с ямкой на свёрток.

– Да, – отчего-то сипло ответил гимназист и протянул свёрток, который сразу же упал и раскрылся.

– Ах! – воскликнула дама.

– Чёрт! – взвизгнул конторский. Зрачки его стали холодными, а ладони покрылись испариной. На мозаичном полу лежали чёрные камни, похожие на древний уголь кокс, а на них плавно опускались необычные золотистые перья птицы.

– Нас вновь надули, или я чего-то не знаю, господин Ларискин? – Берстенёва впилась взором в конторского. «Ведьма!» – вдруг решил гимназист. Мало того, и также вдруг, он проявил недюжинное знание, превышающее любую интуицию, возопив: – Птица Феникс! Она сгорела!

– Грамотей, – криво усмехнулся конторский.

– Недоучка, – нежно добавила Лебяжья Шея.

Так блондин, которого испугалась Фырка у реки, получил своё имя. Знаменитое, в некоторых кругах, имя. Она вспомнила и должность Грамотея Недоучки. Судейный Приставала.

«Лишь блудливая баба загодя вожжей не чует». Смысл этой поговорки гимназист понял позже. Когда основательно узнал госпожу Берстенёву. А уж он узнал… И женскую плоть, и жизнь в ожидании новой встречи с этой плотью. Жизнь модную, мистическую. Лебяжья Шея всё это называла коротко – «муар». Почему так, не объясняла.

Жизнь же вокруг никакому муару не соответствовала. В далёкой Мангурии шла война, и гимназист, в общем-то, домашний мальчик с удивлением наблюдал, как его одноклассники, тоже в большинстве своём домашние мальчики, окунались во взрослую жизнь, совсем не в такую, с которой познакомился он. В жизни одноклассников зашуршали листовки, зазвучали «марсельезы», а потом и баррикады взялись перегораживать улицы старой столицы. А зимой уже и хоронили первого одноклассника, убитого в уличных боях. Гимназист побывал на кладбище, но смотрел на похороны другими глазами. Отстранённым взглядом.

Ведь Грамотей тогда угадал, в посылке действительно находилось то, что осталось от птицы Феникс. А, кроме того, Недоучка горел страстью к госпоже Берстенёвой, рискуя превратиться в такие же уголья, что выпали из посыльного свёртка. Подход к сокровенностям Лебяжьей Шеи имел три ступеньки. Первой подвернулась швея из шляпного салона, шьющего картузы, – вертлявая девица с бойкими глазками. Соитие случилось пыхтящим и скучным. И в первый, и во второй, и в третий разы. Потому гимназист споро шагнул на вторую ступеньку, заведя интригу с тётушкой приятеля-одноклассника, молодой и строгой, даже чопорной дамой, супругой заседателя какой-то важной комиссии. Что-то уже заложила Берстенёва в натуру гимназиста Грамотея и чопорная, совсем не глупая дама не устояла перед юнцом. Но Грамотею было хотя и забавно, однако скучно. Помыкавшись и намыкавшись с месяц, гимназист отстранился от дамы, объяснив такое поведение муками совести и стыдом перед супругом строгой тётушки одноклассника, достойным чиновником. И вот, третья. Гостившая в московском доме подруги по Смольному институту петербурженка, с небольшими, но страстными глазами. Гимназист познакомился с ней на поэтическом вечере в особнячке больших любителей поэзии. Смолянка обожала не только стихи, но и всё мистическое, а уж этого гимназист теперь мог предоставить сполна, и как раз революционной и святочной зимой барышня отдала ему всё. Так поэтично называла она девственность. И с этой-то тоской пиршества плоти Грамотею было совсем непросто развязаться – узелок наоборот затягивался и затянулся до беременности гимназистки.

– Отчего мой страстный любовник грустен, как Пьеро? – Лебяжья Шея пресыщено втирала в сосцы молодое семя. Она лежала высоко на подушках, широко и лениво раскинув согнутые в коленях ноги, и следила за Грамотеем из-под полуопущенных ресниц. Обнажённый вьюнош курил папироску у окна, и курил несколько нервно.

– Дурацкая какая-то ситуация, – Грамотей вмял окурок в фарфор. – Дура-институтка забеременела.

– Зачем? – удивилась Берстенёва. – Неужто родить от любимого хочет?

– Так бывает? – Грамотей удивился куда больше Берстенёвой, такого оборота он не предполагал.

– Ах, Грамочка…, – Лебяжья Шея потрепала юношу по мешочкам с семечками. – Лишь блудливая баба, такая, как я, загодя вожжей не чует. Остальные, либо сразу к своей заднице их примеривают, либо на мужичков накидывают. Твоя бурсачка из каких?

– Не знаю, – быстро ответил Грамотей и сия быстрота сказала, что он-то, как раз знает. Но Берстенёва почему-то не обратила внимания на скорость ответа. Она оставила грудь в покое, задрала ноги повыше, поболтала ими и предложила: – Отрави её и делу конец.

– Как?! – воскликнул гимназист, выказывая возбуждения больше, чем возмущения.

– Ядом, – в данный момент Лебяжья Шея всё понимала и объясняла буквально.

Однако углубиться в обсуждение фармакологических особенностей такого предложения у любовников не получилось, ибо настойчиво задребезжал колокольчик парадного входа. Служанка с профессиональным именем Чистюля загремела засовом, и вслед за лязганьем из прихожей комнаты донеслось старческое покашливание. Худое лицо служанки просунулось в дверь будуара и тонкие бескровные губы объявили: «Пришёл».

– Пускай войдёт, – скомандовала Берстенёва, а гимназисту показала: – Прикрой срамоту-то. – Сама же так и осталась лежать, раздвинув ноги в сторону двери.

– Мышеловка нараспашку…, – проворчал вошедший старик. Вид его был весьма необычен. Горбун в восточном халате с седыми волосами, заплетёнными в косу. – Разврат сплошной.

– Да ну тебя, деревниш! – засмеялась Лебяжья Шея. – Я позабавить тебя хотела. Порадовать.

– Невелика радость, – буркнул горбун и, мельком глянув на гимназиста, завернувшегося в плед, прошёл в угол и сел в невысокое кресло.

– Невелика, – согласилась Берстенёва, но явно вкладывая в слово иное понимание. – Тем и беру. Мужеский пол очень уж малость да узость ценят.

– Тьфу, – сказал горбун, опёрся ладонями на изогнутый посох и уставился взором в узоры хиванского ковра, закрывшего пол.

– Не ворчи, – Бертенёва уже на ногах, в сером с золотистой искрой платье со шлейфом и в шляпке с золотым пером. – Глаза-то подними.

Горбун посмотрел на даму пречёрными глазами, таких Грамотей ещё не видел, оставил левую, похоже суховатую кисть руки, на набалдашнике, а правой снял клиновидную багровую, с чёрной каймой шапочку и утёр ей своё узкое вытянутое лицо.

– Неужто и уголья есть? – спросил он тихо, будто боясь спугнуть удачу. – Гонец передал, што ты виды на сделку имеешь.

– Есть. И имею, – тоже тихим голосом ответила Берстенёва.

– Ага, – удовлетворённо крякнул деревниш и снял ладонь с набалдашника посоха. Пронзительный свет побежал от синего глобуса, и гимназисту показалось, что в этом свете лицо Берстенёвой на мгновение стало необычайно уродливым, а шея вся переплелась страшными жилами. Но только мгновение и синий свет растаял. А горбун спросил: – Продаёшь или меняешь?

– Меняю, – сдавлено, словно затаив дыхание, произнесла Лебяжья Шея. – На две родных половинки серого сапфира.

– Всё колдуешь… – дребезжаще хихикнул старик. – Всё пятьдесят восьмую грань ищешь?

– Ищу.

– А перья? – спросил деревниш, а в руках его белый шёлковый кошель с узорчатым красным полумесяцем.

– Перья не меняю, они мне к лицу – очень причёску украшают, – усмехнулась колдунья.

– Что за пятьдесят восьмая грань такая? – спросил гимназист, но ответом его никто не удосужил, а и странно не знать, что бриллиант имеет пятьдесят семь граней.

Что происходило далее осталось в памяти Грамотея фантасмагорической картиной. Ковёр превратился в зелёное сукно канцелярского стола, но расчерченное мелом на геометрические фигуры, числа и знаки. «Игорный стол», – понял гимназист. Берстенёва опустилась на колени, у колен – раскрытый свёрток с антрацитовыми камнями. Деревниш присел на корточки и метнул в середину сукна самоцветную пуговицу с тремя отверстиями для нитей, золотые обрывки которых ещё торчали. Пуговица упала на пустое место, чистое от меловых линий, чисел и знаков. «Замётано!!» – чужим голосом закричала Берстенёва. Она подпихнула свёрток горбуну, а тот достал из кошеля два невзрачных камешка и положил их перед колдуньей. Дрожащими пальцами Берстенёва соединила сапфиры и они слились в один, словно капли ртути. И как он засверкал! Чело Лебяжьей Шеи текло его отсветом.

– Сделка честная? – спросил горбун.

– Честная! – от восторга обладания сапфиром колдунья утратила бдительность.

– Тогда я имею право наградить крупье! – вскричал деревниш и вжал в ладонь Грамотея фишку-пуговицу.

– Стой! – взвизгнула Берстенёва, но было поздно, кулак гимназиста сжал награду. А старик исчез! Вместе со свёртком. Только ниточка синего света таяла у двери.

– Отдай! – отчаянно закричала колдунья и ладонями, с которых опадали сгнившие ногти, потянулась к гимназисту.

– Нельзя. Не положено. Не по чину. – Спокойно сообщила Чистюля. Она встала между Грамотеем и Берстенёвой. Когда и как возникла худосочная служанка, гимназист не заметил.