Чернуха

– Идея стоящая, мистер Ройс.

– Еще как стоящая, – подтвердил Гольдин и Рапопорт. – Это только начало, товарищ президент! Это будет не просто парк из обыкновенных деревьев. В каждом дереве мы устроим лавочку, магазинчик или киоск. Там посетитель найдет все дары русского леса: мед, орехи, бананы, кокосы, шоколад, манго… В Канаде нам обещали на прокат настоящих медведей…

– Если я не ошибаюсь, мистер Ройс, в начале вы говорили о совместном предприятии с курскими товарищами. Какой вклад должна сделать наша сторона в это предприятие? – заинтересовался президент.

– Это же сущие пустяки. Во-первых, мы вырубим сосны и поставим вместо них искусственные. А настоящие пойдут в уплату вашей доли. Затем девчонки, лешие, русалки, кикиморы – все это должны поставить курские компаньоны.

– Нелегко будет рубить сосны. У нас в стране люди перестали работать. Организовали много обществ и общественных организаций. Все следят за правительством и саботируют любое дело.

– Господин президент, вы умный человек, я умный человек. Курские товарищи неглупые люди… А когда соберутся несколько умных мужчин, какая общественность сможет им помешать?!

– Мистер Ройс, вы, как я вижу, большой оптимист. Я, как президент, должен вам сказать по секрету, что неплохо знаю свой народ. Это будет нелегко.

– Слушайте сюда. Если вы скажете, что хотите создать развлекательный парк «Курские соловьи», и люди узнают об этом… На следующий день волна возмущенных граждан может свалить не только уважаемого губернатора Курской губернии, товарища Харитонова Самуила Яковлевича, но, боже мой, страшно подумать, докатиться до Кремля.

– В ваших словах большая доля правды, – согласился президент.

– Так вот, я вам и хочу сказать, что надо сделать совершенно обратное. Я прихожу в редакцию газеты общества «Совесть», а, как известно, общество является оппозицией вашего кабинета.

– Иностранцы всегда в курсе наших событий лучше, чем мы сами…

– А что вы удивляетесь, Моисей Наумович?! Им со стороны виднее, они живут в свободном обществе… – многозначительно сообщил товарищ Гольдин, пытаясь натянуть лапоть, упавший с ноги.

– Немного послушайте и помолчите, надо же уважать собеседника, – обиженно заметил мистер Ройс.

Все притихли. А он продолжал:

– Вот я прихожу в кабинет редактора, закрываю за собой дверь и достаю из портфеля десять упаковок американской жвачки и пачку сигарет, стоящую на черном рынке больше, чем месячная зарплата товарища редактора… Если он не начнет улыбаться и любить меня больше, чем свою жену, которая много лет омрачает его светлую жизнь, вы можете повесить меня на той сосне в Курской губернии, которую еще не спилили люди из нашей фирмы… А дальше все очень просто. Я сообщаю редакции, что предлагаю курским товарищам новое хорошее дело, но правительство категорически против. Оно, видите ли, боится, что уровень жизни простых курских товарищей, благодаря нашей совместной идее, станет выше кремлевского…

Конечно, вам придется выступить по телевидению и так, между прочим, подтвердить свое плохое отношение к нашей идее.

Наступила пауза.

– Вы неглупый человек, мистер Ройс, – многозначительно заметил президент и, тяжело вздохнув, поднялся из кресла.

Члены делегации поняли, что аудиенция закончилась, и поспешно откланялись.

– Мои лучшие пожелания товарищу губернатору. Пусть держится, – сказал на прощание Иванов.

Оставшись один, он зашагал по кабинету, заложив руки в карманы. Несколько раз останавливался у окна. Шум митингующей толпы не смолкал. Но президент его не слышал. Мысли Моисея Наумовича вертелись вокруг нового грандиозного замысла:

– Дело стоящее, – еще раз повторил президент и снял телефонную трубку.

В кабинете находилось множество аппаратов новейших систем связи, но наладчики уже полгода не выходили на работу, поэтому президент мог пользоваться только допотопным телефоном образца шестидесятых годов прошлого, двадцатого столетия.

Моисей Наумович покрутил диск:

– Говорит президент. Я хотел бы иметь пятнадцать минут эфира в конце недели… Как вы на это смотрите, Исаак Семенович?!

Исаак Семенович Давыдов, председатель телевещания, от подобного предложения сорвался на фальцет:

– Вы с ума сошли, Моисей Наумович! Вся трансляция ведется не более двадцати минут в сутки. Какие пятнадцать минут?! Пять! И то с трудом, но я вам постараюсь помочь… У Сонечки есть небольшая просьба к Фаине Абрамовне…

Президент положил трубку и стал думать, как в пятиминутной встрече с телезрителями, да еще между делом, он сможет поделиться своим отрицательным отношением к идее парка «Курские соловьи»…

Иванов еще раз обошел кабинет и в десятый раз, проходя мимо дивана, на котором сидел иностранец, обнаружил маленькую бумажку. Он поднес бумажку к глазам, текст был мелок. Моисей Наумович достал из кармана очки, протер их тем же носовым платком, которым ранее вытирал алюминиевую вилку и, сев за стол, углубился в чтение.

Записка гласила: «Прочтите и немедленно сожгите. «Курские соловьи» – только отвлекающая операция. Я – друг, которого Вы ждете. Главная операция – «Десант» сможет быть выполнена под прикрытием отвлекающей. Я организую подготовку и проведение. Вы субсидируете первую часть операции. Заем можете получить только под часть алмазного фонда. По «Курским соловьям» действия продолжайте.

Друг».

Президент перечитал записку два раза. Снял очки, протер их, еще раз надел, перечитал текст. Открыв все по очереди ящики письменного стола, нашел спички. Первая сломалась, вторая зажгла клочок бумаги с уголка. Записка почернела и скрючилась. Темная струнка дыма потянулась к потолку. Президент нажал кнопку.

Постникова вошла сразу.

– Доставить ко мне Чернуху из тюрьмы.

Глава II

Политических заключенных в Московском Российском государстве было двое.

Первый – Ромуальд Львович Давидович сидел из-за гордости. И об этом знала общественность. Он не пожелал сменить фамилию, выдававшую его еврейскую национальность, на благозвучную фамилию Сохняев.

Ромуальд Львович занимал до ареста пост начальника товаропродовольственных распределителей. Организация принимала и распределяла международную продовольственную помощь. Как должностное лицо, по закону, Давидович был обязан сменить фамилию. Но благородство и гордость за прекрасный род Давидовичей, где представители ближайших трех поколений не опускались ниже заведывания горторгами, не позволяли Ромуальду Львовичу переступить черту.

Возможно, поступок этот и не повлек бы за собой столь строгое наказание. Дело приняло неприятный оборот, когда граждане Петербургского российского государства подняли сильный шум и создали общество солидарности Давидовича. На границе в районе Бологого сделалось неспокойно. Петербургские экстремисты стали постреливать. Президенту пришлось стянуть туда все войска государства, да еще собрать добровольцев Из общества «Охотников и рыбаков». Давидович был взят под стражу и поселен в единственную отапливаемую камеру. Лефортова. Сидел Давидович с чувством собственного достоинства и даже не очень желал свободы, Ромуальд Львович никогда в жизни не имел такой популярности, даже, можно сказать, славы. Но он был человеком нелишенным ума и понимал – как только выйдет на свободу, о нем моментально забудут.

Соседом Давидовича по камере был немолодой московский инженер Николай Васильевич Чернуха. Дело Николая Васильевича было гораздо сложнее. Он провел в камере без суда и следствия уже полтора года и не видел для себя никаких перспектив, поскольку о его доле общественность не была проинформирована.

Чернуха являлся политическим заключенным в настоящем смысле этого слова. Ибо в нем самом была заключена государственная тайна. Более того, с этой тайной Николай Васильевич ни за что не желал расставаться.

С тех пор, как в его камере поселился Давидович, Чернуха спал плохо. Николай Васильевич был совершенно убежден, что соседа ему подсунули с целью медленной пытки. Будучи от природы молчуном, Николай Васильевич всегда сторонился очень разговорчивых людей, а Ромуальд Львович, попросту не закрывал рта. В жизни Чернухи попадались болтуны. Но они, упиваясь собственным многословием, не только не ждали от собеседника участия, но и были очень недовольны, если кто-либо пытался вставить слово. Давидович, как назло, являл тому полную противоположность. Он требовал ответа на любое замечание. Очень обижался, если не получал определенных аргументов на свои сентенции, и желал активного и заинтересованного общения…

Чернуха страдал. Но мягкий характер не позволял ему вести себя грубо. Как никак, Давидович делил с ним не санаторную палату. Да и повод для ареста соседа внушал уважение. Человек страдает за гордость, В национальном вопросе Чернуха разбирался слабо и, будучи исконно русским, не мог взять в толк, чем негодяй еврей хуже русского подлеца и наоборот…

Николай Васильевич вздохнул с облегчением, когда старик часовой потребовал его на выход. Что бы с ним не сделали, а от Давидовича он немного отдохнет…

Бензином в стране давно не пахло, поэтому охранник посадил Чернуху в закрытый возок с надписью «Вторсырье». Железная дверца возка закрылась снаружи на засов, и извозчик, в форме солдата внутренних войск, с трудом тронул с места брюхатого рыжего мерина. Конвоир проводил их за ворота Лефортовской тюрьмы.

Чернуха сидел на деревянной скамейке возка, крепко вцепившись в край доски. Было почти темно. Свет тонкой линией резал рваную железную обшивку. Николаю Васильевичу казалось, что он плывет по мелкой реке с каменистым дном. Возок, как лодка цеплялся за рваные края асфальта, кое-где еще сохранившегося на Яузской набережной. Мерин тянул медленно, поэтому тряской физическое действие, происходившее с заключенным, назвать было трудно. Зачем и куда его везли, Чернуха не знал. Смертной казни Николай Васильевич не боялся, И не потому, что официально ее отменили… Инженер не был столь наивен, чтобы усомниться, что у власть держащих нашелся бы способ избавиться от него окончательно. Но тогда и его тайна уйдет вместе с ним навсегда. А этого они не допустят…

Мерин свернул на улицу Сергия Радонежского (бывшую Авиамоторную). Ямы стали более мелкими и частыми. Возок подрагивал и скрипел. Через некоторое время Чернуха услышал властное «ТПРУ-У-У!» Он не видел причины остановки и удивился, что так быстро доехали. Вокруг шумели. Николай Васильевич приник глазом к щелке в обшивке, пытаясь разглядеть, где он. Но ничего, кроме голов, не увидел. Инженер не получал газет и не знал, что в этом месте города уже три недели, торчит неопознанный летающий объект. Машина, видимо, испортилась и не могла взлететь. Рядом торчал и пилот, трехметровый болван с маленькой головкой и сросшимися глазными щелками. Возле аппарата и пилота всегда галдели зеваки. Правительство приставило к аппарату сторожа с берданкой, и народ знал, что бердан заряжен. Кроме того, не было известно, что предпримет трехметровый болван, если попытаться заглянуть в машину или оторвать кусочек обшивки.

Постепенно к пришельцу привыкли. Но транспорт всегда имел тут задержки. И не потому, что аппарат был очень велик… Мешали зеваки.

Наконец, возок протиснулся сквозь толпу. Голоса стали стихать. Чернуха, так и не понявший причины задержки, конечно, и не подозревал, что трехметровый пришелец долго и пристально провожал возок взглядом острых суженых зрачков…

Ехали долго, но больше не останавливались. Движения в городе почти не наблюдалось. Лошадей осталось мало. Их в Москве и раньше было немного. Тех, что завезли после бензинового кризиса, частично съели. Добротных крепких коней могли позволить себе держать только фирмы, связанные с западными партнерами. Ипподромных рысаков реквизировало правительство для встреч именитых иностранных гостей, и те находились в конюшне Кремля. Автомобилями пользовались только иностранные дипломаты и представители богатых европейских, американских и японских фирм.