Эстетика убийства

Яхты, акции, самолеты, виллы и роскошные квартиры не про тебя, брат Мертел! Твое место в тамбуре, в крайнем случае – на боковой полке в плацкартном вагоне. А он всё дует губки, намекая, что он такой крутой: дал, мол, тому кавказцу. Да и дал бы, и что с того! Его вообще убить надо было, ту сволочь, а не руки об него марать!

Меня тогда вызвал прокурор Малов и, бросив передо мной заявление кавказца о мордобое на допросе, сказал важно: «Ты знаком с этим Мертеловым… знаю. Одних девок портите, из одного стакана водку пьете, паршивцы! Проверишь теперь его на вшивость. Если сознается дурак, посажу на восемь лет, чтоб другим неповадно было… откровенничать, а не сознается – молодец, пусть живет!..»

Я искоса посмотрел на Малова и подумал, что тут дело не в воспитании. Я знал не только Мертелова, с которым мы, конечно, что-то и делили напополам, но всё равно носили в разных, так сказать, корзинах, но я знал и самого Малова. О нем ходили разные слухи – поставлен сюда с Кавказа, там родился, там начинал всё с нуля. Какой нации, неясно. Говорят, русский, но какой-то особенный русский, тамошнего посола. Знаю, что сам он из Кизляра, но есть близкая родня в Азербайджане. Меня к нему потому и определили, что свои люди везде. Он мне как-то во время одной корпоративной пьянки шепнул, что мы с ним даже вроде бы родственники. Мы, мол, одно колено, Шутка, конечно! Но за каждой шуткой, как известно, стоит горькая правда.

Я думаю, ему команду дали по тому кавказцу. Его хотели прирезать на зоне, попал к чужому клану, да еще детей грабил, гад! Свои, видимо, заступились и решили устроить показательную порку Мертелову и всем ментам заодно. Малову поручили это дело провернуть, а он, посоветовавшись, как водится, со своими, остановился на мне: во-первых, вроде бы, почти земляк, во-вторых, эффект посадки друга и собутыльника (красиво и унизительно и для меня, и для Мертела!), в-третьих, повязать меня надо было по рукам и ногам, на будущее. Если удастся, впереди много других дел. В стороне не оставят. Это точно! И тогда должность, где надо. А дальше те самые яхты-виллы-акции. По скромной шкале, разумеется. Но может вполне и хватить!

«Слышал, у тебя долги есть? – риторически продолжил Малов. – Поможем. А как же! Земляки ведь! Верно?»

Я испуганно кивнул, потому что у меня действительно были долги за последнюю машину. Подходило время возвращать, а у меня половины не хватает. К родственникам обращаться стыдно, не маленький уже, а отдавать чем-то надо. Иначе, с той стороны прижмут. Потребуют расплаты, а это уже другой клан, не «маловский». Вдруг тут и через него придется перешагнуть. А как? Как, я вас спрашиваю?!

Прокурор сует мне диктофон и говорит:

«Придумай, как заставить Мертелова сознаться, пусть скажет что-нибудь важное по этому делу, пусть вспылит или угрожать станет».

«Но такая запись, – пытаюсь с отчаянием возразить, – не имеет законной силы. Я же следователь, не оперативник».

«Имеет – не имеет, – ворчит Малов. – Не твоего ума дела, Карен Вазгенович. Это кое-каким людям нужно послушать, чтобы на своих внутренних разборках иметь аргумент перед другой стороной о справедливости возмездия. Тут свои законы… Там это законную силу имеет. Не беспокойся».

Не беспокойся? Еще как беспокоился! И очень надеялся, что Максим всё поймёт и будет держать язык за зубами. Он понял! А как же! Опер! Сыщик! Сам так же умеет!

Ну, пусть теперь дуется. Мне тогда пришлось в Баку писать, деньги просить. Стыдоба! Прислали, конечно. Даже больше, чем надо было, но ведь стыдно-то как! Хорош джигит – сам заработать не в состоянии, да еще в столице! Малову кто-то сказал о том моем письме, не иначе как из Баку и сказали. Что же ты, мол, своих не премируешь? В какое положение людей ставишь? Карен, мол, сын уважаемого человека, племянник, можно сказать, гордости рода, а ты его в холодном теле держишь! И это благодарность за поддержку?

Малов, наверное, не знал, куда деться. С одной стороны, те кавказские доброхоты, а с другой – почти родня, Азербайджан. Тогда наши армяне там еще хорошо жили, это потом уже беда пришла.

С одними, кизлярскими, он меня почти подвел под монастырь, а другим, бакинским, надо было что-то объяснять, выкручиваться. Выкрутился. Вызвал, назначил на должность прокурора отдела и дал годовую премию. Я о такой и не слыхивал даже. Потом я от должности отказался… слишком много забот, а воли никакой. А вот деньги принял.

Так что Максим Мертелов мне даже помощь оказал. А он думал, что в той истории он самый умный, самый хитрый. И всё равно он мне нравится. Он меня уважает, а я его. Это редкость, когда искренне.

…Максим покрутился и вышел. Что-то колкое сказал местному сыщику, хитрому, простоватому парню, похожему на оглоблю. Я продолжал писать под диктовку Ланцета.

А жаль всё-таки Игоря Волея. Не скажу, что всё его творчество перечитал, но главные вещи знал. Не врал он, а это и есть главное, в прямом и в переносном смысле. Может, за это и убили? Хрясь томагавком и усё. У нас давно умеют топориком-то!

На лестнице его дружок – Олег Павлер. Проходил у меня еще по какому-то делу… в свидетелях. Там был несчастный случай – то ли перепились в артистической тусовке, то ли обкурились, но кто-то из его приятелей выскочил в разгаре вечеринки из окна. Двенадцатый этаж, без страховки – тут выживет лишь везучий. Я дежурил по городу, мы выехали туда. Все растерянные, все талантливые, а тот уже растекся по асфальту. Тоже был талантливым. Павлер вел себя достойно. Успокоил всех, разумно так, взвешенно дал показания, повинился, что не остановил прыгуна в последний момент. Там в компании не было женщин, одни мужчины. Это неприятно бросилось в глаза. Но за это теперь не наказывают, слава богу, а случиться беда могла в любой компании. И вот сейчас он опять… и Волей – его друг. Павлер говорит, они накануне повздорили.

Ничего, Максим разберется. Потом обсудим. Хорошо, что опером у меня Мертелов. С ним можно обсуждать, он нескучный.

В комнату заглянул Андрей Бобовский. Этого я знаю через Мертелова уже лет пять, не меньше. Морда любопытная, улыбка наглая, глаза веселые. На полу лежит мертвый писатель Волей, а генеральный директор телевидения Бобовский радостно потирает руки. Вот шакал! Рад, что первый у мяса. Даже раньше льва. Ничего, сейчас львы прикатят из государственной компании и шакалов отгонят.

«Каренчик, дорогой! – слышу вкрадчивый голос Бобовского. – Брось ты это свое грязное дело, выгляни в окошко, полюблю немножко!..»

«Пошел вон!» – отвечаю и опускаю голову ниже к протоколу. Библиофил-медик сурово косится на Бобовского.

«Каренчик! – не унимается генеральный директор. – Выйди на крыльцо, почешу твоё… лицо!»

Он уже почти хохочет. Я не выдерживаю и усмехаюсь. Пожимаю плечами и, взглядом извинившись перед Ланцетом, кладу на ковер рядом с собой папку с протоколом, ручку, поднимаюсь навстречу Бобовскому. Мы выходим в прихожую.

«Пару слов для общественности, – шепчет Бобовский. – Заплачу! Клянусь мамой!»

Я смотрю на него безразлично, потому что он уже не раз платил мне за интервью. Поэтому это меня нисколько не оскорбляет, но я раздумываю – во что это ему теперь обойдется. Во-первых, он действительно тут первый, во-вторых, Волей не последняя фигура в нашем грешном мире, а в-третьих, и я не самый дешевый объект внимания.

«Ладно, – говорю я негромко, – договоримся. Но тут, братец, случай особый. Ты это имей в виду».

«Понял, понял, – радуется Бобовский, – всё понял! Выйди на лестницу, там моя Алка Домнина уже вся трепещет, тебя, понимаешь, хочет. Бери, я не жадный! Для друзей!»

Он вдруг понимает, что сказал что-то совсем уж пошлое и добавляет перца: «Ты только не думай, Каренчик, это не в счет гонорара. Это в счет гонореи!..»

И хохочет смехом победителя.

Самую удачную карьеру в жизни делает муха. Да, именно муха! Она способна воспользоваться абсолютно всем, ничем не брезгуя: ни остатками чужой пищи, ни даже фекалиями. Ее карьера совершенно предсказуема, потому что она добивается того, чего от нее хочет природа. Ей главное увернуться от мухобойки или не угодить в липкий капкан мухоловки. Только это способно положить конец ее скромным, естественным потребностям, которые и составляют всю ее жизненную карьеру. Она не должна быть первой, она должна быть одной из многих. И в этом ее счастье и ее удача.

Худшую карьеру делает самое разумное существо на свете – человек. Его амбиции носят самоуничтожающий характер, его жадность превосходит его потребности, и на его пути липких капканов куда больше, чем он выставляет на мух и на других представителей земной фауны.

Стоя на лестничной площадке перед камерой, за которой я вижу кудлатую голову мрачного оператора и рядом – рожицу хорошенькой мартышки Аллы Домниной, я думаю именно об этом.

Мое сходство с мухой лишь в одном – я так же не брезглив, оказывается …

После короткого, но скандального интервью я вынужден запустить в квартиру оператора и корреспондентку. Они краснеют и затихают как в мавзолее. Ланцет смотрит на них и на меня с одинаковой ненавистью и нескрываемым презрением.

Съемка занимает пару минут, не больше. Потом вся группа сворачивает провода и с грохотом высыпает из квартиры, а потом и из дома. Они торопятся сесть в автомобиль и укатить на телевидение, чтобы монтировать кадры, чтобы быть первыми, чтобы схватить свой рейтинг и заработать денег для компании и соответственно для себя. Бобовский доволен, он усмехается и тоже укатывает на черном, опасном, как боевая машина десанта, БМВ, за рулем которого сидит высокий, худой парень, похожий на бывшего костолома из службы охраны первых лиц нашего славного государства.

Я вижу это из окна, и еще я вижу, что около подъезда тормозит автомобиль государственной телекомпании, потом еще один. Наконец и до них дошла информация. Но они опоздали навсегда. Жаждущий зрелищ зритель теперь будет долго еще смотреть «Твой эфир», а к этим относиться с пренебрежительной усмешкой. Они только в Кремле первые, а там какие тайны расскажут! Тайны Полишинеля? То, что действительно стоит внимания, там не скажут никому. А то, что внимания не стоит, никому и не нужно. Одна лишь пропаганда, называемая теперь «пиаром» – Public Relations, всенародная промывка мозгов.

А тут действительно нужна расторопность. И тот, кто здесь скажет свое слово первым, тому и другая вера будет. Коль здесь поспел наш пострел, так везде поспеет. Рейтинг! Деньги, Слава! Опять – Деньги! С большой буквы…

Сажусь опять на пуфик, чтобы закончить, наконец, опостылевший осмотр, заходит Максим Мертелов и начинает шарить глазами по комнате. Я искоса наблюдаю за ним и строчу под сварливую диктовку Ланцета. Максим неторопливо, чтобы не мешать нам, очень тихо и аккуратно, глядя себе под ноги, обходит комнату. Он неслышно открывает ящички, заглядывает в пепельницы, в вазочки, перебирает стопки бумаг. Потом подходит к окну, около которого я только что стоял и наблюдал за тем, как от подъезда уехали победители и подъехали аутсайдеры. Я смотрел вниз, а не на подоконник, а Мертелов смотрит как раз на подоконник. Он проводит по нему рукой, и в следующее мгновение я вижу, как в его ладони шевельнулась бумажка. Я стоял над ней минуту назад и не видел ее, а он прямо к ней шел.

Максим подносит ее к глазам и читает, потом поворачивает и читает с тыльной стороны. Я знаю этого человека, он – не муха, он, как ни странно очень брезглив, поэтому его интерес к бумажке на подоконнике говорит о том, что она того стоит.

История одной женщины

У женщин историй ровно столько, сколько женщин на свете. Их физиологические потребности и физические прелести не уравнивают их, а, напротив, даже разобщают. Женщина – не загадка, женщина – не тайна, потому что у загадки и у тайны есть ответ, а тут ответа нет, тут – бесконечность, которую не объять и не понять.

Мужской пол – экспериментальный. Он создан Господом для того, чтобы поддержать большой эксперимент, чтобы стать его инструментом, чтобы быть его объектом. В нем есть загадка, потому что на эту загадку есть ответ. Это – примитивно.

Мужской пол – обслуживающий и заблуждающийся. Мужчины полагают, что они владеют миром, потому что владеют тайной, а значит, властью. Но их тайна и их власть – земные, ограниченные во времени и в пространстве. Они не владеют главной вселенской тайной – женщиной и ее бесконечностью, не владеют, потому что владеть ею невозможно. Не понимающие этого мужчины жестоко заблуждаются, понимающие – жестоко страдают.

Екатерина Алексеевна Немировская, привлекательная женщина тридцати четырех лет, написала обо всем об этом неплохое эссе в одном глянцевом журнале для эмансипированных дамочек. Сначала она обратилась за консультацией к одному молодому хирургу, который был занят тем, что менял пол по требованию тех, кто этого хотел и кто, на его взгляд, имел на это моральное и физиологическое право.

Филолог Екатерина Алексеевна Немировская, по прозвищу Лисонька

Хирург Арсен Чикобава был человеком аскетической, даже изможденной внешности: высок, неимоверно худ, бледнолиц, с длинными, нечесаными и маслянистыми черными волосами, с вечной щетиной на щеках, с жестко очерченной нижней челюстью и раздвоенным подбородком, с бесноватым блеском проваленных серых глаз.

От него исходил мускусный запах потного мужского тела и спиртного. И еще нечто, что получается не здесь, не в этом измерении. Это – не запах тела, это – запах души. Он неповторим и непередаваем словом.

Я лежала в его постели и сквозь зажмуренные глаза наблюдала за тем, как он поднялся, как матово блеснули в утренних лучах его худые плечи, как анатомически девственно выступили ребра, будто на давно некормленом жеребце, как бесстыдно блеснули ягодицы, узкие бедра и тонкие, длинные, жилистые ноги. У него к тому же выдающееся мужское достоинство, притягивающее мой взгляд.

Арсен щедрой рукой впустил в спальню солнце – резким, привычным движением рук разметал тяжелые гардины. Я зажмурилась еще больше и улыбнулась. Он повернул ко мне встрепанную голову и покачал ею.