Небесная станция по имени РАЙ

А в училище, на выставке творилось невообразимое: все вдруг заговорили разом, скрыв за гомоном шум от шаркающих подошв. Хвалили всех подряд, раздавалось «знай наших!», «это только начало», «во дают!», но потом всё же собрались, сгрудились вокруг работы самого Свежникова и опять притихли.

– Это заключительный, сильнейший аккорд! – заявил появившийся в последний момент ректор. – Вы, несомненно, гений, Максимилиан Авдеевич. И учитель, педагог величайший!

Все немного смущенно закивали и тихо стали переговариваться между собой. В блестящую работу мастера были встроены, аккуратно и точно вкраплены все черты, все идейные построения его далеко небесталанных учеников «лаборатории малых талантов».

Некоторое уныние можно было прочесть лишь на лицах остальных соискателей. Эдик Асланян, разглядев в некоторых важных фрагментах то, что считал исключительно своим, что когда-то, полгода назад, родилось в его беспокойной голове, в его темпераментной душе, мрачно прошептал что-то по-армянски и опустил вдруг густо почерневшие глаза.

Его никто не понял бы, если б даже смог разобрать слова.

– На кой дьявол был нужен Карапет у входа с пистолетом за ремнем! Мысль уходит не через дверь…

Гарик Семенов незаметно вышел из студии и тут же набрал по мобильному телефону номер деда:

– Он нас обошел, дед! – сказал он, не здороваясь.

– Кто? – спросил дед.

– Твой старый приятель! Свежников. Он нас как липку ободрал…

– То ли еще будет… Гарик, пока он жив и живы мы! – спокойно ответил дед. – Главное, внучок, в таком деле не побеждать, а участвовать. Запомни это. Я не сомневался в результате, я знаю наших…

Но до результата было еще очень далеко.

Так сказала и Гусонька на растерянный звонок Павликова из училища. Он почти заплакал, даже всхлипнул разок.

Сестрицы Авербух так и не приехали, а поздним вечером к ним в дверь позвонил обеспокоенный профессор Свежников. Но ни девушек, ни их работы дома не было. Лев Авербух пригласил профессора в мастерскую, развел руками и сказал немного печально:

– Вот, Максимилиан Авдеевич, дорогой вы мой, здесь они полгода и творили. Я о вас слышал много… один раз даже довелось увидеть, когда вы приезжали к моим девицам… Но не посмел тогда побеспокоить… такой человек! Такая фигура! А кто на вас шьет?

– Армани, – хмуро ответил профессор. – Есть такой портняжка.

– Хороший портняжка. Хороший. Жора… звать его Жорой, Джорджио по-ихнему. Но и мы тоже кое-что можем… – задумчиво проговорил Лев Авербух и внимательно, как-то уж слишком профессионально окинул фигуру Свежникова холодным взглядом.

– Где ваши дочери? – резко оборвал его Свежников, краснея.

– Повезли работы в офис… слово такое… не наше, не знакомое, сдаваться поехали. И вот нет их до сих пор. Я волнуюсь, супруга волнуется, а они не звонят. И телефончики свои выключили, – он покачал головой и хитрым взглядом посмотрел прямо в глаза Свежникову.

– М-да! – произнес профессор и зачем-то покружился по портняжной мастерской, остановился около осиротевшего скелета мольберта, взял со стола обрывок листа, на котором был тонко, подробно выписано птичье перо.

Он повертел и так и эдак рисунок и, вздохнув тяжело, бросил его на пол. Потом засмущался, с кряхтением нагнулся и, преследуемый молчаливым взглядом старого портного, аккуратно положил обратно на стол.

– Всего доброго, Лев… – сказал профессор и посмотрел в лицо портному.

– Можно без отчества… у нас не принято, вообще-то, – тихо ответил портной. – Но если вам так удобно, то пожалуйста… Соломонович.

– М-да! – опять протянул Свежников. – Лев Соломонович… Желаю успехов. Дочерям кланяйтесь… скажите, учитель их заглядывал. Очень, очень удивлялся.

– А чему, с позволения спросить вас, Максимилиан Авдеевич? Я говорю, чему удивлялись?

– А то вы не догадываетесь? – вскинул седую бровь профессор несколько надменно.

– Ни боже мой! – искренне настаивал Лев Авербух. – Ни в малейшей степени, клянусь!

– Они поймут… они догадливые.

Профессор еще раз чинно поклонился и быстро вышел, оставив за собой в затхлом воздухе портняжной мастерской запах дорого одеколона.

Утром он уже был в том же офисе, где накануне до позднего вечера демонстрировали свою работу его ученицы. К тому же, оказывается, они сдали её не первыми. Перед ними, прямо с выставки в училище, успели Гарик Семенов и Иван Большой. Потому, видимо, и задержались сестрицы допоздна. А в середине дня они позвонили профессору, но, натолкнувшись на его холодный, обиженный тон, не стали продолжать разговора.

Сестрицы Авербух необыкновенно расстроились. Они вовсе не хотели обидеть своего учителя, напротив, даже стремились своей работой сделать ему сюрприз.

Учиться теперь в его «лаборатории» стало для них мукой. Профессор демонстративно обходил их мольберты, не замечал ни той, ни другой, а остальные студенты из мастерской поглядывали на них чуть испуганно, затаенно. Это была холодная война, которую профессор вел со знанием дела.

Если бы не молчаливая поддержка Вострикова, сестрицы Авербух окончательно приуныли бы.

Как-то на очередном художественном совете Свежников, скрипя голосом, сказал что-то вроде того, что ему не доверили и взгляда бросить на конкурсную работу его учениц, хотя некоторые, небось, их даже консультировали. Все покосились на Вострикова.

Обида Свежникова была столь очевидной и столь капризной, что Востриков в голос рассмеялся:

– И мне не доверили, Максимилиан Авдеевич, хоть вы и намекаете на обратное. Знаю лишь то, что они вам хотели поднести сюрприз, а вот какой, мне неведомо. Уж коли я говорю, так верьте, пожалуйста!

– Сюрприз?! – выжал сквозь зубы профессор. – Ну и сюрприз! Вот так поднесли! Впрочем, у каждой нации свои повадки…

Он так тяжело при этом вздохнул, что могло показаться, будто всё в этом мире, что чуждо профессору по национальности, вероисповеданию и кругу интересов, направлено против него, но он, мол, как человек порядочный, вынужден с этим мириться и оттого страдать.

Востриков вспыхнул и швырнул на пол карандаш, который всё время бездумно вертел в руках.

– Да как вы смеете, мерзавец вы этакий! – вдруг крикнул он. – Это что за заявление такое!

– Что?! – вспыхнул в ответ Свежников. – Как вы сказали?!

В зале стало так тихо, словно здесь кроме этих двух разгоряченных людей никого не было.

– Это не я сказал, это вы первый… Что значит повадки! Вы о животных говорите или о людях?

Профессор развел руками и, ища поддержки у окружающих молчащих людей, обвел всех возмущенным взглядом.

Востриков выбрался из своего ряда и быстро пошел к выходу.

– Александр Васильевич, Александр Васильевич, – застучал ладошкой по своему председательскому столу ректор. – Вы куда это! Вернитесь немедленно!

Востриков резко обернулся и сказал громко и спокойно:

– С этим обиженным расистом я одним воздухом дышать не желаю. И не могу! То, что он из себя выдыхает, меня травит. Я здоровье поберегу.

И Востриков подал заявление об уходе из Художественного училища. Скандал на этом должен был увянуть, но он, вопреки всему, разгорелся с новой силой. А потворствовал этому Гермес Асланян. До него дошла причина ссоры, она покрыла прозрачным лаком смертельную обиду, нанесенную профессором его сыну, и Гермес прикатил к ректору, демонстративно окружив себя молчаливой, темноволосой охраной и в сопровождении такого же темноволосого юриста.

– Это что такое! – яростно вращая глазами на ректора, говорил Гермес Асланян. – У нас шутят: береги, армянин, еврея, потому что, когда последнего изведут, возьмутся за армян. Это плохая шутка. Но ваш профессор, которому мы все так наивно доверились, не только обидел двух еврейских девочек, но и моего Эдика. Он украл у него идею, он забрал себе его мысли, его талант. Почему я теперь должен финансировать ваше училище? Почему я должен поддерживать вас, если тут не считаются ни с кем?