Правда о допетровской Руси. «Золотой век» Русского государства

В результате вся степная зона – это не Московия и вообще не Русь. Самые южные форпосты Руси – это Воронеж, город-крепость на реке, северный берег которой покрыт дубравами, а южный – степной. Это Белгород, ставший в 1596 году центром Белгородской черты – системы укреплений, поставленной против крымских татар. Это Тамбов, построенный как крепость в 1635 году. За ними лежат практически ненаселенные, пустые земли.

А вот современные Украина и Белоруссия – это Русь! Об этом я писал в своей другой книге, «Русская Атлантида», и не буду рассказывать подробно, но тогда только начали формироваться нынешние народы – украинцы и белорусы. Жители Западной Руси называли себя русинами, русскими, и православные братства во Львове, Гродно и Вильно становились добровольной агентурой православной же Московии.

Московия, в которой развернулись описанные в этой книге события, – это часть исторической Руси. Но чтобы правильно понимать эти события, надо всегда помнить, как отличалась география XVII века от современной.

Пространства огромной страны

Московия XVII века объективно гораздо меньше страны, которую мы сегодня привыкли называть Россией. Даже Орел, Серпухов и Новгород, сердце страны, – это ее дальняя периферия, а не «самый центр», как сегодня.

Но субъективно эта страна больше, чем сегодня! Россия, конечно, не стала меньше за 300–400 лет… Но ведь там, где сегодня проложены железные и шоссейные дороги, в XVII веке тянулись разбитые проселки – примерно такие же, как в наше время тянутся по всем сельским районам, соединяют деревеньки или теряются в полях. Все это – дороги без покрытия, и все они зависят от погоды так же точно, как в наши дни – такой проселок.

Мы сегодня едем из Москвы в Калугу четыре часа на электричке. А в XVIII веке ехали четыре дня на лошадях, и ехали медленно, потому что дорога мало напоминала автостраду.

Римляне строили дороги, отсыпанные гравием, выложенные булыжником. Строили так хорошо, что их дороги пережили разруху Средневековья, и их использовали еще в XV, XVI или том же XVII веках. Чинили, покрывали асфальтом, а главное – с XV века в Европе начали строить новые дороги с покрытием, уже не имевшие никакого отношения к римским.

Впрочем, таких дорог и в Европе в XVII веке очень, очень мало: дай бог, одна миля на сотню. Остальные дороги во всей Европе ничем не отличаются от российских и полностью зависят от погоды. В сухое время проехать от Парижа до Марселя можно за две недели, а вот между сезонами тот же путь проделать можно было разве что за два месяца. В теплой Франции, испытывающей сильнейшее воздействие океана, «де ми сезон», «между сезонами», имеет множество значений. Это и погода, и тип одежды («демисезонное пальто»), и образ жизни в периоды, когда и не холодно, и не особенно тепло. В недавнем историческом прошлом это были еще и периоды, когда лучше не трогаться с места.

Так что в Европе дороги еще хуже, чем в Московии, уже потому, что во Франции, даже в Германии нет зимников. Накатанный снег надежнее земли, несколько месяцев в году по Московии неплохо ездить в санях. Чем севернее, тем дольше удается это делать.

Но Францию спасают ее размеры – все-таки в сравнении с Московией это небольшая страна. А по Московии так и ездят – два месяца из Москвы до южных пределов государства. Два месяца – до северных пределов… вернее, даже не до пределов, а до тех мест, где вообще исчезают хоть какие-то дороги. Скажем, от Пустозерска уже проехать никуда нельзя – ни на восток, ни на запад, ни на север: туда нет дорог – вообще никаких, совершенно. Есть вьючные тропы, по которым можно идти и вести лошадь в поводу; или ехать верхом, прикрепив к седлу верховой лошади привязь идущей сзади вьючной.

А на восток от Урала открывается вообще ледяная беспредельность – до Томска, Омска едут год. ГОД! До Иркутска из Москвы едут два года – трясутся в телеге, вышагивают рядом с возком, пережидают разливы рек, сильные морозы и дожди. Воевода, назначенный в Якутск в 1630 году, добирался от Москвы до Якутска три года и приехал на место назначения только в 1633 году.

Здесь, впрочем, вопрос не только о пространстве, но и о времени – не только о пространствах страны, но о том темпе, в котором она живет. Никто никуда не торопится, не спешит… да и зачем спешить, если и так все ясно – и потом, в будущем, будет только то, что есть сейчас, а сейчас есть только то, что уже было. Люди будут другие, но как повторяется годовой цикл, так повторятся и стадии их жизни – детство, отрочество, юношество, зрелость, старость… И так же неизменно повторятся условия их жизни, такие же, как при Иване Грозном, как при Александре Невском, как при Ярославе Мудром…

Если нет личности, которая хочет успеть реализовать себя, за короткие десятилетия прокричать миру уникальное и сокровенное, – куда и для чего спешить?

Громадностью страны в Московии пока не научились гордиться – слишком мало знают о других странах, нет материала для сравнения. К тому же громадность страны дает ей очень мало преимуществ перед другими, а вот минусов – очень много. По колоссальным пространствам раскидано редкое население. Людей мало, исключительно мало! Мы привыкли считать Россию более населенной страной, чем любую из стран Европы, но тогда все было наоборот. Примерно 14 миллионов людей живет в Московии к первой в ее истории переписи – в 1683 году. Во Франции тогда же живет порядка 20 миллионов, в Италии – 15 миллионов, в Германии – все 25, а в Речи Посполитой – порядка 16 миллионов.

Все эти люди очень мало контактируют друг с другом. В более населенных странах – на Западе ли, на Востоке ли – любые сведения о чем-то новом: об открытиях, происшествиях, изобретениях и придворных интригах – передаются быстро – их есть кому передавать. Слух пройдет по Франции, по Китаю, ослабевая и останавливаясь только там, где людей меньше, где просто нет того, кому можно рассказать новость, – в горах Цибайшань, на вершинах гор Корсики.

Россиянин привыкает к тому, что я рискнул бы назвать «информационным одиночеством». Слишком многое надо сохранить независимо от других людей… Значит, надо быть особенно консервативным! Приходится жить самому по себе, храня любые сведения о мире и старательно отбирая, что запоминать, а что и нет.

Кроме того, если в одной части страны недород, нет никакой возможности перекинуть голодающим хлеб. Если голод велик, если недород несколько лет – голодающие разбегаются из несчастливого района в более благоприятные, так у них больше надежды спастись. Но хлеб везти трудно, часто почти невозможно. Страна торгует, обменивается плодами ремесел и земледелия… но большую часть продуктов потребляют там, где произвели: слишком трудно перевезти что-то тяжелое – тот же хлеб.

Страна делилась на уезды, а уезды – на волости. Уезды были очень разные по размеру и населению – как исторически сложились. Большие, как Суздальский, населяли десятки тысяч людей; вокруг Москвы лепились маленькие (Коломенский, Серпуховской, Рязанский), населенные тысячами людей.

Волости-губы после Губной реформы 1555 года обрели некоторые демократические права самоуправления. И раньше сыск и суд по уголовным делам в губе передавался «выборным головам», то есть губным старостам из числа дворянства или детей боярских. В помощь им из «лучших» крестьян выбирались «губные целовальники». Это забавное слово «целовальник» подразумевает того, кто «целовал крест», давая клятву выполнять какую-то работу или следовать назначенным правилам. Целовальник, даже если он не давал «целовальной записи», – это лицо, давшее клятву в присутствии священника, «на том крест целовав».

А после Губной реформы в ведении губных учреждений были почти все уголовные дела, составление кабальных книг, надзор за общественным порядком, почти все полицейские функции.

Правда, в середине XVII века, когда во все крупные города стали ставить городских воевод, губное самоуправление, да и сами волости утратили свое значение. Ведь воеводы сосредоточивали в своих руках всю полноту власти на местах, у них был свой аппарат и свои воинские отряды для поддержания того, что воеводы считали порядком.

В XVII веке воеводы с их отрядами были на местах самой существенной, самой реальной силой, а губные старосты – только лишь их помощниками.

И еще одно следствие громадной территории страны: ее экономическое и социальное развитие происходит очень уж неодинаково. В центре страны, где города не так редки, вдоль главнейших дорог, соединяющих культурные центры, по берегам рек, которые тоже играют роль транспортных артерий, жизнь людей, их занятия, их образ жизни – словом, решительно все современнее, интереснее, умнее, цивилизованнее. В отдалении от центров и вдали от основных дорог, в глуши лесов как бы застывает предшествующая эпоха. Заволжские леса отстают от Москвы и Твери на десятилетия, если не на века. В Новгороде и Владимире спорят о просвещении – в лесах и степях Сибири царит совершенно другая эпоха, давно минувшая в центрах страны.

В этих условиях Москва, столица, начинает играть совершенно исключительную роль, и совершенно закономерно. Стране нужен центр, в котором будут приниматься значимые решения, важные для всей страны. Приниматься оперативно: ведь если нападет враг, нет времени собирать ни парламент, ни Земский собор, вести обсуждения, прения и дебаты. Получается так, что Московии необходим единый центр, в котором будут приниматься решения за всю страну.

Есть много резона в старом высказывании Ивана Ильина о том, что лучший способ превратить Россию в демократию – это превратить ее из огромной континентальной страны в маленький океанический остров наподобие британского. Реалии такой страны, как Московия, делают ее политическую традицию поневоле автократичной, жесткой, выдвигая на передний план не коллективные решения, а решения группы высших чиновников и аристократов.

Люди и их занятия

Уже в XIII–XIV веках в Волго-Окском междуречье распаханы ополья – неизвестно почему, какими силами природы сохраненные участки лугов посреди леса. Всю остальную землю Московии надо сначала освободить от леса, а уже потом распахивать.

До XV века господствовало подсечно-огневое земледелие. Сельский хозяин искал особенно урожайное, исключительно выгодное место и там подсекал все деревья. Лес высыхал, и в одну из весен его поджигали, чтобы зола удобрила серую лесную почву. Иногда лес валили, подрубая стволы высоко, на уровне груди примерно. Но и в этом случае тратить времени на корчевку никто не хотел: так его и пахали, этот участок, объезжая сохой черные остовы деревьев.

Первые два-три года урожайность на таком участке была сам-тридцать и даже сам-пятьдесят – то есть собирали в тридцать раз, в пятьдесят раз больше, чем посеяли. Потом участок истощался, и его забрасывали; задача сельского хозяина за эти два-три года была в том, чтобы найти и подготовить следующий участок…

В тогдашней Московии нет черноземов, нет роскошной кипени садов, как на богатой Украине. Подзолистые почвы – само слово говорит что-то, не правда ли? Почвы, похожие на золу, – бесструктурные, нищие, мышиного серого цвета. Словно зола на ладони. Когда берешь в руку щепоть воронежского или полтавского чернозема, потом приходится мыть руку, а тут, подзолы, как зола или песок, просыпались между пальцами, совершенно не испачкав их гумусом. Нет органики в этой почве, даже нечему испачкать руку.

Население росло, приходилось возвращаться на уже использованные участки, а еще позже – жить полностью оседло, используя все время одну и ту же землю. Земли надо было много, и деревни приходилось разбрасывать далеко друг от друга. Деревни маленькие, окруженные лесом и живущие не только земледелием, но и сбором ягод и грибов, рыбной ловлей и охотой. Лес в Московии и в XVI и в XVII веках оставался важным полем деятельности, постоянным местом пребывания. В лес шли влюбленные, в лес «уносили скуку», в лес бежали те, кто не сумел жить в мире с остальными.

А бедная земля нуждалась в постоянном удобрении, и даже скот разводили не только и не столько для молока, сметаны и масла, сколько для удобрения – навоза. Навозная система земледелия позволила перейти от подсечно-огневого метода к двухполью или трехполью.

При двухполье одну половину земли засевали, а вторую оставляли отдыхать, перепахивая с навозом. При трехполье треть земли отдыхала, вторую треть засевали яровым хлебом, а последнюю треть – озимыми.

Урожайность в Московии редко превышала сам-пять, а чаще всего была сам-три. Орудия труда – примитивнейшие! Деревянная соха – это, по существу, просто выгнутый кусок дерева, и только. Борона – длинная палка, в которой накручены дырки, а из дырок торчат прутики. Никакого полива, никакой защиты урожая. Работа на рывок, отсеялись… и положились на Господню волю. Взойдет так взойдет. Вызреет так вызреет. Как будет, так пускай и будет.

Но работа даже такими орудиями, в полной зависимости от погоды, давала хоть какой-то результат: ведь земли было очень много. Плохой, малоурожайной, но «зато» распахать можно было почти столько, сколько физически мог хозяин. 10–20 гектаров – это огромное хозяйство для Франции, Германии, даже для Польши. И это очень немного для Московии, где пространства необъятны и земля не принадлежит никому. В Московии распахивали и по 20, и по 30 десятин, получая с них меньше хлеба, чем во Франции с 10.

В конце XVII века примерно 12 или 14 миллионов человек жили в Московии. Более 90 % из них – сельские жители, крестьяне.

Люди и их отношения

Жить одному среди бескрайних лесов опасно – слишком многое могло случиться с человеком, слишком подвержен он случайностям. В Германии атрибуты первобытно-общинного строя – большая семья и община-марка – исчезли еще в конце XIII века. В Московии родоплеменной строй и в XVII веке вовсе не ушел в прошлое. Жили семьями, в которых братья не выделялись со своим хозяйством, а вели общее; несколько десятков человек составляли один хозяйственный организм во главе с патриархом – большаком. Большак командовал коллективом из нескольких, порой – нескольких десятков детей и внуков, распоряжался и временем, и силами всех, и всеми материальными ресурсами рода. Большак сносился с властями и представлял перед властями всю семью; власть большака была непререкаемой и для семьи, и для властей.

И власть общины определяла жизнь человека с момента рождения и до самой смерти. Земля принадлежала общине, и судьба отдельного человека тоже принадлежала общине. Община решала, где будет пахать и сеять какая семья; община «раскладывала» налоги и повинности, устанавливая, кто будет мостить дороги, а кто – подвозить государственных чиновников. Община присутствовала при всех событиях в жизни человека, от рождения и до смерти. Община бдительно следила, чтобы никем и никогда не нарушались обычаи, идущие от дедов-прадедов.

В деревнях, как правило, маленьких, отделенных днями пути друг от друга, живет примерно 95 или 96 % населения страны – ее крестьянство. Классическое представление, сообщаемое россиянину еще в средней школе, – что крестьянство было на Руси самым отсталым и консервативным классом общества и несло в себе представления, возникшие еще в эпоху первобытно-общинного строя.

Непререкаемая власть обычая

Писаных законов было мало, да крестьяне и знали их плохо. Да и зачем? Крестьянство жило по обычаю.

Было раз и навсегда определено и всем на веки вечные известно, как «надо» относиться к самому себе, к своим родственникам, всему роду, общине, приказам и приказным людям, к иностранцам восточным и западным, к царю и его указам, к птицам в небе и к рыбам в воде. Известно было, что надо делать и чего не надо, как именно работать и какими инструментами, как входить в избу и как в ней стоять. Известно было для всех и навсегда, на правах непререкаемой истины в самой последней инстанции.

А кроме того, обычай определял и эмоциональную жизнь, внутреннее психологическое состояние человека. И в повседневности, и во время любых значимых событий.

Следование обычаю заставляет учиться менять свое внутреннее состояние на «должное». Это ярко проявляется хотя бы во время русской традиционной свадьбы, когда на протяжении нескольких дней изменяется внутреннее состояние невесты и ее подружек; оно должно быть все время таким, какое предписывает обычай.

В первый, ритуальный день девушки оплакивали девичество невесты. Действительно – вот жила себе и жила девушка у батюшки с матушкой в качестве ребенка, члена многодетной семьи. И вот – отдают замуж. Это ведь не как в наше время – по собственному желанию, порой очень пылкому, и если что-то не так, всегда можно прервать брак, уйти обратно, жить самой. В XVII веке все решают даже не батюшка и матушка, а большак и несколько главных мужчин (не всегда батюшка девицы из них, из решающих, руководителей общины). На втором месте – сговор батюшки и матушки с родителями жениха. Мнение невесты? А оно вообще не имеет никакого значения.

Собственно, и мнение жениха ненамного более важно. В высших классах общества жених еще мог быть спрошен, хочет ли он жениться на той вон девице, которую ему тайком покажут в церкви или из-за забора, в саду. Но не невеста.

Итак, невеста вовсе не ИДЕТ замуж, ее ОТДАЮТ, что совсем даже и не одно и то же. Звучат грустные, лирические песни, и кое-что из этого репертуара мы и сейчас можем слышать: хотя бы «Матушка, матушка, что во поле пыльно» или «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».

Ведь отдают! Отдают из родной семьи, из родной деревни, отдают навсегда, и непонятно – на какую же судьбу… Дай бог, чтобы на счастливую, чтобы слюбилось… а если нет?! Если будет так, как в других, уже женских деревенских песнях, вроде «Догорай, моя лучина»?! И ведь отдают-то НАВСЕГДА!