Мистическая Якутия. Рассказы и повести

Я добавил:

– А то!

Все засмеялись, расслабились.

– Вы бы, братцы, себя видели: корячатся с багром, красные такие, типа, пыжатся!.. А Паша… Паша бедненький – «мамоньки-и-и»…

– Еёйный марафет, Федя, уж кто бы кудахтал, тормоз!..

– А ты, Паша, из ила его – чпок! – восхитился я, – а глаза какие у тебя были! Наверное, подумал карась мутант?!

– Акула!.. Да что это за херня была, Ваня? Вроде как человек… – наконец задал толковый вопрос Паша.

– Деретник это был, ну, вроде зомби.

– Деретник?!.. зомби?!.. – весело встрял Косяков, – вот ведь бляха-муха, если бы до того сказали зачем едем, ни за что не поверил!..

– Слышь, Ваня, а как ты отчет напишешь? – спросил Паша, – кто же поверит, что это было? Даже если мы втроем доказывать будем.

– Для начала видеозапись посмотрят, а там сами продиктуют – что мне нужно написать.

– Это ты здорово придумал – с видеокамерой, еёйный марафет!

– А то! Я ж не хочу на Котенко, 14, оказаться… – вспомнил свою «стряхнутую лампочку», взгрустнул.

– Ты, Вань, рассказал бы нам, что да как, – попросил Федя, – сейчас-то от нас чего скрывать. Что это за деретник такой?

– Думаю, братцы, с нами еще в ФСБ беседовать будут, ГРУ… Могилу вскроют, то-сё. Лучше вам не знать ничего. Спать спокойнее будете…

Никто еще не знал, что Косяков все-таки везет череп шамана в город, домой…

Пелагея с Графского берега

Информация о Графском Береге – чистая

правда, всё остальное – понимайте как

хотите: всё-равно не поверите.

Моё мнение – придумать такое – невозможно.

Имена, фамилии и характеры, по просьбе прямых потомков героев рассказа изменены.

Графский Берег – старинный посёлок на берегу реки Лены. Говорят, Основали этот посёлок русские ссыльные – скопцы. А своим названием он обязан графу Алексею Игнатьеву. В конце позапрошлого века, будучи Иркутским генерал-губернатором, он, во время поездки по краю, сделал остановку на месте будущего поселка. Сошёл он с баржи чинно на этом берегу по малой нужде, оставил метку; заложив руки за спину и выпятив животик, полюбовался со своей свитой суровой северной природой, и уплыл дальше – за славой и вечной доброй памятью. А так как был он сановитым графом, то и местность эту в память о значимом событии назвали соответственно: не каждый день графья на этом живописном берегу благородные метки оставляли.

Конечно – в ту бытность Графский Берег с трудом можно было назвать посёлком: это было первобытное поселение: несколько дворов с хотонами,[2 - коровник, як.] огромные озёра, пастбища, сенокосные угодья, комары с утками, смородина, дикая природа. И тоска. Но справедливости ради нужно признать – в те времена рыба была толще, вода в реке чище, зверьё в тайге жирнее, поля тучнее.

То же самое в своих путевых заметках с великим восторгом отмечал и сам граф Алексей Игнатьев:

«… месяца, семнадцатого дня года 1907-го от р. И. Х., после обеденного чаю осматривая берега, внезапно испытав премного внутренний позыв к любопознательности и, преодолев некоторые колебания и смущение, сошедши на неизвестный доселе для меня живописный берег величайшей реки Лены, был исключительно изумлен открывшейся моему взору весёлым и дивным пейзажем земли якуцкой. Благодать Божия вне всякого сомнения издревле пребывает в этих широких землях, просторах и в дивных лесах, где, надо полагать, в гармонии со всем форменным и во многом изобилии проживают различного рода звери животные вида млекопитающего: как имеющие полезность для человека так и не имеющие, но, тем не менее не вызывает сомнения следующий факт – все они, как и в самой России – матушке, есть твари сотворённые словом Господним. Испытывая чувство огромнейшего облегчения в утверждении внутренних мирных помыслов духовных, и поразмыслив некоторое время о суете и бренности всего сущего, решил я – всенепременнейше нужно будет сообщить о сем внезапно открывшемся мне непосредственно в Москву, ибо на избах местных резьба красивейшая – весьма московскую напоминает. И живущий в этих диких но благодатных местах чистый в помыслах народец местный греха не ведает, как не ведали того до дня грехопадения змеем искусителем с праведного пути совращённые прародители наши: Адам, с супругою своею, волею Господней из ребра мужьего созданною – Евою. О мыслях сиих не преминул я в кратких строках изложить»…

Ну, и так далее на девятнадцати страницах путевого дневника.

Вот ведь какой толчок мысли может дать нехитрая метка пытливому уму, и впоследствии метка эта послужила вдохновением для написания книги. Случилось это в конце XIX века. А сейчас? Стыд и срам! Совсем [писать] разучились! Вот – взять к примеру: «…в те времена рыба была толще, вода в реке чище, зверьё в тайге жирнее, поля тучнее». Где стиль? Где красота слога, изящность в построении фразы?.. Однако, продолжим…

Уже в начале тридцатых годов XXвека, когда из всех по настоящему преданных своему делу скопцов, собственно, в живых остался только один – дедушка Василий, посёлок разросся, жить стало несколько легче и веселей: «советска власть» всё-таки. Потомки религиозных фанатов были не настолько религиозны как их предки, позволяли себе время от времени расслабиться: выпивали штоф другой по вечерам, по праздникам, бывало, и больше. Зимой – так и вообще – мужички не просыхали: расслаблялись от летних забот.

Были, значит, в посёлке три убеждённых трезвенника, три колоритные фигуры: означенный выше окладисто-бородатый не по годам мощный старик – дед Василий; подпольный престарелый шаман с лукавыми глазками и жидкой, заострённой книзу, седенькой бородёнкой, по имени Байбал[3 - Павел, як.] и ведьма… Да, представьте себе – самая настоящая ведьма: густо-морщинистая, длинно-сарафанная старая дева, молчаливая русская баба Пелагея. Глаза у неё, говорят, были ясные, и зелёные-зелёные. Очень была, говорят, красивая по молодости, – кровь с молоком; из ссыльных благородных кровей, и неподступная для парней – не баба – кремень.

Скурвилась же здесь по причине чрезвычайно несчастной любви. Что может быть сильнее неразделённой любви, той любви, которая окрыляет, и тут же обрезает крылья души, придает, и убавляет силы? Такая любовь начисто лишает свободы, истощает тело и сердце, убивает душу и отнимает разум. Парень, которого она тайно и безответно любила, благодаря усилиям скопческой общины крепко уверовал, и… И стала она слугой противника Господа, начала в отместку сатане служить. Видать – хорошо служила, потому-как уже через пару месяцев парень тот в страшных муках и судорогах от неизвестной болезни скончался. Вот ведь до каких крайностей, бывает, любовь-то доводит.

В посёлке решили – а чего ж тому удивляться: умом тронуться можно по разным причинам: вот, по слухам – у одной купчихи в Якутске, ещё до революции, котёнок любимый помер, так она с тоски и закуковала. А тут у живого человека, хоть и на добровольной основе, но внешний орган отрезали. Подчистую. По самые. По не могу. Каково про это любящему человеку узнать? Каким бы кремнем ни был, а неприятно. Даже представить страшно: это что ж получилось бы – а ну как у Адама «по самые», производство человеков на нём бы и закончилось?

Дед Василий был шумным и смелым человеком: в открытую исповедовал свою скопческую веру: доставал каждого встречного и поперечного: «Отрекись от дьявола, возлюби Господа и ближнего, очищайся молитвою от всего греховного, избавься от окаянного»… ну, и так далее. Шамана Байбала местный люд исподтишка приглашал на свадьбы и похороны: Бог под запретом, его не видно, а шаман – вот он, живёхонек, мало ли что; вроде даже как и ветеринар: болезни всякие у скота излечивает. Иногда. Пятьдесят на пятьдесят. И что интересно – коровы, после бурного и неистового шаманского излечения становились заиками. Частенько в полях можно было услышать, как какая-нибудь бурёнка выводит: «М`м`м-му-у-у-у». Кстати – говорят, потомки этой породы до наших дней сохранились, и каким-то образом мелкими партиями разошлись по всей стране.

Престарелая Пелагея же, вела скрытный образ жизни, про неё абсолютно никто ничего не знал: те, кто имел леденящие душу знания, давно померли, а старые шаман со скопцом осторожничали – никому про ведьмачьи дела ничего не рассказывали, хотя по ним видно было – что-то они такое-эдакое ведают. Но слухи всё-же в поселковой среде водились: и топор с косой, кто-то видел, по двору у нее летают; и с вурдалаками знается, с упырями водится; и сама она лунными туманными ночами на городьбе сидит, каркает; и у коров молоко отбирает. Так что с дисциплиной у сельских детишек было на высшем уровне: представьте – какие страшилки по вечерам при свечах и лучинах им матушки рассказывали: «Вот будете плохо себя вести, позову Пелашку»… Да и в наше время, известно, на Графском Берегу чего только не происходит… Но, не будем отвлекаться.

Все трое друг-друга сторонились; шаман Байбал, когда в посёлок приезжал туго опоясанный ремнями уполномоченный НКВД Слепцов, срочно уматывал в тайгу; дед Василий прямо у дороги начинал просвещать уполномоченного, но в связи с преклонными годами преследованию не подвергался: да вроде и так – физически пострадавший от веры и политически от царского режима; на Пелагею представителю власти было совершенно по барабану. Как правило, с недельку пропьянствовав с головой посёлка Захаровым на рыбалке, и постреляв из револьвера по бутылкам, Слепцов, беззаботно посвистывая, укатывал на своей, полной осетра, телеге в город. Посёлок продолжал жить своей размеренной, беспечной и скучной жизнью, не зная газет, железных дорог, и даже проводного радио.

Как-то осенью – не то 1932-го, не то 1933-го года, бабка Пелагея тихо преставилась. Преставилась она по-особому: вечером обошла ближних соседей и, беспокойно теребя пальцами цветастый фартук и водя крючковатым носом по сторонам, предупреждала хозяев с порога, не заходя в дома: «Бярозы нынча чой-то рано пожелтели, дожди скоро пойдуть… Окочурюся я завтра; вы уж, люди добрые, той, не поминайте лихом, похороните по-человечьи, по-доброму: некому меня, окромя вас, сердешных, на могилку-то снести». И причитала часто-часто: «Ой-ёй-ёшеньки-ёй-ёй, ох, аю-ая[4 - ой-ёй-ёшеньки-ёй-ёй, як.] не успеваю, ох, не успеваю»… И никто так и не посмел спросить страдалицу – чего это она «не успевает»: страшно ведь, боязно. Так и ушла она, ссутулившись, со своей клюкой, в свою избу. А там и в мир иной.

Наутро, на отшибе села, у избы Пелагеи собралась толпа народу, моросил мелкий дождик.

– Чевой это там?

– Преставилась…

– Эвона как… Дык зайти бы надо…

– Зайди!..

– Пелаге-е-е-й-я-а!..

– Не слышит старая…

– Дык оно и понятно – преставилась чай…

Ладно, разрешили жёны своим мужьям для храбрости с утра усугубить, оказалось – даже запасы секретные с собой загодя прихватили.

Вошли мужички в дом. Да и вышли вскорости, в низком и узком дверном проёме друг друга неловко локтями помесив:

– Ага, эко-ся…

– Преставилась…

Кое-кто, даже сняв шапку линялую, истово перекрестился:

– Лежит, на лицо побледневши, не шевелится. Ой, Господи прости…