Рассказы

На одной карточке стоят трое мужчин, один из них держит чемодан. Другая фотка была обрывком: молодая и, судя по верхней губе и ноздрям, скандальная женщина указывает рукой куда-то, но там карточка оборвана.

– Вот так наша с ней жизнь и оборвалась, – сказал старик.

Дешёвый портвейн поймал в себе жёлтый свет лампы и заиграл янтарем. Мы чокнулись за встречу, выпили, в этот момент вздрогнула запертая уличная дверь. Старик поперхнулся. Там постучали. Он как-то несчастливо пошлёпал открывать.

– Здрасте, здрасте! Мы ищем чемодан, – в комнату вошли двое вроде бы знакомых мужчин.

– Чемодана у меня нет, – терпеливо, как врач, сказал старик. – Чемодан унёс ваш третий компаньон.

– Можно посмотреть в комнатах?

– Пожалуйста, только ничего не трогайте.

– Нам чужого не надо. Нам нужен чемодан, там рукопись романа, мы втроем написали бессмертную вещь, но теперь он один завладел. Гений и злодейство соприкоснулись.

– Сожалею, но судьба литературного шедевра мне неизвестна, – старик услужливо провёл их в комнату с белым горшком и роялем, затем в комнату писем.

– Извините за вторжение, если вам попадется чемодан из крашеной кожи, спрячьте его для нас.

– Непременно спрячу. Доброго самочувствия! – старик поклонился им в спину.

Двое ушли, оставив после себя трансформаторный гул. Старик с прискорбием вернулся к столу.

– Беда, когда нет памяти. Каждую ночь приходят за чемоданом. И не помнят этого. Вы догадались, кто они? Люди с фотографии.

Я подбежал к стене – правда. Возле них ещё третий стоит с чемоданом, вцепился в ручку хваткой рукой.

– Если им прямо сказать, что они призраки, что случилось бы? – вслух подумал при мне старик. – Интересный эксперимент, но опасный. Погоди, сейчас еще одна со стены нанесет нам визит, мало не покажется. Пей скорей, коли у меня мурашки по спине побежали, значит, скоро. Под стол тогда прячься.

– Странное у вас заведение.

– Да, как провал в памяти. Ты не замечал, что люди забывают чудеса своей жизни? Они помнят только о чудесах, прочитанных, рассказанных, но не о своих. Также мы выбрасываем из памяти ужас. Много чего мы не помним, чтобы не затруднять себе жизнь. Но здесь мы хотим сохранить все это выброшенное. Краеведение – это ведение того, что на краю; чтоб оно не упало. Бюро забытых дней.

Раздался нетерпеливый стук в дверь. Старик засуетился на месте. Дверь громко затряслась. Он побежал открывать, как-то вмиг обезумев лицом и усохнув. Я сел под стол и поджал ноги. Как тяжкий вихрь, шелестя юбкой, стуча в пол красными туфлями, вбежала женщина.

– Где она? – гостья повысила интонацию на последнем слове, голос её, как змея перед нападением, поднялся.

– Нет её.

– Врёшь! Почему ты такой старый? Всего месяц прошел, а ты постарел на 40 лет. От любви? Все соки из тебя мерзавка выпила?!

Она топала по комнате, словно исполняла танец. На ее туфлях не было уличной грязи.

– Дорогая, прошло 40 лет, а не месяц. Надя умерла, ты зря её ищешь.

– Ха-ха, ты из меня идиотку делаешь?! Ты еще скажи, что я умерла или что ты умер. Где она?

Повисло молчание, вернее, раздалось сопение, затем раздался топот, словно в бег по комнатам пустились не две пары, а больше ног. «Сволочь, гад, предатель! Я и тебя убью, и эту тварь убью!» Слышна была потасовка, звучно дрогнул рояль. Должно быть, в старика полетел горшок и, вдогонку, отдельно крышка от горшка. Шаги замерли, пауза.

– Ну, теперь покажи мне, где ты спишь, дорогой, милый, ненаглядный, ненавистный! Покажи, я хочу посмотреть на ложе любви, под которым она сейчас прячется. Я хочу посмотреть на неё. Пусть она сначала умрёт от страха, а потом я её убью. Веди меня, предатель! Тебе хорошо с ней спалось, нравится?! Что насупился? Рассказывай. Изменять не стесняешься, а слово сказать стыдно? Какая нравственность! Ты высоконравственный мерзавец!

Двое ненадолго вышли из пределов слышимости, потом брань опять покатилась по музею, и мне было дико слышать слова, исполненные мучительной телесной ревности, обращенные к весьма старому человеку.

– Сладкая парочка! И это моя лучшая подруга! – послышались пощечины, безмолвно, стоически переносимые стариком. – Я тебя знаю, ты думал меня обмануть, разжалобить своим тщедушным видом! Ты нарочно постарел, негодяй, чтобы защитить свою подлую душу сединами. Что морду сморщил?! Как узнал, что я к вам иду, так сразу и состарился?! Не обманешь! И подлость не отбелишь сединой. Где эта тварь-раздвижные ноги? – красные топающие существа подбежали к столу, под которым я сидел, добавочно накрывшись газетой.

– Ах, вот ты где! – её голос зазвучал страшным счастьем ненависти, которая нашла свою добычу.

Газета оглушительно слетела с меня, и впритык придвинулось и задрожало измученными чертами лицо пьяной красивой женщины. Её глаза сияли, и сияние преломлялось слезой. Сияние исчезло, так в театре гаснет свет; черты её лица вытянулись и окаменели.

– Вика, – залепетал старик откуда-то издалека. – Это посетитель. Он спрятался от нашего скандала. Он тут не при чем. Успокойся, Надя умерла.

Женщина отпятилась и выпрямилась. Потом её туфли, четко отвесив паркету несколько ударов, ушли за порог.

– Хорошо, что ты был здесь, – на щеках старика горели красные пятна, нижняя губа треснула, глаза расширились и потемнели.

– Эта женщина с фотографии?! Как призраки выходят оттуда?

– Да не оттуда! Если бы кто-то увидел тебя во сне, а ты был бы легким и ощутил это, ты оказался бы там же. Вот и призрак появляется здесь: фотка зовет его в наш мир.

– Разве призраки могут драться? – воскликнул я, и старик с немым удивлением на меня посмотрел. – Но может, это все-таки была настоящая женщина?!

– Ты запомнил ее, подробно? На стене висит она? Посмотри, какая дата указана на обороте карточки… ну что, правда, она мало изменилась за 40 лет?

– Сожгите фотокарточки и всё!

– Надо терпеть. Прошлое кусается. Но мы заслужили его.

– Вы так сорок лет и терпите?!

– Да. Она убила себя, чтобы наказать меня за измену, – он разлил остатки вина и покачал головой. – Понимаешь, после десяти лет супружеской жизни я встретил женщину, которую не встретил вовремя. Вся она, все проявления ее жизни внушали мне счастье, – произнеся это, старик помолодел, его щёки выровнялись, губы стали полными, глаза заблестели. – Совершая жест или шаг, она оставляла в пространстве сразу несколько мгновений своего движения, своего очерка. Ее линии пели мелодию любви. Она была предназначена мне, потому что я слишком ясно видел ее красоту. А была она подругой моей жены. С женой я жил как-то по инерции, без страсти, но и без боли, и вдруг прежняя жизнь показалась мне темнее гроба. Вика, жена, вызнала от моего товарища мой секрет и замыслила для нас казнь. Она сказала, будто всё понимает, что в Надю нельзя не влюбиться, и вдруг дала мне разрешение открыться Надежде. «Я не хочу, чтобы ты из-за меня был несчастлив. Надеюсь, это не навсегда, какого-то времени тебе хватит на утоление мужских желаний. Скандалов устраивать не буду, не бойся». Я не расслышал тигриного коварства в ее словах. Я был оглушен любовью и признался Надежде в своём чувстве. Надя отказала, однако в ее голосе я уловил печаль. Только ради Вики она мне отказала. Вскоре я пришел к Наде и сказал, что жить без неё не могу. Если она не хочет моей смерти, пусть ответит на мою любовь. Надя зарыдала, я стал её утешать, и мы очнулись в её постели. С этого момента начался ад. Вика страстно искала и находила пищу для своей ненасытной ревности. Размахивая сигаретой, держа в другой руке стаканчик с водкой, она выкрикивала проклятия. Её рот был столь страшен, словно в нём минуту назад выбили все зубы. Её глаза слезились от ненависти. Она была так безобразна, что я проклял день, когда мы поженились. Всласть натешившись своим и нашим несчастьем, она завершила месть самоубийством, проглотив пузырек сердечных таблеток. Чтобы причинить нам как можно больше страданий, она решила умереть, но вместе с тем она мечтала наслаждаться созерцанием наших мук, то есть из гроба подглядывать в наш мир. И она застряла между этими несовместимыми намерениями и вся раскалилась, словно предмет, попавший между контактами. Смерти не случилось бы, если бы «скорая» приехала скоро. В общем, Вика умерла. Надя переехала в другой город. Ненависть и несчастье восторжествовали. Остальное ты сам видел.

Яркость этого рассказа и ветхость серебристых волос рассказчика, алый цвет женских туфель и бледность фотографии, где те же самые туфли были надеты на те же самые ноги, не сходились ни во что целое. Меня мутило.

– Чувствую себя сразу в двух временах, – сказал я, сжимая ладонями виски.

– А ты покопайся в газетах, вон тут, или вон там, в игрушках, – он махнул рукой в сторону дальней комнаты. – Может, и тебе повезёт кое с кем встретиться, отношения выяснить. Прошлое – это пропасть, такая глубина – страшно глянуть.

– Корней Корнеич, а можно у вас переночевать? Мне до утра куковать придётся.

– Кукуй, хоть на рояле. Мне тоже пора лечь. Только сон в краеведческом музее- почва для кошмаров. Ну, пока, заслонку в печи не закрывай, а то угоришь.

Старческой, уютно-жалобной походкой он вышел, оставив меня одного. Спать на рояле я не спешил, да и вряд ли уснул бы даже на перине. Я машинально перелистывал газеты, сквозь страницы которых мерещилось что-то еще, и – как в стену впечатался. Я увидел статью про меня и про девушку. Фото: юный, тонкий, я смотрю на зрителя вполоборота, то есть теперь на самого себя, и рядом сияет неземной красотой лицо девушки, заштрихованное дождём. Оно вспыхнуло во мне, обожгло, и я замычал. Заголовок: «История любви». Господи, как газета называется? «Ждановская правда». Верно, после третьего курса я был в стройотряде, и это было здесь, в Жданове. Вот почему я, когда ехал сюда, так зябко и как-то недостоверно чувствовал себя в собственной шкуре. Засветились в памяти главные черты того лета – коровник, солнце на свежей кирпичной кладке, девушка… почему-то со спины, в светлом платке, стройная. Она была так важна взору, что её очертания размывались, как будто взор памяти тоже можно замутить слезой. Бледно-белый платок на овальной голове нежно предвосхищал бумагу писем, уже томящихся в том мире, которого еще нет – в будущем, хотя эти письма так и не были написаны. Серо-сиреневое платьице с голубыми крапинками (это цветочки) грустно сияло над голым полем и в душе отзывалось ясным, медленным звуком колокола. На самом деле колокол звучал потом, когда мы стояли на речной пристани и прощались. Так совпало, что в этот час колокол зазвучал вдали, возвращая и возвращая нашему прощанию прекрасную боль, вновь уносимую и уносимую рекой, которая пузырьками и водоворотами развлекала тоскующие глаза.

Читаю статью. «Прошёл год, как они разлучились. Он после краткого бурного романа вернулся в столицу, она осталась оканчивать училище. Речники теперь называют её „наша фея“, потому что каждую пятницу она стоит здесь и встречает из Москвы катер (да-да, сюда можно на катере!), но его нет. Жив ли он, или только любовь в нём умерла? Она уже не хочет от него письма, боится „вежливых извинений“. Она хочет чуда, чтобы он приехал сам. Зимой она встречала его на автовокзале, где тоже стала почитаться ангелом-хранителем водителей автобусов. Итак, прошёл год. Мне страшно задать ей вопрос: когда она прекратит встречать любимого? Это всё равно, что спросить: когда умрёт в ней вера в другого человека, или когда закончится вера в любовь?»

Смешанные чувства захватили меня: жалость, нежность, удивление о забвении столь важной эпохи в моей жизни, злость на журналиста, который умудрился залезть в больное, залез туда, куда я не залезал. Я кое-что постановил назавтра сделать, после чего лег на газеты и уснул. Газеты теплей рояля.

Утром дед-краевед был не в духе. Я пытался рассказать ему о восстановлении в памяти светлого лета, он же ворчал, дескать много народу на ночь просится, никто чая-сахара не купит, им только подавай напитки! А у него нет подружки на чаеразвесочной фабрике. И на сахарном заводе милки нет. Надо людям кое-что и самим покупать. А то чая выпивают неисчислимое количество – дома столько не пьют, и где музею чаёв напастись? Госбюджет на баланс не берет, коммерции нет; меценаты делают себе на обещаниях рекламу, но обещаний не выполняют! Гибнет музей. Выпили его, съели, пролежали, глазами продырявили, подошвами стёрли. Век равнодушия. Погодите, вот дедушка умрет, останется вам память. Поковыряетесь в прошлом – держите карман шире.