Рассказы

Демонстративно посмотрев на часы, я поклонился и вышел из комнаты. За спиной затихло и тут же зашевелилось. Проехали по полу тяжёлые стулья. Изменилось освещение в прихожей, но я вторично прощаться не стал.

Шнурки остановился завязать в подъезде. Посмотрел в пыльное лестничное окно – там ничего не было видно, кроме нацарапанного детской рукой взрослого слова. Но мелкие неровности пыли в стороне от слова изобразили далекий ландшафт, где я тут же согласился бы жить. Я услышал, как там отворилась дверь, кто-то сказал приглушенным басом: «Верни его любыми путями! Или задержи, или пойди с ним, только не отпускай! Завлекай, у нас большие перспективы, приглашай на работу».

Дробно побежал по ступенькам парикмахер с пучком денег в руке – увидев меня, остановился, сглотнул досаду, ведь я мог слышать инструктаж, потом спешно состряпал на лице приветливость (в стиле фастфуд).

– Уважаемый, а выигрыш ты свой зачем оставил? Нехорошо. – Он обогнал меня и развернулся лицом. – Я-то чем обидел, а? Так нельзя. Может, вернёмся? У ректора целый портфель валюты. Он готов её проиграть. Давай я тебе подсоблю его обыграть. Дело своё откроешь. У тебя есть мечта?

– Есть, но она не коммерческая.

Я вспомнил чью-то фразу: «Человек без мечты – что фонарик без лампочки». И точно, вокруг нас шли люди, горожане, пассажиры земли -все они шли и дышали по необходимости, они просто терпели время.

Кто-то нас обкрадывает – некий враг, завистник жизни. Похоже, дьявол существует, иначе опустошение людей необъяснимо.

Парикмахер трусил вдоль меня с поджатыми губами, сильно озабоченный.

– Куда ты идёшь, собственно? – спросил он, заглядывая.

– Оставь меня, я хочу протрезветь.

– Тогда пошли в парк, там чудная пивная! Куда ты в таком виде, ну? И запах на полкилометра. Я тебя не пущу, кругом жандармы. Ты города не знаешь.

Он взял меня под руку, хотя я ступал твердо. Мысли мои были тревожны, некоторые ужасны, однако ясны. Несчастье, оно сдавило мне душу, как воробышка может сдавить злая рука пионера. Несчастье сквозило везде и глядело со всех сторон. Но я не мог бы формально указать, в каких признаках оно выражалось. Например, во сне предметы обладают добавочным средством выразительности, а именно выразительностью гипноза. Вещи передают (глядящему в сон) свою волю, своё состояние – прямым внушением, одним лишь явлением себя. Вещи во сне тождественны словам, лицам. На самом-то деле и наяву они такие же, только мы слишком заняты и не замечаем их выразительного напряжения, их физиономий. А в тот час я это видел – я словно бы шёл во сне.

За поворотом отрадно клубились деревья. Впереди располагался парк огромных растений! Я ускорил шаг, парикмахер почти бежал, работая локтями, как лёгкий паровоз.

Деревья! Я никогда не видел произрастания замыслов непосредственно из ума, но вот наглядно выросли произведения земли – произрастения. Мы шли в уме мира, под сенью воображённых этим умом деревьев.

На стволах, подобно пятнам на крыльях бабочки, лежал и улыбался свет. Атлантовы стволы держали вознесённую к небу крону; трепетную листву трогала высокий ветер.

По земле неподвижно текла дорожка, плавно заворачивая в будущее, и это так утешало меня… если не видеть плевков и мусора, оставленных на асфальте жильцами нашей общей сказки.

Чтобы не видеть мусора, я поднял взор под испод великанской листвы и этим подал парикмахеру повод посмотреть на меня с медицинской подозрительностью.

Ветер вновь дунул, и парк зашумел. Когда воздух быстро движется – деревья путешествуют. (А что думает обо мне полоумный парикмахер, мне безразлично.)

Пивная въехала под сень трех дубов. Возле неё живописно расположилась ещё одна группа убийц времени, обсевшая огромный пень. Невозможно вообразить, от какого дерева остался такой великий пень. Игроки смотрели сугубо в карты. Тут сидели (угадываю по внешности) бывший художник, обмотанный жёлтым, грязным шарфом; бывший учитель, в замотанных пластырем очках; бывший каменщик с кирпичным лицом; бывший военный, а ныне пальтовой гвардии гардеробщик с невероятно достойным выражением обвислого лица. Они играют очень давно, они устали, но азарт не отпускает их.

– Игра угнетает людей, – заметил я своему спутнику.

– Наоборот! -воскликнул парикмахер и, усадив меня за стол, нырнул в сумрак пивной.

Отчётливо, как луч среди облаков, засветилась мысль: «Пора начинать новую жизнь». Парикмахер принёс две кружки с кудрявыми белыми шапками. Всё-таки он чем-то привораживал меня. Мне хотелось ещё услышать объяснений насчёт того, каков план погружения нашего мира в ад, насчет плавного перехода туда.

Рай на земле – это когда-нибудь, когда все, поголовно все, будут достойны рая.

Соображения парикмахера касательно ада мне показались куда актуальней и ближе по срокам исполнения. В человечестве осталось немного островов духовности (пусть это слово кем-то специально подпорчено, ничего), то есть островов искренности и способности радоваться истине (пусть это слово циниками осмеяно) – радоваться тому смысловому свету, который не льстит нашему эго, но зовет нас превзойти наше пагубное гордое эго.

Россия – самый бесформенный, но самый обширный из таких островов, и я хотел от парикмахера услышать, что именно за это они, режиссёры сознания, вознамерились Россию погубить. За её искренность. Но он был уже не в том духе.

Он принялся приглашать меня на работу – сначала учеником киномеханика, затем взрослым киномехаником. Мы несколько раз сменили кружки. Смеркалось, я пялил глаза на часы, мне очень пора было встать и пойти на пристань, но я не чувствовал достаточно силы для ходьбы. Я оставался, чтобы чуть-чуть отдохнуть: ещё шесть, ещё пять минут… в парке имени пива и отдыха.

Его слова стали странно стыковаться – к примеру «складской восторг». Между словами тут что-то двигалось, быть может, качались половинки ворот. Я перестал слушать и сказал, что если он ещё раз встрянет между мной и самой красивой, самой верной и самой юной женщиной в мире, которая меня ждёт, я… Сказав это, я поднялся во весь рост.

Он зыбко удалился. А я нашёл туалет, но там собрались какие-то страшные люди, и бубнёж их голосов вываливался из дверного проёма чередой чёрных прыгающих мешков.

Я отпрянул. Впереди стоял тёмный куст. Куст шевелился разными видами движения: он вздрагивал, томно потягивался (лохмотьями ветвей), приседал, как женщина. И по ту сторону куста лежала женщина в лёгком белом платьице.

Она лежит, раскинув руки и ноги. Мелко мерцает там-сям, словно подмигивает мне из своего обморока – бусами, часиками, колечком, пуговками, серёжками. Юбка на ней задрана, чего я сразу не хотел замечать, но ветер совсем открыл её голый, оглаженный вселенским взором стан. Я падал на неё взором, как падал бы с балкона. Я не мог оторваться от этой гладко-изгибистой архитектуры и от вертикальной улыбки женской плоти. Тут она сказала «ой», одёрнула подол, медленно настроила на меня глаза.

– Это ты со мной сейчас был? …Нет? Значит, я видела сон, – поднялась, огладила платье, посмотрела на туфли, сморщилась. – Голова болит. Милый, – обратилась она ко мне, – подержи!

Протянула сумочку, невесть откуда взявшуюся, присела за другой куст и вскоре вернулась. Может быть, алкоголь наполнил мои глаза влюблённостью, но, кажется, она сама была красива и нежна обликом.

– У тебя остались деньги? Давай ещё посидим, только не в пивной, тут рядом другое заведение, там вино в бочках.

Её слова подпрыгнули во мне. «В бочках» вздулось и лопнуло искрами и брызгами. Я вынул из брючного кармана сгибыш денег и отдал ей в знак доверия и прочего. (Или как предоплату за телесную любовь?)

– Бочки… они, как женщины, щелястые. Но вино дадут, если заплатишь, хм?

– Ты спишь за деньги? – вдруг спросил я о том, о чём хотел спросить.

– Сама не знаю… зачем и за что, и за сколько. Зачем живу – тоже не знаю. Просто так.

Фраза «просто так» приняла вид ребенка, стоящего на лестнице и смотрящего куда-то вниз.

В парке совсем темно. Кроны деревьев утонули в небе и стали с ним заодно; там гуляло что-то темное, вольное и тревожное. В нижней тьме на нескольких лучах повис ресторан с круглым теменем. Так могла бы сиять простреленная десятком пуль голова безумца.

Мы вошли внутрь и заняли столик, возле которого кого-то стошнило розовой кашей. Она грубо велела убрать, и тут же убрали. Для этих мест она была несбыточно хороша. Все её члены были гладкими, точёными; я вспомнил её голые бедра, и кровь во мне загустела. Словно угадав это, она положила свою руку на мою. Прикурила, жеманно поцеловав сигарету. Выдула длинный дым – лисий хвост. У неё поразительно пустые глаза, глаза без любопытства и воли – два кусочка голубоватого зеркала. Я знал, что она моя.

– Что ты так смотришь? – она улыбнулась какой-то маленькой и страшной улыбкой.

– Почему ты лежала там в кустах?

– Мне один дурак подсыпал снотворного. Это я теперь понимаю. Хорошо, что в момент

засыпания, я успела спрятать сумочку в куст.

– А что с тобой было, ты не помнишь?

– Нет. Но ничего не было. Не волнуйся, если тебя это волнует.

– Волнует.

– Ты меня тоже волнуешь, – она послала мне воздушный поцелуй. – А если бы что-то он со мной сделал, ребята завтра оторвали бы ему голову.

– Ты тут королева?

– Принцесса. Пойдём потанцуем. …Люблю танцевать. Люблю, когда мужчины смотрят.