Вдавив в висок ствол авторучки. Последний советский поэт

Приснилась быль: отец «бычок» откинул,
Открыл футляр, достал аккордеон,
Развел меха, слегка ссутулив спину —
И в звуках вальсов растворился дом.
Играл и пел, усталости не зная.
Вечерний двор, июньское тепло,
Заполнил все от края и до края,
Затихли окна, смолкло домино.
Закрыв глаза, прильнув к мехам щекою,
Затягивал мелодии корсет
И в музыку, как в омут с головою,
Кидался сам – и мы за ним во след.
Вот я проснулся в этом давнем свете —
Запавших в душу редкостных минут.
Отец ушел, и где теперь соседи?
А этот вальс и этот миг – живут.
Когда придет пора – и мне на выход,
Пусть этот свет останется со мной,
Мелодия двора играет тихо,
Да батя встретит – чуточку хмельной…

Алма-Ата, мой город дорогой,
Моя вторая Родина и гордость.
Твой образ свеж, и он всегда со мной:
В моей душе прописанная повесть.
Конечно жаль, что нам не воротить,
Ни арыки с чистейшею водою,
Ни тот разъезд, где довелось служить.
Ни яблочный дурман над головою…
Курсантов -погранцов усталый бег,
Уже под вечер, и не строем даже…
Безумно вкусный деревенский хлеб,
Те караваи, на развес, в продаже…
В амфитеатре летнего кино,
Унизана мальчишками ограда.
В зеленом рынке, словно домино,
Ряды черешни, яблок, винограда…
Два дуба, как два стража у ворот,
Шептались с арыками спозаранку,
Кидали желуди, как чеки за проход,
А я с них резал венички для баньки…
А тот шашлык, под уксус и с лучком,
Парк Горького, пруды с катамараном,
На Кок-Тюбе – палатки с кумысом…
И запах льда в Медео утром ранним…
Все это и теперь живет во мне-
Все парки, скверы, улицы и лица.
Столица для меня – в Алма-Ате,
А Мюнхен это как эрзац-столица!

«Давай, старик! Ты свой, ты немец!
Zum Wohl!» и кружкой стук об стол.
Хмельной поток в приправе пенной,
Колбаски, кнёдли, разговор…
Чтоб стать своим в далеком крае
Не просто жить немало лет.
Я жизни стиль перенимаю,
Как старый местный диалект.
Пришлось немало потрудиться,
Сменить язык и внешний вид…
Мне б по-хорошему – гордиться!
Горжусь… А сердце все болит…

А когда я уйду, то за мной не придет ангелочек:
Кто такой я и чем заслужил в скорбный путь красоту?
Словно чачи стакан, мне ударят жестоко по почкам,
И под белые ручки меня понесут в высоту.
И внизу будут таять дороги, машины и люди…
Я себе прошепчу, что «вот завтра то точно начну»…
А потом ошалею от факта, что «завтра» не будет…
И скорее всего что-то матерное прокричу.
А потом у котлов, ощущая щекой жар горючий,
Так по-русски рванусь, когда нечего больше терять,
Чтоб по полной использовать этот, мне выпавший, случай,
Чтоб успеть хоть двоим напоследок по рожам вписать.
Рассмеются в лицо, пороняют поленья от смеха,
Гнусный хохот цунами пойдет по верхам и низам.
И на хохот и вой, отраженные медью и эхом,
Заглянет на секунду Господь, посмотреть, что за гам.
И уже над плитой, но зацепит за душу мизинцем
И возьмет в небеса и посадит вдали, у ворот.
Кто такой я, чтоб видеть горящие святостью лица?
Но от мук – за дурацкую храбрость мою – сбережет…
Там и буду сидеть, у ворот, между адом и раем.
Со следами от слез, одиноким, согбенным, седым.
Все что я начудил, нагрешил, по кускам вспоминая
И молясь за Господень мизинец, что спас от беды.

Павлику
Несмотря на дела и года,
Ты всегда остаешься богат,
Если есть у тебя старший брат.
Он не только по крови – родной.
Если радость и если беда,
Он с тобою разделит всегда,
И пусть злишь ты его иногда,
Остается по жизни с тобой.
Это тот, с кем когда то играл,
Кто прогулы твои прикрывал,
Тот, кто сопли тебе вытирал,