От окна до океана

– В больнице введён экспериментальный режим. С недавнего времени. Новый порядок. Гединк хочет попробовать особые методы. Некоторые с ним не согласились.

– Что это за способы? Лечение?

– Да, – Жанет глотнула чай. – Вам лучше спросить у него самого, я в этом не разбираюсь. Я только выписываю чеки на новое оборудование, составляю сметы по новым препаратам. Меня это не касается. Я тоже могла бы уйти, но пока меня всё устраивает. Вернее, – она выругалась, – ничего меня не устраивает, но он платит мне хорошие деньги по меркам города. Я бы не заработала столько машинисткой, даже если бы пахала в две смены. Не хочу возвращаться в грязь трущоб. Уж лучше работать со старым…

Она вновь выругалась.

– Он не нравится вам? Или дело в самой работе?

Жанет немного помолчала.

– Я понимаю, что мы постоянно требуем от этой жизни невозможного. А между тем, самой жизни на это плевать, она не может измениться и стать идеальной для каждого. Все думают, какие они особенные, и вот стоит им только захотеть, они реализуют все свои мечты. Но работают за ломоть хлеба в прачечной или обслуживают похотливых стариков горничными. Так что я хорошо устроилась. Да, пожалуй, хорошо. Нужно чаще повторять себе это.

После обеда выяснилось, что у Гединка нет времени провести для меня экскурсию, и он прислал ассистентку, чтобы она поводила меня по окрестностям.

«Кори около двадцати пяти. Это скромная, даже застенчивая девушка, но, если речь заходит о докторе Релммиге, при котором она работает стажёром, Кори меняется в лице и проявляет такую твёрдость, которую никак нельзя от неё ожидать. Она готова наброситься на вас, если вы не выразите к его персоне подобающего почтения.

– Доктор Релммиг настоящий гений. Вам следовало бы раньше познакомиться с ним. Никто из светил медицины в нашем городе, – она переходит на шёпот, – за исключением доктора Гединка, конечно, не сравнится с ним в образованности и учтивости».

Мы с Кори поднялись на второй этаж. В палате на десять мест, спрятанной за закутками кладовых и санитарских, было всего четыре человека. Один из них привлёк моё внимание необычайной худобой и неестественной формой черепа. Он был истощён, я бы сказал, высушен. Неуклюже расположившись на койке, он прикрыл глаза костлявой рукой и посмотрел в мою сторону. Мне захотелось узнать его историю, и я попросил Кори оставить нас.

– Я знаю вас, – его голос был тихим. – Вы журналист. Из города.

Он помолчал, собираясь с силами.

– Я читаю вашу колонку. По субботам.

– Верно. Позвольте, я возьму у вас интервью?

– Такие вас не интересуют, – улыбнулся он и покачал головой.

– Почему же? Меня все интересуют. Как вы здесь оказались?

– Простудился, – уклончиво ответил пациент.

Спустя четверть часа я узнал, что больного зовут Берни Ростингсон, и он симулировал болезнь, чтобы оказаться на попечении городского бюджета, выделяемого клинике за каждого сельчанина на стационарном лечении. В деревне дела совсем плохи, и в прошлом году от голода умерли его жена и новорожденный ребенок. Иногда ему приходится пить одну воду по несколько дней, чтобы не чувствовать болей в животе.

– Как же вы выживаете? – воскликнул я.

– В основном, сплю, – пожал плечами Ростингсон и перевернулся на другой бок.

– Вы не пропадаете сутками на работе? Это у вас не от переутомления?

– Нет. Когда человек спит, он не хочет есть, не моется и не тратит топливо на обогрев и освещение. Это очень удобно. Экономит большую часть расходов.

Ростингсон был столяром. Эрл написал в приёмном журнале, что у него грипп, чтобы доходягу не выбросили на голодную смерть. Мне сказали, сейчас он выглядит гораздо лучше, чем когда его сюда доставили. Вечером я поинтересовался о его судьбе у Гединка, но он ответил, что больница не может кормить всех нуждающихся, поэтому, как только несчастный справится с гриппом, его выпишут.

– Безусловно, он в каком-то роде болен, но нищета – не наша специализация. У нас ведь не дом милосердия, верно?

Перед сном я спустился в комнату отдыха, чтобы разобрать свои записи. Тихо играл фонограф. Свет от камина создавал творческий уют. Я открыл окно и достал трубку. Аромат табака вместе с ночной свежестью заполнили помещение. Я зажёг небольшую свечу и сел в кресло за столик с незаконченной шахматной партией. Белые разыграли дебют королевского коня, но чёрные перехватили инициативу центральным контргамбитом. Белые приняли жертву, за что поплатились отставанием в развитии. Скоро им придётся идти в размен или уходить в глухую оборону.

Я зашелестел заметками и погрузился в их редактуру. Часы пробили полночь. Луна разлилась серебром по гладкому подоконнику. В комнату вошла одна из постояльцев санатория. Растрёпанные кудри на её голове смотрели в разные стороны. Она была одета только в полупрозрачную сорочку и нисколько не стеснялась бродить так по спящей клинике. Я поздоровался и снял очки, чтобы эта едва накинутая на тело пижама превратилась в одно бесформенное пятно. Девушка села напротив и протянула длинные босые ноги к камину.

– Тоже не спится? – спросила она, не отрываясь взглядом от огня.

– Ночью всегда легче работать, – ответил я.

– Не понимаю людей, которые встают рано и остаются бодрыми днём. Самое интересное всегда случается ночью, всего больше желаний рождается после полуночи. И никакой суеты, чтобы отвлекать от самих себя. Зачем мир ложится спать, когда опускается темнота?

Я не стал объяснять, что вынуждает биологические организмы функционировать днём, тем более сам ощущал вдохновение и пик мыслительной активности исключительно с первыми сумерками. Мы молчали, и я решился вновь приняться за систематизацию своих черновиков.

– Меня зовут Хэлли, – она наклонилась ко мне, протягивая руку. Я увидел, как через легчайший шёлк ко мне навстречу потянулись её груди. Кожа Хэлли блестела, и в её полуобнаженных плечах, стройных бёдрах и бледном лице отражалась игра теней и пламени. Я бы не сказал, что она была красива, хотя это дело вкуса, но в ней бурлила жизнь, молодость и энергия, будто я сам был дряхлый старик рядом с ней.

– Как давно вы живёте здесь?

– Почти два месяца. Это четвертый раз, когда меня забирают сюда.

– Забирают?

– Кое-кто позаботился, чтобы у меня была койка здесь. Вы записываете?

– Да, это… – я и сам смутился, заметив у себя в руках карандаш. – Профессиональное. Я журналист. Приехал, чтобы написать репортаж о больнице. Вы не против?

– Нет, – она заметно оживилась, – это, должно быть, очень интересно.

– Пока не знаю.

– Я о вашей работе. Ездите по свету, общаетесь с разными людьми, потом рассказываете о простых вещах как о чем-то необыкновенном.

Я рассмеялся.

– Вы же понимаете, что это не совсем то, чем я занимаюсь?

– Разве вы не приписываете фактам несуществующую значимость, чтобы задеть читателя?

– Пожалуй. Но я редко покидаю стены газетной конторы и никогда не бывал за окрестностями города.

– То есть вы не видели всех этих великих учёных, невероятных чудовищ и чужеземцев в экзотических нарядах, о которых пишут в журналах?

– Нет. Обычно я вижу то, о чем просит главный редактор, так, как это видит главный редактор и тогда, когда за это заплатят главному редактору. Поэтому всё заканчивается забастовками рабочих на заводах или телами выпавших из окна проституток. Ещё я позволяю себе вести субботнюю колонку о событиях и людях нашего города.

– Достаточно скверная работа, – согласилась она.

– Отнюдь. Мне нравится освещать нашу с вами жизнь. Видеть, как сухая заметка, проплаченная администрацией или магнатом, превращается в большую статью, на глазах у тебя меняется, обрастает совершенно другими смыслами и играет красками, как только сталкивается с реальной жизнью города. Правда, иногда для этого ей приходится полежать в столе и настояться.

Теперь засмеялась Хэлли.

– Вам ведь не дают писать всё, что захотите?