От окна до океана

Я посмотрел на него:

– Волбег проиграл выборы два месяца назад. Считаешь, его сменил сильный политик? И что это вообще значит, «сильный политик»?

Подкрался серый рассвет. Я оторвался от записей. Угли в камине накалились так, что в комнате было светло и без свечи. Эрл принёс графин с крепким ромовым пуншем. Напиток обжёг горло, спустился по пищеводу и вспыхнул в желудке. Я вспомнил, что не ел ничего уже двенадцать часов.

Эрл достал вчерашнюю газету и вырезал оттуда заметку. Потом он аккуратно сложил выпуск и почти любовно положил в камин. Заметку он убрал в карман и отпил рома. Потом плеснул немного на угли и долго смотрел, как те шипят и плюются короткими языками пламени.

– В прошлом месяце у нас уволился один санитар. Совсем молодой и проработал всего две недели. Накануне он подошел ко мне и спросил, почему нельзя заполнять бумаги в конце рабочего дня, а не рано утром, ведь так гораздо логичнее – уже известно, что случилось за день. Я посмотрел на него как на сумасшедшего, но не ответил, что так заведено, ведь он был прав. Помнишь, нас с тобой раздражало, когда говорили, что и как делать, не слушая доводов, как будет лучше? А теперь «все всё понимают». И мы тоже поняли.

Ночь прошла. Её волшебство осталось позади, но я старался продлить его с помощью алкоголя. Я вспоминал студенческие годы. Эрл говорил о работе. Ром быстро стал вызывать отвращение, и я ушёл к себе. Мой друг просидел внизу, пока персонал не затеял уборку. Я слышал, как он поднялся по лестнице и долго ворочался за стенкой. Я так и не привёл свои записи в порядок.

А мир уже растворился.

***

«Воскресенье, 29 августа. Итак, вернёмся к распорядку дня. После завтрака начинаются стандартные процедуры – обход пациентов, за который отвечает дежурный врач, посещение лечебных занятий для постояльцев и заполнение отчетностей персоналом. В этом мероприятии участвуют все доктора и медсестры, не занятые в обходе. Гединк превратил этот скучный бюрократический акт в целую церемонию, в ходе которой в течение получаса изо всех кабинетов раздаются лишь бесконечные числа, из звукоусилителей сыплются приказы тех, кто успел завладеть громкоговорителем раньше остальных, печатные машинки превращаются в агрегаты макулатуры, а Гединк торжественно разгуливает по коридорам, кивая направо и налево. Может показаться, что в больнице царит хаос, но это ложное впечатление. Все действия выверены до мельчайших деталей, и внешняя суматоха рождает внутренний порядок в делах. Когда с отчётами покончено, все пьют кофе и принимаются за повседневную работу».

Но в этот день всё было иначе.

В восемь утра ко мне заглянула медсестра Йиваль Броствернэлл и передала приглашение профессора позавтракать на веранде санатория. Выход туда был только через его кабинет, а потому чести разделить с Гединком трапезу удостаивались лишь избранные. Очередь приглашённых была составлена на неделю вперёд, и для меня сделали «известное исключение». Йиваль улыбнулась мне и не спешила уходить, хотя я сделал вид, что встаю и собираюсь одеваться. Она спросила, нужно ли мне чего-нибудь, а потом справилась, хорошо ли я спал. Так я испытал давно забытое, по-настоящему юношеское смущение.

Веранда примыкала к кабинету Гединка и одновременно выходила окнами на пруд в парке и редколесье, за которым открывался потрясающий вид на город. Отсюда были видны лучшие его части – зажиточные предместья и административный квартал. Дымка скрывала и гавань, и путы железной дороги, сковавшей южные районы, и другой берег реки с фабриками и цехами. Собравшиеся за столом долго ждали хозяина.

– Плохо то, что у всех нас разные обычаи на завтрак, а профессор не придаёт этому значения, – сказал мне Томэн, широколицый врач из детского отделения. – Я, например, люблю плотно закусить беконом и гренками, а он выпивает чашку чая с клубничным джемом и долькой лимона, а потом кружится до полудня по палатам. У меня же обед наступает не раньше двух часов. До этого времени на одном кофе не протянешь.

Вскоре к нам присоединились другие. Эвигель, нежная девушка из верхних палат, Орсий, неуклюжий механик и племянник Гединка, два хирурга-близнеца, которые вечно заканчивали друг за другом предложения, Релммиг и его помощница Кори, несколько других врачей. Гединк обошёл всех присутствующих, пожимая руки мужчинам и кланяясь дамам, а потом опустился на соседний со мной стул.

– Как вам спалось? – он улыбнулся и посмотрел мне в глаза. – Я не мог уснуть до полуночи. Надеюсь, ремонт закончится в ближайшие недели и здесь станет намного уютнее.

Последним в комнату зашёл святой отец. Длинная белоснежная ряса его сверкала вышитым золотом. Гединк подмигнул мне.

– А зачем вашему преподобию такие роскошные одежды? – спросил он.

Смущённый отец расплылся в улыбке:

– Сегодня воскресенье. День божий. У нас будет служба, – обратился он ко мне. – Приходите.

Я кивнул и поблагодарил за приглашение, надеясь, что за делами у меня не останется на это времени. Мы принялись за еду. Релммиг спросил:

– Скажите, ваше преподобие, это боги создали людей или люди богов?

Прелат опять одарил присутствующих мягкой улыбкой и заговорил со мной.

– Вот, – он протянул мне одну из святых книг. – Я читаю её перед сном. Здесь сказано: «Начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых».

Релммиг засмеялся.

– А что там сказано о конце света?

– Если богам будет угодно, эту трапезу мы закончим целыми и невредимыми.

Небожители клиники обсуждали всякую чушь, но я почти не слушал их и смотрел на Эвигель. У неё были рыжие кудряшки, прямой нос в веснушках, тёмные глаза и красивый загар. Она ловко забралась на стул вместе с ногами и не принимала участия в разговорах, только улыбалась. Солнце заливало веранду, и девушка, зажмурившись, подставила ему лицо.

«– Все эти ваши мученики, святой отец, просто ширма. Они бы убили его снова, если бы он жил, как убивают во имя его.

– Верно. Для них он опасен живой и свободный. Оттого они и пригвоздили его к этой доске и рассказывают о страданиях и муках.

– Вы заблуждаетесь, как неразумные дети, потерявшееся в дремучем лесу. Пророк нёс божье слово…

– Почему же боги не защитили его?»

Эвигель доела пирожное и принялась чистить апельсин. На ней были голубые брюки и меховой жакет. Я спросил, как давно она здесь. Девушка задумалась.

– Три месяца, – посчитала она.

– Что вы здесь делаете?

– То же, что и все. Отдыхаю.

Я не стал спрашивать, что у неё за болезнь. На вид она весила не больше сорока килограмм. Я видел её выступающие ключицы, тонкие пальцы и лучезарную улыбку, такую нелепую за столом, где обсуждали историю грехопадений и смертельные муки.

«– Был бы он жив, кто спросил бы его о Церкви?

– Она была им основана.

– Чушь! Святой отец, при жизни пророка никто не следовал его предписаниям, за исключением кучки фанатиков. И для общения с богами не требовались ни книги, ни обряды, ни правильный порядок слов в молитве. Если бы он был жив, как судили бы его за те страдания, что он принес?