Время вестников

«Вдруг я сейчас проходил мимо Изабель и не узнал ее?» – с несвойственным ему прежде унылым ехидством рассуждал Гай, возвращаясь в прецепторию. Англичанин заметил, что в числе палатийских придворных были и дамы. Но попробуй, отличи одну византийскую леди от другой, если их лица скрыты под белилами и тенями, фигуры – под просторными одеждами, а волосы уложены в вычурные прически и перевиты золотыми лентами. Изабель Уэстмор вполне могла оказаться одной из этих прекрасных и недоступных женщин, горделиво выступающих среди изысканной роскоши дворцов.

* * *

В очередном представленном Либри списке значилось два имени – Табрита и Рифиотика.

Принадлежащее семье Табритов имение на Большой Месе, четвертый дом по левую руку после перекрестка Овечьих источников, встретило Гая запертыми воротами и приколоченными крест-накрест брусьями, украшенными здоровенным пергаментом с греческим текстом. Прохожие шмыгали мимо ворот с оглядкой, словно усадьбу поразила чума. В каком-то смысле так оно и было: как растолковали мессиру Гисборну соседи по прецептории, обитателей усадьбы постигла кара закона – или подозрение базилевса, что означает почти одно и то же.

Требовалась всего лишь малая толика наблюдательности и ума, чтобы понять – в блистательной Империи творится неладное. Внешне все выглядит благополучно, сверкает и устрашает. А под слоем позолоты скрывается истина: император уже который год враждует с собственными подданными, обвиняя их в расшатывании устоев государства и истребляя древние фамилии, словно дурную траву на поле. Старые семейства не оставались в долгу, и в самом деле начиная создавать комплоты заговорщиков. Сперва мессиру Гисборну показалось, будто такое времяпровождение является еще одной здешней традицией. Вроде как постоянная вражда итальянских городов между собой. С другой стороны, как только у итальянцев появляется общий враг, они быстро забывают старые распри – и получается нечто вроде давешней битвы при городе Леньяно, когда императору Барбароссе пришлось бросить свою наголову разгромленную армию и спасаться бегством. А как обстоят дела здесь? Или общий враг византийцев – их собственный правитель? Чужая страна, диковинные обычаи…

Миледи Юлианию Рифиотику англичанин, следуя подсказкам щедро прикормленной служанки, изловил на Ипподроме. Юная дама слыла рьяной поклонницей скачек.

Константинопольский Ипподром поразил Гая куда больше дворцов Палатия. Огромное круглое сооружение с бесчисленными рядами скамей, вмещавшее несколько тысяч посетителей, казалось, явилось сюда прямиком из эпохи римских цезарей. Усугубляя сходство, над главными воротами Ипподрома красовался самый что ни на есть языческий кумир: золотая колесница, запряженная шестеркой вставших на дыбы коней, и возвышающееся в ней божество. Облик идола, впрочем, был весьма благолепен – молодой мужчина в венке, с луком за спиной, одной рукой державший поводья, а другой благословлявший колесничное ристалище.

Для зрителей статуя была настолько привычным зрелищем, что они не обращали на нее внимания. Пару раз с неудовольствием скосившись на эллинского идола, мессир Гисборн решил последовать примеру горожан. Язычество давным-давно посрамлено и повергнуто в прах, а сохранившиеся изваяния не в силах затмить разлившегося повсюду благодатного света христианства.

Как подметил англичанин, константинопольские власти и восточная Церковь проявляли удивительную терпимость, оставив в целости множество эллинских и римских скульптур, мозаик и фресок. Не говоря уж об уцелевших дворцах римских наместников и даже названиях некоторых мест, в которых упоминались языческие божки.

Успокоив себя таким образом, сэр Гай глянул налево – на соседку по отдельному балкону. Право сидеть здесь, а не вместе с прочей низкой публикой обошлось иноземцу в довольно кругленькую сумму.

Но, кажется, потраченные золотые того стоили…

Сердце Гая предательским образом заколотилось чаще. В дальнем углу балкона расположилось небольшое изысканное общество – двое молодых людей и девушка, окруженные десятком слуг. Перегнувшись через перила, дама азартными воплями подбадривала пронесшихся внизу всадников. Она носила зеленое облегающее платье, подчеркивающее стройность ладной фигурки. На спину девицы падали две темно-рыжие косы, украшенные низкой мелких монет. Даже голос византийки был удивительно похож на голос незабвенной Изабель – звонкий, с металлическим оттенком.

Она? Не она?

Гонка закончилась под частый перезвон большого колокола и рев Ипподрома. Девица в зеленом раздраженно пристукнула кулачком по перилам и обернулась к спутникам, настойчиво им втолковывая что-то и резко жестикулируя. Молодые люди, судя по интонациям, пытались примирить госпожу с проигрышем.

Гисборн поник, выдохнув непроизвольно задержанный в груди воздух. Рыжекосая дама была до чрезвычайности хороша собой – но Юлиания Рифиотика никогда не появлялась в Туре-на-Луаре, не крала сундуков с архивами и не исчезала в болотах Камарга. Либо – и тогда надо отдать ей должное – она обладала способностью до неузнаваемости менять облик и цвет глаз. Глаза леди Рифиотики были карими. Утратив интерес к дорожкам конного поля, эти глаза с любопытством обежали зрителей на балконе. Остановились на Гае. Искусно подрисованные брови слегка приподнялись. Дама жестом подозвала слугу, повелительно указав тонким пальчиком на иноземца.

– Кирия Рифиотика спрашивает, не желает ли господин присоединиться к ее друзьям, – отбарабанил слуга по-гречески, возникнув рядом с англичанином. Подумал и повторил ту же фразу на корявой латыни, здраво рассудив, что франк может не разуметь здешнего наречия.

– Э-э… – опешил мессир Гисборн. – Ну… Сочту за честь, – наконец опомнился он.

К завершению скачек ноттингамец пребывал в горчайшем разочаровании и сожалении о том, что божий мир несовершенен, а леди Юлиания – не Изабель. Ромейка оказалась смешливой, остроумной, напрочь лишенной манеры с пренебрежением относиться к уроженцам иных краев и дружелюбной настолько, что двое ее спутников начали коситься на Гая с плохо скрываемым неудовольствием.

Про себя мессир Гисборн решил, что, ежели Изабель не отыщется, он с большим удовольствием навестит леди Рифиотику еще раз. Благо она приглашала и в подробностях обсказала, как найти в Константинополе ее дом.

* * *

Гость Константинополя, сэр Гай Гисборн понятия не имел, какое количество больших и малых храмов, а также часовен и просто мест для молитвы находится на одних только землях Палатия. Скажи ему кто-нибудь, что число таковых переваливает за сотню, а во всем городе приближается к тысяче – англичанин ничуть бы не удивился. Он уже понял, что Европе покуда не по силам угнаться за показной набожностью Империи.

Не ведал Гай и о том, что в тот день, когда он наравне с верными подданными Империи бродил, глазея и восхищаясь, по бесконечным дворцам, в одной из церквей Палатия произошла встреча, способная стать для Византии фатальной, сиречь роковой и судьбоносной.

…Храм святого Николая, Мир Ликийских чудотворца (д'Ибелен так и не научился выговаривать звучное греческое название, именуя святого несколько на варварский лад Николаусом) отличался от прочих городских соборов некоторыми особенностями. Во-первых, в нем хранилась чудотворная икона, написанная два, не то три столетия назад. Во-вторых, в Палатии он выполнял для многочисленных придворных роль не только Божьего дома, но и места встреч. В-третьих, по определенным дням за довольно круглую сумму там мог помолиться зажиточный горожанин… или не в меру любознательный иноземец.

Барону Амори храм пришелся не по душе – полутемный, сияющий тусклой позолотой иконных окладов, освещенной сотнями слабо мерцающих лампадок, изобильно, почти как у язычников, украшенный статуями, и от пола до потолка расписанный изображениями святых. Большеглазые лики смотрели отовсюду, и взгляд их был весьма далек от одобрения и христианского смирения. Пришедших помолиться было немного, они терялись во чреве собора. Порой вдоль стен тенями проскальзывали монахи – в черных одеяниях, с остроконечными капюшонами-куколями, скрывающими лица.

«Кто-то мне говорил, что византийское вероисповедание и наше католическое учение в основе своей не так уж сильно отличаются друг от друга, – припомнил д'Ибелен, нашедший себе укромное место за рядами приземистых пузатых колонн, украшенных непременной росписью. По плохо различимым в сумраке горам карабкались маленькие человеческие фигурки, устремляясь к небесам с серебряными облаками. – Кто же это рассказывал? Епископ Тирский Алинард? Патриарх Ираклий Иерусалимский, многомудрый трусоватый сибарит? Кто-то из высокоученых спутников султана Саладина? Как странно – арабы порой разбираются в хитросплетениях чужой веры лучше, чем мы сами… Должно быть, со стороны виднее».

Самого Амори религиозные споры и разногласия волновали лишь в той мере, в какой они затрагивали интересы его покровителя, Конрада Монферратского. Д'Ибелен находил, что лично ему весьма симпатичен тот простой способ, каким выясняет свои отношения с Римским престолом император Фридрих Барбаросса. Когда Рыжебородого не устраивают речи и намерения Папы, он выбирает своего – послушного и сговорчивого. Правда, решительность германца не всегда дает добрые всходы, ведь многолетние усилия Фридриха возродить Великую Римскую империю так ни к чему не привели. Итальянские города по-прежнему не желают признавать его своим властителем, нынешний Папа Римский Климент тоже не слишком благоволит к старому императору. А что-то будет дальше, когда замысел Конрада начнет претворяться в жизнь…

Размышляя о вечном, д'Ибелен не забывал незаметно поглядывать по сторонам. Поначалу барон намеревался взять на эту встречу Дугала – пусть держится где-нибудь сторонке и глядит в оба – но потом раздумал. За ним и так наверняка следят с того самого мгновения, как он сошел на берег и переступил порог своего нынешнего жилища, дома старосты итальянского квартала, по-гречески консула. Ибелен надеялся, что внимание императорских и эпарховых шпиков сосредоточилось на нем, посланце Конрада Тирского, а Дугалу повезло остаться незамеченным. Так пусть конфидент и дальше остается неприметной фигурой в тени, никак не связанной с ним, д'Ибеленом.

Тот, чьего появления дожидался Амори, появился на удивление скромно и незаметно, совсем не так, как обычно представали перед подданными отпрыски правящей фамилии. Просто вошел еще один человек, впустив за собой струйку холодного ветра и неяркого солнца, прикрыл дверь и не торопясь зашагал по широкому срединному проходу между колонн к алтарю и чудотворной иконе. За ним никто не появился – что ничего не означало. Соглядатаи могли обосноваться в храме заранее. Да и кто поручится, что одна из безмолвных черных фигур местных монахов не является доверенными глазами и ушами зловещего кирие Дигениса?

Пришедший постоял, положенное количество раз крестясь и кланяясь, зажег свечу и отошел к правому пределу. Не шмыгнул украдкой, просто отошел не спеша и присел на скамью у стены – возжелалось человеку побыть наедине с собой и Господом.

Выждав некоторое время и убедившись, что в соборе не прибавилось новых лиц, д'Ибелен опустился на ту же скамью – в почтительном отдалении от своего собеседника.

– Мессир Амори? – голос низкий, глуховатый, более подходящий человеку почтенного возраста. На самом деле Мануил Комнин был немногим старше несостоявшегося иерусалимского короля, коему недавно исполнилось тридцать два года.

– Ваше высочество, – откликнулся д'Ибелен. Разговор шел на норманно-французском, коим наследник императора Византии владел почти как родным греческим. Госпожа Феодора Вотаниата из Иерусалима, матушка Мануила – или Эммануила, как называли его франки – была из семейства, имевшего родственные отношения с европейцами. Да и сам Эммануил провел немало времени при дворе сначала короля Балдуина Прокаженного, а затем сестры его Сибиллы и ее неудачливого супруга Ги де Лузиньяна, пока двое последних оставались правителями Святой Земли. – Вы высказали пожелание встретиться со мной – и вот я здесь.

– А следом за вами притащилось два десятка соглядатаев, – сварливо буркнул наследник Византийской короны. Жизнь при отце, склонном подозревать всех и вся, отнюдь не способствовала улучшению характера Эммануила. Ибелен, встречавшийся с Комниным-младшим около года тому, с сожалением отметил: ромей во многом начинает походить на венценосного папеньку. Насмешливый философ бесследно сгинул в омуте прошедших времен. Впрочем, чего еще ожидать от человека, вынужденного день за днем обитать в скопище гадюк, коим, несомненно, является Палатий? Права Эммануила на престол сейчас оказались под изрядным вопросом. Андроник Комнин развелся со своей второй супругой, матерью Эммануила, ради женитьбы на молоденькой Анне. Брак длится уже шесть лет, но новых отпрысков у престарелого базилевса не появилось. И пока их нет, Эммануил остается первым претендентом на трон Империи. – Что толку от вашего присутствия, мессир Амори? Опять начнете сорить обещаниями налево и направо? Мол, ваш сюзерен, маркграф Конрад всегда рад выступить в мою поддержку? Но мессир Конрад в Тире, а я – в Константинополе… чтоб ему пусто было!

Вырвались последние слова непроизвольно, от сердца, или миг их произнесения был тщательно рассчитан – Ибелен в точности не знал. Он так и не научился в точности различать оттенки речи и настроений византийцев, улавливать тот миг, когда правда в их устах незаметно превращалась в ложь. Барон уже приготовил подходящий ответ, краткий по форме и многозначительный по сути, но собеседник не дал ему заговорить, спросив:

– Вы на днях виделись с моим отцом? Должно быть, за вас изрядно хлопотали – в последние дни он редко соглашается кого-либо принимать, тем более иноземца. И как вам показался наш царственный?

– Чрезмерно угнетенным грузом государственных забот, – еле слышно хмыкнул д'Ибелен.

– Вот именно, что чрезмерно, – Эммануил пошевелился, вкрадчиво зашелестели многочисленные складки просторного одеяния. – Два года назад на нас уже обрушилось нечто подобное. Тогда ему тоже мерещились заговорщики и отравители повсюду, но дело ограничилось малой кровью. Если так будет позволительно выразиться. Теперь он разошелся вовсю. Словно задумал извести под корень все старые семейства и по меньшей мере половину верных подданных. Скажите, Амори, вы ведь тоже наверняка сочли моего отца… безумным? Да ладно вам строить из себя невинную овечку – подумали, подумали, не отпирайтесь. Не вы один так думаете, – размеренная речь Эммануила вдруг сделалась торопливой, скомканной. – Но беда в том, что мы ничего не можем изменить… Только ждать. Что случится быстрее – он оставит мир… или мы все погибнем? А тут еще вы, франки, со своим освобождением Иерусалима и грандиозными планами. Хотите правду? Мой венценосный папаша до смерти перепугался, когда ему донесли о приближении Барбароссы. Он полагал, вы никогда не сможете собраться воедино и начать поход в Святую Землю. По его слову было сделано все для того, чтобы загубить поход в самом начале. Но у него не получилось, и теперь он мечется из стороны в сторону, не зная, что предпринять. Что он вам сказал касательно соглашений с Рыжебородым?

– Что испытывает веские сомнения, – признался Ибелен. – А еще – что признает благородной цель похода, но считает избранное королями Европы для этого предприятия время крайне неудачным.

– Говорю вам, он откажется от всего, что подписывал, – почти пророческим тоном изрек Эммануил. – И дело закончится не вызволением Иерусалима из рук неверных, а взятием разъяренными варварами мирного Константинополя. Кесарь Барбаросса, если верить тому, что о нем говорят, терпеть не может, когда препятствуют его планам.

– А вы? – бросил пробный камень Амори.

– Что – я?

– Вы можете терпеть, когда препятствуют вашим планам?

Оба замолчали. Д'Ибелен рассеянно следил за темной фигурой монаха, стоявшего рядом с алтарем и неторопливо убиравшего сгоревшие свечи. Наконец ромей уже не столь уверенно пробормотал:

– У меня все равно нет другого выхода. Если я рискну возмутиться вслух… или приискать сторонников… или хотя бы высказать свои мысли вслух… как вы думаете, где мы тогда с вами встретимся? На площади Тавра, на месте казней – вот где. То, что я – отпрыск базилевса, только добавит зрелищу остроты. А вас, между прочим, будут казнить по соседству – за подстрекания и выступления против великой Византии.

– Значит, мы не должны этого допустить, – невозмутимо заявил д'Ибелен.

– Легко вам рассуждать, – огрызнулся Комнин-младший. – Случись что, вы шмыгнете в гавани и улизнете в свой Тир. А у меня семья и дети. Представляете, что с ними сделают? Слышали историю о том, как мой боговдохновенный папенька собственными руками свернул шею малолетнему племяннику? И все потому, что с возрастом тот мог стать претендентом на трон.

При кажущихся простодушии и взволнованности Эммануил точно знал, куда направить удар. Благополучие наследников надежно оправдывало любые поступки. Минуло уже два года, а барон Ибелен до сих пор не мог до конца осознать причину, из-за которой он бросился спасать Иерусалим и его обитателей. Ведь на самом-то деле его куда больше заботила безопасность Катрины и маленькой Беатрис, чем весь Иерусалим, вместе взятый. И что получилось? Христианский мир почитает его, наравне с Конрадом Монферратским, избавителем-спасителем от неверных, а он пытался вывезти из осажденного города жену и дочь.

Неисповедимы пути Господни и истинные помыслы ближних твоих…

– Поэтому вы и должны действовать, если не хотите, чтобы ваших детей ждала столь же горькая судьба, – тяжелая дверь приоткрылась, впустив в храм еще кого-то, и барон д'Ибелен ощутил подспудное беспокойство. Разговор, несмотря на его важность, чрезмерно затягивался. Кто может поручиться, что на лестнице храма уже не перетаптываются в ожидании гвардейцы с приказом задержать подозрительного франка и препроводить досточтимого Мануила Комнина пред грозный лик его коронованного отца? И того, и другого в этом случае не ждет ничего хорошего. – Скажите, ваше высочество… Вам, живущему здесь, наверняка хорошо видны потаенные течения, что движут Империей… Предположим – только предположим – что ваш высокородный родитель скончался. По вполне естественным причинам, не вызывающим никаких подозрений. Что произойдет дальше? Как полагается по римским традициям, соберется Синклит, будет много шума и криков, но в итоге госпожа Анна, ваша мачеха, будет объявлена единовластной базилиссой?

– Даже если это произойдет, – презрительно фыркнул грек, – она не продержится на троне и седмицы. Ей весьма посчастливится, если дело закончится высылкой в отдаленный монастырь. У Анны нет поддержки ни в Палатии, ни в городе, нигде. Ее можно смело не принимать в расчет. Если только она тайком не сговорилась с кем-нибудь достаточно могущественным. Но она не сговорилась… даже не рискнула ответить на письма вашего сюзерена Конрада, иначе я бы об этом знал, – последнее было добавлено с легчайшей язвительной улыбкой, угадываемой больше по интонации, нежели по движению губ. – Стало быть, во дворце Августеон соберутся все, имеющие отношение к правящей фамилии.