Палеотроп забавы

Палеотроп забавы
Андрей Морсин

Палеотроп – уникальный проектор, зримо воспроизводящий прошлое. Его «лампа» – сердце человека, чья незамутненность – главное. Палеотроп работает на универсальной музыке, чьи бессмертные гармонические законы управляют природой. Пять новелл в шкатулке романа, переплетаясь с приключенческой фабулой, рассказывают об этом, каждая – невероятную и правдивую историю своего времени.

«Палеотроп Забавы» приподнимает завесу над тонкими потаенными механизмами, окружающими человека в пространстве и заключенными в нем самом.

Книга продолжает тему невидимого мира, начатую романом «Унция или Драгоценное Ничто».

Андрей Морсин – автор песен в исполнении звезд российской и зарубежной эстрады, неоднократный лауреат национальных телевизионных фестивалей «Песня года» и «Новые песни о главном».

Издательство Animedia Company желает вам приятного чтения.

Андрей Морсин

Палеотроп забавы

Все действующие лица вымышлены.

Любое совпадение с реальными людьми случайно, и автор за это ответственности не несет

© Андрей Морсин, 2023

© Иллюстрации. О. Базелян, 2023

© Издание, оформление. Animedia Company, 2023

.

Пролог

Раннее сицилийское солнце, вспыхивая в кронах приземистых олив, заставляло Архимеда Ивановича щуриться и крутить головой. До местной достопримечательности, развалин древнеримской виллы «Медуза», было рукой подать, но стоило спешить – с часу на час здесь могли появиться люди. Он нажал на акселератор, и дорога выбежала из рощи свитых змеями стволов к подножию высокого зеленого холма. По легенде, путешествуя в баснословные времена с берегов Эллады на Запад, на этом холме делали привал три сестры-горгоны: Медуза, Эвриала и Сфено.

В соломенной шляпе, с ремнем камеры на шее, Архимед Иванович и сам походил на досужего следопыта древних легенд, но в лице читалась собранность, не свойственная туристу. На задних сиденьях тряслись два больших чемодана с металлическими ребрами и брезентовый сак с торчащими ногами штативов. А дело у Архимеда Ивановича Забавы было исключительное, венчавшее серию опытов, начатых давным-давно в родном Санкт-Петербурге, – опытов, результаты которых могли перевернуть мир.

Отставному профессору-физику было пятьдесят семь – возраст, считаемый мудрецами только началом жизни. Огонь знаний, искрясь в глазах, лишал его и этих лет, и столь же ясно над вполне греческим носом тянулся к открытиям лоб, выпуклый, как у амазонского дельфина.

Бородатый лик доброго мага, каким его обычно представляют дети, служил правдивым отражением сердца Забавы. Воистину, лишь широкая натура и впустила бы лучи для гениального озарения, а его изобретение стирало пласты времени так же легко, как кисточка археолога – слои праха с доисторического артефакта.

Вообще, к принципу работы палеотропа, как изобретение называлось, лучше бы подошла аллегория с неводом из квантовой запутанности, достающим прошлое со дна веков. И пусть потрогать проявленное в периметре его действия было нельзя, все представало взгляду последовательно и с полной ясностью. Периметр был со школьный класс, но не из-за новых знаний по истории, а по техническим причинам, и Забава надеялся его расширить. Ведь фрагмент не передаст всей картины, особенно если это битва Александра Великого и Дария III при Гавгамелах с дальним маневром конницы правого крыла македонян.

Дорога пошла в гору, и среди кустов и деревьев замелькали почерневшие от времени каменные фигуры воинов. Кто-то застыл, метая дротик, кто-то вздымал щит, а кто-то простирал руки, моля о пощаде. Глядя на эту изваянную прелюдию, разбросанную на подступах к «Медузе» фантазией античного скульптора, Архимед Иванович наморщился: «Так-так, какие разные характеры… А что, если это вовсе и не статуи – место-то какое!» Он мог тотчас остановиться, включить палеотроп и узнать – потрудился тут взгляд горгоны или скарпель ваятеля, но точка опыта ждала наверху, среди развалин.

Воспроизведение прошлого, впрочем, не было единственной функцией палеотропа. Грандиозные открытия Забавы давали почву для взращивания такого Древа Знаний, плоды которого могли насытить человечество на поколения вперед, но об этом позже. Любой апробированный специалист сказал бы, что он вступил в область мистическую, признавая тем самым, что наука, подобно дикарю при блеске молнии, все еще замирает перед чудом. На что наш знакомый заметил бы, что науке порой «просто не хватает музыки», как говаривал студентам, не осилившим трудную теорему. И это тем более странно, ведь мир вышел из музыки и целиком пропитан ею, что с наивысшей достоверностью подтверждали те самые открытия.

После крутого подъема древняя колея вернулась в пологую плоскость и, обогнув холм по спирали, на новом подъеме уперлась в завал.

– Вот те, ба, и Юрьев день! – профессор ударил по тормозам и, заглушив двигатель, стал спешно выгружать багаж.

Сгибаясь под весом чемоданов и сака, он продолжил восхождение пешком.

Передыхая и обмахиваясь шляпой, Архимед Иванович играл с мыслью, что все же следовало уведомить научное сообщество – тогда бы не пришлось таскать тяжести самому. Да, ни широкой международной общественности, ни узким академическим кругам о палеотропе ничего известно не было. Зачатое еще при советской власти, детище Забавы появилось на свет негласно, в доме-лаборатории на берегу Финского залива, где, как Ленин в шалаше, готовя мировую революцию, физик трудился единолично. И на то имелась веская причина, иначе он рисковал до конца дней стать подопытным кроликом. Ведь главной деталью удивительного устройства, зримо воспроизводящего прошлое, было его собственное сознание.

Часть первая

ПАЛЕОТРОП

Глава первая

Ребенок индиго

Вершина холма открыла живописные, утопающие в буйных зарослях мирта руины. Стены, сложенные из ноздреватого от времени и непогоды известняка, местами были разрушены до основания.

Сняв шляпу перед аркой входа, торчащей особняком, Архимед Иванович выдержал почтительную паузу и решительным шагом прошел внутрь. Жадно осмотревшись, он сделал несколько глубоких вдохов, как человек, наткнувшийся на неожиданное сокровище и стремящийся взять себя в руки. Тут же расставил штативы: слева и справа от арки по линии уничтоженной стены, два других – на побитом мозаичном полу, рядом с патетическим ликом горгоны Медузы. Периметр квадратом охватывал вход и центральную часть вестибюля.

Удовлетворенно крякнув, Забава вернулся к чемоданам: под крышкой первого была центрифуга с хромированным колпаком и толстым рифленым рукавом, во втором белел фортепианными клавишами аппарат с экраном и колесом-регулятором. Он вставил наушники и надел контактный обруч – по экрану зазмеилась синусоида сигнала, завелась центрифуга.

Достав из-за пазухи продолговатый пенал, профессор принялся возить внутри пальцем, беззвучно шевеля губами: «Римляне… вандалы… остготы… сопрано…» Это был маршрут, пролегавший во времени, и женский певческий голос попал в него не случайно.

Впервые молодой Архимед увидел виллу «Медуза» в итальянском фильме, где декорациями выступала сама земля с ее ветхозаветными стенами, увидел в дни бурного душевного поиска, когда любовь лежала на сердце горячей раной. И, замерев в той самой арке, пела черноглазая девушка, пела пронзительную по красоте мелодию. И ее голос, и мелодия проникли в самую его глубину, тронули таинственные струны, и на пятнистых камнях и пыльных фресках, меж цветущих гроздей бругмансии и извилистых пальмовых теней замерцали отблески далекого прошлого, нахлынули лица – радостные, и страстные, и прекрасные, будто песня в одночасье оживила спящее веками пространство. О, то было теофанией универсальной, вселенской музыки, явившей себя, как пламенеющий терн, и юноша отпечатал в себе ее вещий аккорд. А, как известно, единожды отпечатанное рано или поздно непременно размножится.

Забава пробежал пальцами по клавиатуре, установил таймер на десяти секундах и прикрыл глаза. В душе уже шла реакция, приводя в движение ее сокровенный художественный контур, пуская рябь по бескрайним звездным полям. Струны контура входили в резонанс со струнами высшего разряда, получая доступ к стратам, хранящим информацию двухтысячелетней давности.

На дисплее выскочили ноли, раздался сыпучий электрический шум, и периметр озарился бледно-голубым мутным светом. Звенящий поток прошел сквозь тело профессора, испаряясь мурашками в загривке и иголочками в подушечках пальцев. Он вперил взгляд в мерцающий туманный куб.

Сплывая к краям колышущимися волнами, туман обнажил фрагмент девственной зеленой лужайки с кривым масличным деревом. Ветви и земля вокруг густо чернели спелыми плодами. На одной из ветвей, под сенью серебристых листьев, сидели бочком два лесных голубя.

Эта светлая природная идиллия, заместившая рукотворную разруху, вызвала у ученого озабоченный вздох. Он взял еще аккорд, исправляя погрешность во времени, и периметр снова заволокло.

На этот раз, занавешивая миртовые кущи, из бледно-голубой пелены проступили первозданные, не тронутые веками и войнами внутренности вестибюля. Изображение было кристально чистым: мозаика на полу блестела свежими красками, бледно-бирюзовые стены украшали гипсовые арабески, вправленные в тонкий орнамент с позолотой, киноварью и лазурью. Провал арки укрывала дверь эбенового дерева, инкрустированная перламутром и слоновой костью. По ее сторонам, светясь белоснежным каррарским мрамором, стояли гермы важных мужей с орлиными носами. Вдоль стены выстроились в ряд бронзовые торшеры с витиеватыми мелодиями тропической флоры.

Вдыхая в картину жизнь, щеки овеял ветерок – точно такой же залетал сквозь распахнутые окна, гуляя по дому в те незапамятные дни. Забава расправил плечи и подбоченился, словно созерцал творение собственных рук. С упоением вглядываясь в детали, он забылся… и тут вздрогнул от неожиданности – в периметр вступила молодая матрона в легкой тунике, ведущая за руку упиравшегося мальчика лет трех-четырех. Зритель затаил дыхание.

Незнакомка была красива эталонной римской красотой – с крупными чертами лица, высокими скулами и тяжелым подбородком; черные, с поволокой глаза устремлены в незримую перспективу руин. В такт шагам качались увесистые серьги – рубиновые мужские головы, нанизанные на золотую проволоку. Прическа римлянки, будто вырезанная из агата тончайшим резцом, была сплошь крошечные завитки-близнецы, уложенные ровными рядами, а сама она – точь-в-точь ожившая музейная статуя. У самой линии штативов патрицианка обернулась, делая кому-то позади себя нетерпеливый жест.

Профессор весь вытянулся в ее сторону, чувствуя, как сосет под ложечкой: он тайком подсматривал за чужой жизнью, два тысячелетия хранившейся на полках эфирной пинакотеки Земли.

Появилась смуглая девочка-подросток в суконном балахоне, с подносом, уставленным высокими стаканами дымчатого стекла. Длинная коса маятником качалась у тоненькой талии. Мимоходом она повернула голову, и на него взглянули небывалые, разноцветные глаза: один – прозрачной, небесной голубизны, другой – живой, теплый изумруд. В средневековой Европе девочку сожгли бы на костре как ведьму, но здесь, в античной римской провинции, редкая по красоте гетерохромия привела ее в богатый дом, выделив из сотен других рабынь.

Вестибюль надолго опустел, и пальцы сами взяли новый аккорд, тронули колесо-регулятор, возвращая все на четыре века назад. Изображение поплыло, смешалось, будто включилась перемотка.

Когда предметы обрели четкость, римские арабески исчезли со стен, а сами стены стали бордовыми. Инкрустированную дверь сменила массивная, обитая внахлест полосами кованого железа. Места мраморных герм заняли терракотовые кони вандалов. Клыками ко входу на знакомом мозаичном полу распласталась шкура африканского льва, с порога напоминавшая просителям о нраве нового хозяина дома. Крошечная левретка, елозя по львиной шкуре, задрала лапку и, сымитировав закапывание, убежала.

«Ай, Моська! Знать, она сильна…» – Забава невольно заулыбался.

Несмотря на голоса, отдаленно звучавшие в наушниках, периметр оставался пуст, и он проследовал дальше по маршруту. Но то, что проявилось на этот раз, стерло улыбку с его лица, заставив вскочить и отступить.

У арки входа, выпятив напряженные крестцы, сгрудились люди – кажется, целая семья с домочадцами и слугами, где среди взрослых были и совсем дети. Упершись руками, они изо всех сил удерживали дверь, сотрясавшуюся от размеренных сильных толчков. «Тумб… тумб…» – монотонный гул бился в наушниках пульсом невидимого зверя, заново по прихоти науки приглашая в этот многострадальный дом разорение и смерть. При каждом ударе тарана словно тонкая мука сыпалась с потолка на головы и плечи людей. Осажденные перебрасывались короткими фразами, подбадривая друг друга. И хотя ни копья, ни стрелы прошлого наблюдателю не угрожали, здесь, в одном помещении с ними, даже на расстоянии пятнадцати веков профессору стало не по себе. Словно кванты страха этих осевших, остепенившихся варваров нашли двойников в его сердце. Он уже хотел избегнуть картины неминуемой резни и потянулся к колесу на панели, как вдруг один из толпы, совершенно высохший старик взглянул прямо на него и зажестикулировал, словно качал младенца, потом выбросил руку с выставленным указательным пальцем, крича что-то на резком гортанном языке, и ученый невольно отступил в сторону. Старец же продолжал кричать и делать знаки кому-то за его спиной, в дальних покоях дома.

От тех комнат остались одни мозаичные полы, но, подчиняясь какому-то странному позыву, Архимед Иванович взял и обернулся.