Ещё поживём. Стихи, проза, размышления

Гореву было жалко себя, унылого и потерянного. Он знал, что ад – это везде, где захочется Господу Богу. Гореву повезло, смылся он от дедов. Оставалось решить вопрос с медициной. Санчасть, одноэтажный деревянный домик, хрустальная мечта каждого духа. Ещё лучше – госпиталь. Когда, запыхавшись, Горев влетел в дверь санчасти, его приветствовали мощным ударом в грудь. Перед ним высился фельдшер Мартиросян, местное медицинское светило. Этот бугай был культуристом. Он стоял в одних плавках, все мускулы его играли, и, видимо, чтобы внимание случайного зрителя не ослабевало, он ещё раз ткнул Горева кулаком. Тот начал считать углы. Немного утихомирившись, слишком здоровый медбрат сказал:

– Я ко всем хорошо отношусь! Дед, так дед. Гусь, так гусь. Все это знают. Ты к врачу? Так иди. И не топчись тут, только что пол помыли.

Горев робко постучал в дверь кабинета. Санчастью управлял доктор Илья Вениаминович Файнберг. Человек немолодой, неглупый и практический. Больных для него не существовало. Принцип был один: если ты солдат, тогда иди, служи и не морочь людям голову.

– Что у вас? – недовольно буркнул он.

– Потеря сознания, доктор. Сильные головные боли. Адские прямо… – сказал почтительно Горев.

– Это серьёзно. Нужно ехать в госпиталь. Да вот послать тебя не с кем. Мартиросян занят, у меня на сегодня намечено много важных дел, так что придётся потерпеть, дружок. Если вот на той неделе… Попроси что-нибудь у Мартиросяна, он даст, а пока иди. Иди! – и он добродушно махнул рукой.

Чашка чая, уютное кресло, интересное чтение влекли его. Гореву в этом наборе не было места, и он вышел, злобно чертыхаясь: «Гиппократа на них нет!». Кроме обиды, зависть зашевелилась в Гореве. Доктор читал старый номер «Иностранки». Горев узнал его, там был поразительный рассказ «Превращение», страшный, ни на что не похожий… Страшный и обыденный. Страшный, как зимняя ночь для бродяги, и обыденный, как работа для палача. Он всё бы отдал, чтобы просто полистать этот номер. Давно ничего не читал, кроме устава. Вообще чтение книг в батальоне считалось занятием противоестественным. Как педерастия. Читателей не любили и даже презирали. На дверях библиотеки всегда висел замок. Иногда, правда, там собирались офицеры, но, увы, не для культурного общения. Водочка, барышни… Место больше ценилось за интерьер.

«Боевой листок» – газета, комсомольское собрание, где всегда можно решить все вопросы. «Если надо, обращайтесь в парторганизацию. Старшие товарищи вам помогут», – так именно представлял себе повышение культурного уровня солдата рупор передовых идей и официальный нравственный императив нашей чести майор Шостак. Газеты, действительно, читали, но в основном в уборной. «Достижения, успехи и победы» почему-то хорошо уживались с известным физиологическим процессом, видимо, на почве материализма. Книги, если это были не труды классиков, в части отсутствовали. Горев не мог жить без книг. Жизнь, наполненная только повседневными нуждами, казалась ему пресной, несмотря на своё внешнее разнообразие. Тот смысл, который пытались придать воинской рутине политработники, ничего, кроме отвращения, не вызывал.

И ещё – безобразие происходящего убивало душу. Из жизни была изгнана красота. «В прекрасном – правда, в правде – красота», – сказал когда-то поэт. Сам образ красоты исчез из умов. Даже пейзаж военного городка давил своей заурядностью: индустриальный очень – два оборонных завода дымили поблизости – загаженный, неприкаянный какой-то. Отовсюду веяло дряхлостью, ветхостью, распадом. Казармы времён первых пятилеток, грязная солдатня, разбитая техника. Представлялось, что остатки разгромленного и деморализованного батальона, сознавая своё бессилие и позор, спрятались за стены части и мирно вымирали тут, в стороне от больших дорог и любопытных взглядов. Существование на обочине жизни было выморочным, фантасмагоричным: «Того и жди сюда чужого флота».

Горев наивно верил тогда, что благостная тайна реально присутствует в пыли книжных полок. Книги освобождали от обыденности и избавляли от надежд, которые одних делали слабыми, а других превращали в зверей. Пронзали пониманием, что, как бы хороша или плоха ни была твоя жизнь, она, всё равно, далека от истинной сути. Ты мелок и убог в своём счастье и в своих бедах. Недостаёт главного – божественной близости. «Красота души – в уподоблении её Богу», – говаривали древние. Идентификация образа и естества, где становление – это не воплощение в одну из расхожих жизненных схем, но полный отказ от всеобщих установок, неизбежный разрыв с ними. Книжная полка противостоит реальной видимости, не миру, точно так же, как душа – косной материи. Поэтому так взрывоопасна пыль книжных полок, поэтому в иные времена так ненавистны сами книги и даже их читатели, которых подозревают, бог знает в чём, что, впрочем, совершено оправдано. В книжном коконе таится крамола. И где бы ни появилась книжная полка, всегда отыщется читатель… Батальонная библиотека была, правда, закрыта по иной причине – не могли найти библиотекаря, зарплата очень уж невелика. Так что… Монологи на лестнице.

В роте стоял кавардак. За сравнительно короткий срок Горев успел сбегать в столовую, отнёс туда пустые тарелки (деды любили покой и уединение), где его выругал дежурный, вымести лестницу, дважды слетать в соседнюю казарму, и когда Нурпеисов вручил ему швабру, он дал себе слово больше не выпускать её из рук, остаться в роте дневальным, благо сам Нурпеисов, отслуживший год фазан, ушёл спать в класс. Но старшина, человек с челюстью настоящего мужчины, не знал снисхождения:

– Задолбали урюки! Мне каждый человек дорог, а он тут пол метёт. Где дневальный? На вторые сутки оставлю! А ты – марш в машину!..

Надо сказать, настроение у старшины было паршивое. Он пришёл в казарму, когда рота была в столовой. Войдя, он сразу же увидел, что Сафар, много возомнивший о себе дед, безмятежно спит. Такая наглость вывела его из себя. Кровь ударила в голову. Кровать он перевернул, так что спящий Сафар, как бумажки из опрокинутой мусорной корзины, плавно и неаккуратно вылетел в проход. Никого не было. Момент был удачный. Сафар давно хотел сказать старшине всё, что о нём думает. И сказал:

– Ещё раз, и я тебя зарежу! Ты моё слово знаешь, чмошник!

Старшина, не подавая вида, что струхнул, мрачно выдавил:

– Одевайся!

И стремительно вышел из казармы. Сафара он опасался, знал, что не стоит переходить черту. Достоинство горца выше устава. А нож, он и есть нож. Старшина понимал, что мелкая месть из-за неудачно сложившейся жизни, дикого выверта характера, грубости натуры и даже дисциплинарного устава не стоит столь большого риска. Эти ребята пускали в ход нож так же легко, как портили девок из близлежащего посёлка. Поэтому, подумав, он решил отыграться на ком-нибудь другом. Сафар был ему не по зубам.

Утреннее происшествие раздосадовало старшину, но Горев и не собирался ему перечить. В машину, так в машину. Рота уже разместилась в трёх «Уралах», до выезда на трассу оставалось минут пять. Горев отправлялся туда впервые. Эх, трасса, трасса… «Веселей, ребята, выпало нам строить путь железный…» – так пели когда-то комсомольцы. Бодро, жизнеутверждающе пели. Им простительно, они и понятия не имели, что же такое трасса. А это… Тяжёлый физический труд, мат, ругань, побои, истязания, изнасилования… Унижение достойных и втаптывание в грязь слабых. Всё, как в жизни, только наоборот. Вместо светлой стороны – тёмная, вместо исключений – правила. А вообще-то это день, когда, проснувшись утром, ты думаешь: что же такое можно сделать с собой, чтобы там не очутиться? Вскрыть вены, отрубить себе палец, сломать руку, уйти в побег, напиться солярки, убить кого-нибудь…

И плачешь от бессилия и бешенства. Если Бог умер, то умер он на трассе, и распяли его ржавыми костылями на одной из никудышных, тупиковых веток – не сверкающие латами, бравые римские легионеры, а побуревшие от жары и пыли монтёры пути, жалкие гуси железнодорожных батальонов.

Электровоз, зелёный жук на чугунной ветке, пригнал несколько платформ, на которых Эверестом возвышались груды шпал.

– Да-вай, ребята, навались! – возбуждённо орал старшина.

И все навалились. Клубилась пыль, неслись неясные крики, стоял густой мат… Вся прелесть работы на трассе состояла в том, что работали далеко не все. А те, кто работал, должны были успевать за всех, да ещё, может быть, и выйти в ударники. Это было нелегко. Когда в столовой ешь только чёрный хлеб и перловку, тут уж не до поднятия тяжестей (кое-кто, правда, не брезговал и помоями, обжимая жирных батальонных свиней. Таких нещадно били). Потные ладони отказывались держать груз, шпалы выскальзывали из рук. Налетали деды – пинки, вопли. Блестевшие от пота тела окутывала жирная пыль. Раз, два, три… Дыхание прерывалось. Оголённые искры начинали метаться перед глазами. «Каторжники, ети их мать, – мутилось в голове у Горева. – Туза бубнового не хватает. Главное, почти добровольно. Поупираться бы, пособирать справки. Эх, молодчики-купчики, ветерок в голове!»

Когда шпалы очутились на земле, их надо было разложить. Шпала ещё ладно, а вот брус… Эту глыбу не так-то просто сдвинуть с места. «Так, Горев, Васильев, взяли… Быстрей, стервецы. Никакой сноровки! В детский сад отправлю!» – шумел старшина. Как в бане, в парной. Вот только банька-то по-чёрному… Всё в каком-то чаду, в тумане. Тело разваливалось на куски. Проклятое солнце палило так, что в черепной коробке кипело серое вещество. И последняя гражданская дурь, если такая оставалась, выветривалась вместе с остатками здравого смысла.

Пришло время перекура. Все улеглись на землю, на духов было тошно смотреть, не люди, а дети подземелья, рабы стальных магистралей, бережно хранившие в карманах курток порыжелые от пота письма в какие-нибудь полузабытые, прекрасные времена… Потом был рывок. Нужно было перетащить рельс, чугунную оглоблю на расстояние полкилометра. Народу было мало. «Окно» до электрички – минут тридцать. Старшина сбросил рубаху. Его огромное, странно белое тело с толщей жира и буграми мышц напряглось в ожидании схватки. Всем выдали какие-то железные щипцы и разбили на двойки. Впряглись все, невзирая на чины и лица.

– Раз! Поехали! – проорал старшина.

Что-то нечеловеческое было в этом порыве, лица всех искривились, безумные глаза выперли из глазниц, каждый что-то кричал, извивался… Когда цель была достигнута, из раскалённого марева вынырнула деловитая тень электрички. Все были счастливы. Но единение, такое кратковременное, было фальшивым. Старшина ушёл на другой участок. Деды захотели есть. Рядом с железкой находилась фабрика по производству кондитерских изделий. Солдаты бегали туда за пряниками. Работницы, молодые и дородные хохотушки, охотно подкармливали бедолаг. Сафар – где он до этого находился, сказать трудно – приказал:

– Гуси! За кормом!

Горев тоже встал, чтобы идти, но Сафар небрежным жестом остановил его:

– Без тебя справятся. Шнырь, Попа, вперёд!»

И гуси вспорхнули. Им самим хотелось пряников, дорога была хорошо знакома. Они ушли. Сафар, почёсывая густо заросшую шерстью грудь, весело рассмеялся:

– Бабы там слёзы льют, глядя на этих гопников. А те им, тем временем, под юбки заглядывают. Голой бабы, наверное, никто в глаза не видел. Соплюны!

И он, блаженно постанывая, раскинулся на траве. Но долго лежать ему не пришлось. Прибежал замполит роты Александров, сухопарый рыжеватый малый. Он был так моложав, что, если бы не погоны, сам бы тянул на припухшего дембеля.

– Давайте вставайте, надо подсыпку делать. Лопаты берите, – энергично приказал он.

Худайбердыев, изнурённый водкой дед, мрачно ему ответил:

– Сам бери!

– Что! А ну, встать!

– Давай, замполит, один на один, что – слабо?

– Что ж, давай!

Борьба была недолгой. После молниеносной подсечки Худайбердыев распластался в пыли.

– Ну, ты даёшь, лейтенант! – уважительно сказал он. – Гуси, гуси, за лопаты, живо!

И гуси принялись за дело. Посланные за пряниками где-то блуждали. Но гроза уже надвигалась. Откуда-то пришёл старшина. Он сразу же определил, что двоих нет:

– Где они? Молчите. На фабрику пошли. Я сколько раз вам говорил, чтоб туда ни ногой! А? Что ж, подождём.

И он, закурив сигарету, уселся в тенёчке. Он любил скользкие ситуации, любил распускать руки, так что многие духи возвращались с трассы с его отметинами.

Наконец гонцы появились. Старшина, неспешно докурив, взял палку и направился к ним. Как кролики перед удавом, они не пытались бежать или защищаться, понимая, что формально старшина прав, да и защиты от него нет. Избиение было жестоким. Таджиеву старшина разбил голову, кровь на его чумазой физиономии никого не ужаснула.

– Так, так, поучи, старшина! – поддакнул Сафар. – Совсем от рук отбились, за смертью только посылать. Так их!

Гуси бессмысленно пялились на старшину. И тот, наконец, сменил гнев на милость:

– Пряники принесли? Да не трогай ты, Таджиев, голову, не помрёшь. Давайте пряники!

Сладость была нестерпимой. Горев ел с удовольствием. Вот это да! Кругом грязь, почти уголовники избили в кровь твоих товарищей, а ты пряники ешь. Свобода, равенство, братство. Светлый путь. Да здравствуют гуманисты всех времён и народов! Да здравствуют бородатые классики! Пряники мы едим. Вот дожуём и снова задумаемся о справедливости. Боже, если ты есть, не дай же пропасть! И Таджиев ел, улыбаясь сквозь слёзы. Он замарал руки кровью и теперь хватал пряники этими ужасными руками. Ел, и ничего… Никого не смущали эти руки с въевшейся грязью, пропитавшиеся вонючим ядом креозота, измазанные кровью. Лирика! Никто даже не смотрел на них. Пряников бы хватило. Желудок не восприимчив к психологическим изгибам.

Одно чувствовал Горев: какое-то злобное существо в нём поселилось. Фантастическое существо, типа раковой опухоли. Тёмное, смрадное, навязчивое, как пьяный забулдыга. И такое липкое, что знал Горев: трудно будет от него избавиться. Все мысли как бы выпачкались в нём, и даже душа стала другой. Страх поселился в ней. Незваный, отвратительный гость. Хищное насекомое.

– Ну, что, доели? Взяли лопаты и на подсыпку. – Прервал трапезу старшина.