Коррозия

– Заходи, – шире открывая дверь и пропуская женщину, произнес Громов.

– Вот тут раздевайся, Татьяна Барышева, сюда не ходи, здесь у меня кухня, там беспорядок, вон туда иди, там комнаты, присаживайся, вот кресло, это мягкое, удобное кресло.

Громов оценивающе поглядывал на гостью, пытаясь еще до начала беседы определить тактику общения с ней.

– Я слушаю, Татьяна.

Гостья заговорила не сразу. Несколько минут она копалась в своей маленькой сумочке, словно отыскивая что-то важное, но достала всего лишь невесомый платочек и начала нервно мять его пухлыми пальцами с длинными и ухоженными ноготками. Потом вдруг она подскочила с кресла, вплотную подошла к Громову и с дрожью в голосе зашептала ему на ухо:

– Денис, виновата я перед тобой. Дрянь я. Ненавидишь меня, так ненавидь еще сильнее. В ту ночь директор наш Кедранюк приказал с тобой переспать, к себе привести и переспать. Обязана я ему многим, потому слушаюсь во всем.

Барышева зарыдала.

– Но я не знала, Денис, что так будет! – всхлипывая, чуть не закричала она. – Веришь мне, не знала!

Поняв, кто его гостья, Громов кивнул и спокойно произнес:

– Верю, ты присядь, Таня, присядь.

Он мягко усадил ее в кресло, сел сам. Его нервное напряжение мгновенно ушло. Расслабившись, он прикрыл глаза ладонью и теперь уже спокойно сквозь пальцы продолжал рассматривать свою молодую гостью. На ней было длинное черное платье, надетое, должно быть, для траура, но при этом обтягивающее ее ладную, стройную фигуру как нейлоновый чулок. Платье подчеркивало ее высокую, пышную грудь и круглый, словно по циркулю очерченный зад. Что-то быстро и горячо объясняя бывшему любовнику, размазывая по покрасневшим щекам слезы, сверкая большими глуповатыми глазами, в общем, находясь в состоянии взбудораженном и разгоряченном, она была особенно хороша и привлекательна.

Громов не слушал ее, он смотрел на ее персиковые ладошки, ее лицо, ее волосы.

– Слышь, Танька, под меня хочешь? – перебивая ее, вдруг грубо спросил он.

– Что?

– Под меня, говорю, хочешь?

– Что ты, Денис, что ты, Денисик, не надо, – залопотала она, с испугом глядя на вставшего со своего кресла Громова.

– Чего ты, Танька? – склонившись над ней, сипло и горячо зашептал Громов. – Мы ж с тобой были уже, забыла что ль?

– Не надо.

– Надо, Танька, надо.

Громов схватил ее за руки и с силой потянул на себя. Она дернулась, повернулась, чтобы побежать, но не успела. Громов ухватил ее за гриву длинных волос, рванул на себя, опрокинул на пол, прыгнул сверху сам. Нож вылетел из его рукава и увяз в густом ворсе ковра. Несколько минут боролись. Она не кричала, лишь одержимо вырывалась, да пыталась своими длинными коготками достать до его лица. Он тяжело дышал, заламывал ей руки и по-прежнему горячо сипел:

– Ну, чего ты, Танюша, ну давай, давай.

Наконец он сломил ее сопротивление, или она сама сдалась ему. Он насиловал ее долго, молча и зло. Насытившись, устало поднялся. Поглядывая на ее распластанное на ковре тело, довольно произнес:

– А ты боялась. Я тебе вот что скажу: хорошая ты баба. У меня баб уже давным-давно не было. Не удержался, прости. Я вашу бабскую натуру, знаешь, как люблю. Ох, шибко.

Татьяна медленно встала, убрала с лица налипшие волосы.

– Зверюга ты, гад!

– Зверюга – согласно повторил Громов. – Может водки хочешь?

Татьяна не ответила.

– А впрочем, что водка, я шампанское люблю.

Татьяна нагнулась, поднимая что-то из сорванного с нее белья.

– Ой, чего это я, – деланно спохватился Громов, – ты, Тань, в ванну сходи, тебе же надо сейчас.

Пошатываясь, Барышева отправилась в ванну.

– Только на кухню не заходи! – крикнул ей вслед Громов.

Хлопнула дверь ванной, раздался шум льющейся из душа воды. Громов постоял несколько секунд, размышляя о чем-то, неторопливо поднял выпавший нож, покрутил его в руках и вдруг метнулся к ванной. Слегка толкнул дверь – закрыто. Спрятав нож за спину, запел сладким голосом:

– Танюшенька, пусти детка, на голенькую на тебя посмотреть хочу.

– Отстань, черт, – решительно раздалось в ответ.

– Как ты сказала? Черт? Ха-ха-ха! – Громов засмеялся.

Еще раз он легонько дернул дверную ручку. Замочек хлипкий и слабый. Ничего не стоит сломать его с первого же удара. Но в глазах Громова вновь появилось сомнение. Он покрутил в руке нож, хмыкнул и кинул оружие на трюмо в углу прихожей, после чего побрел обратно в комнату. Минут через двадцать Барышева стояла перед тем самым трюмо, смотрела в зеркало, поправляла платье и расчесывала свои длинные кудри. Громов опять кружился рядом. Обняв ее сзади и, положив голову на ее мягкое плечо, засипел ей в ухо:

– Люблю тебя, Танька, ой люблю.

Не пытаясь освободиться от его объятий, она сказала:

– Отомстил ты мне сегодня, за вину и за грех мой отомстил.

– О грехе не думай, Танечка, твой грех – пузырь на воде. Не знаешь ты, какие грехи бывают.

– Ты говорил, у тебя водка есть, налей.

– Ха-ха-ха, нету здесь водки, а если и есть, то не знаю где. Не тот я теперь стал, Танюша. Тех убитых не люблю, ха-ха-ха, тебя люблю!

Татьяна со страхом посмотрела на него, хотела отстраниться, но он не дал, а только еще крепче прижал к себе.

– Уходи домой, Танюша, одевайся и уходи подобру-поздорову, – зашептал он ей на ухо, – и о том, что сказала мне о той ночи, забудь. Слышишь, забудь! Эх, если б знала ты, куда влезла.

Он отпустил ее, отступил в сторону.

– Вот пальто твое, сапоги. Одевайся и уходи скорее.

Бросив заниматься прической и, видно, испугавшись скрытой угрозы, звучащей в его словах, она живо оделась. Он под локоть подвел ее к двери и почти вытолкнул вон, крикнул на прощанье:

– Не приходи сюда больше, слышишь, и обо мне не вспоминай!

Не дольше чем через четверть часа Громов и сам оделся и, забыв о трупе на кухне и о папке с секретными документами, отправился куда-то в каменный холодный лабиринт большого города, нырнул в ранние сумерки короткого зимнего дня.