Отпуск

3

Девятнадцать было той девушке, когда они расстались. Собственно, и расставанием это трудно назвать: кончилось лето, он вернулся в Москву, закрутился, завертелся, а потом как закружила его карусель: перестройка, гласность, демократизация, выборы, путч, приватизация… И пошло-поехало. Какая там дача!

Нет, без дачи не обошлось. Но этим словом назывался дворец, с прислугой, правительственной связью, огромным садом, высоченным забором, охраной. Там романы заводить не с кем. Там и мать родную забудешь.

Теперь он снова здесь. Очередной зигзаг судьбы оказался круче обычного. Раньше его тоже сбрасывали с парохода. Но он выплывал, догонял и залезал опять на борт как ни в чём не бывало. Не утонул и сейчас. Только быстроходное судно уже далеко. Приходится причаливать к старому берегу.

Дожил, что оказался в отпуске. Не в краткосрочном, среди коллег и соратников, в центре всеобщего внимания, с ежедневными докладами помощников и совещаниями, коллективными развлечениями и приездами разных делегаций, а в самом заурядном, обывательском. В старом родительском доме, где уже не понятно, кто хозяин.

Раньше ему здесь нравилось, было очень интересно. Он долго испытывал тягу к этому странному местечку, где спокойно уживались учёные и торговки, отставники-офицеры и водопроводчики, писатели и безработные алкоголики, где о людях судили не по званиям и профессиям (их редко кто знал), тем более не по доходам, а по умению ладить с соседями, воспитывать детей, чинить изгородь, ухаживать за зеленью между дорогой и участком, не отлынивать от всеобщей добровольной повинности сдавать сухое сено местному колхозу. Хочешь не хочешь, а десять килограммов накоси, профессор ты или лауреат. И ведь косили! Те из школьных товарищей, кто имел свои дачи, жили, как правило, в кругу равных себе по социальному положению, за большим общим забором, со сторожем и широченными воротами, куда не только автомобили чужие не пропускали, но и пешему не пройти. Он же оказался в чудно?м посёлке, где селились все кому не лень. Большинство жило здесь постоянно и косо смотрело на летние наезды из столицы благополучных с виду людей, пользовавшихся невиданной по тем временам роскошью иметь две жилплощади. Понятия о справедливости были тогда совсем пещерными: если у соседа на шкуру больше, чем у меня, значит, он плохой человек. Взрослые, особенно женщины, не отказывали себе в удовольствии поворчать на тему избыточных привилегий. Чаще всего это происходило в часовых очередях за продуктами в местном подобии гастронома с неизменным портретом вождя мирового пролетариата в окружении липучек, усеянных навсегда завязшими на их коварной поверхности мухами. Всегда находилась баба, начинавшая причитать: «Понаехали из Москвы, вот и стой теперь за молоком до вечера. Надо им совсем запретить в наш магазин ходить». Переждав длительный гул одобрения, какая-нибудь невоздержанная гражданка интеллигентного вида обязательно подливала масла в огонь: «А вы тогда в наши не ездите. Там тоже очереди большие из-за приезжих». Тут и возникало противостояние стенка на стенку. К домовладельцам присоединялись дачники, то есть сезонные арендаторы, на которых неплохо наживались постоянные жители, их же и ненавидевшие. Общий контингент москвичей имел летом изрядное преимущество над местными. Кончалось тем, что от тех и от других доставалось нерадивой власти: ведь по её вине прилавки пусты и за всем приходится мотаться в столицу. То ли дело при прежних правителях: в любом магазине мясо лежало. В толпе ни разу не обходилось без провокатора, уточнявшего: по карточкам. Начинали выяснять, сколько лет длилась карточная система, кто её ввёл и кто отменил. Более смелые, достигшие почтенного возраста и имевшие моральное право на такую крамолу, вспоминали, что при царе и продуктов на всех хватало, и деньги у каждого водились, и карточек никто отродясь не видал. Тут все смолкали, потому что упоминать в ответ Гришку Распутина, Ленский расстрел и Кровавое воскресенье вроде бы не к месту, а других аргументов ни у кого обычно не находилось.

Стоя с мамой в очереди, можно было изучить новейшую историю без всякого учебника.

Но самым колоритным местом считалась керосиновая лавка, как называли по старинке поселковый хозяйственный магазин.

В правом дальнем углу, не защищённый никакими средствами противопожарной безопасности, стоял огромный открытый чан, откуда мерным литровым черпаком (был ещё и пол-литровый), приговаривая вслух количество налитого, продавец наполнял канистры и прочие ёмкости покупателей. Две стены, отделённые от посетителей углообразным прилавком, снизу доверху ломились от разного товара. Вперемежку со скобяными изделиями стояли и электроутюги, и транзисторные радиоприёмники, и изысканный фарфор, и дорогой хрусталь. Красивая подарочная чашка упаковывалась теми же руками, которые только что разливали керосин.

От одного окурка всю эту постройку вместе с людьми и утварью разметало бы на сотни метров, но народ терпеливо дышал ядовитыми парами, выстаивая очередь за дверным засовом или черенком для лопаты, и не боялся ни взрыва ни пожара. Здесь вспоминать о чужой прописке было не принято.

Несколько лет назад магазинчик снесли и на его месте построили новую школу. Говорят, самая лучшая во всей области. Даже губернатор открывать приезжал. И его на торжества приглашал. Но он не поехал. Не любил он прежнего губернатора: вечно тот напивался как свинья и с всякими просьбами приставал.

Магазин утратил своё главное предназначение ещё в семьдесят первом году, когда керосиновому веку настал конец, а в сознании местных наметился небольшой перелом. В посёлок собирались проводить магистральный газ. Депутаты поссовета, привыкшие к дефициту, разнарядкам и разным ограничениям, хотели запретить врезаться в вожделенную трубу ненавистным владельцам альтернативной жилплощади и подали проект без учёта домов москвичей. В областном тресте всё скрупулёзно обсчитали и выставили каждому хозяину счёт в кругленькую сумму. Но пояснили: если расходы разложить на большее число плательщиков, цена резко упадёт. Природная жадность, как водится испокон веков на Руси, взяла верх: газопроводом милостиво разрешили пользоваться и социально чуждым москвичам. Паевые взносы уменьшились вдвое. Не погнушались даже уговаривать наименее сознательных: мол, присоединяйтесь, пока общую траншею не закопали, потом дороже встанет, потому что улицу рыть за свой счёт придётся.

Раньше говорили: дружба дружбой, а денежки врозь. Острословы переиначили народную мудрость, придав зеркальное отражение каждому слову: вражда враждой, а денежки вместе.

С телефонами оказалось проще: окончательное решение принимал районный узел, не особо вникавший в подробности социального состава очередников, а в очередь вставали без предъявления паспорта. Связисты любили порядок и подключали всех по списку. Ещё больше любили ходатайства на красивых бланках, но возможностей такого подспорья у влиятельных москвичей существовало гораздо больше. Поэтому уже в семьдесят втором на некоторых дачах стал раздаваться непривычный для загородной тишины прерывистый зуммер.

Если антагонизм взрослых находил выход в язвительных словопрениях и спорах в различных инстанциях, то у детворы всё обстояло куда проще: по шее – и весь разговор. Дружба местных с москвичами почти исключалась и случалась лишь с непосредственными соседями, и то изредка. Везло тому, у кого через забор жил какой-нибудь заводила или парень постарше. К его знакомым обычно не приставали. Остальные рисковали получить фингал под глаз просто так, ни за что, по факту имущественного положения, как кулаки или середняки свои девять граммов в период массовой коллективизации.

Казалось бы, попробуй отними у такого народа в свою личную собственность природные богатства, содержимое недр, газ, нефть, золото, лес, алюминий, алмазы! А ведь приватизировали всё в два счёта. И никто даже не пикнул. Мелковат у нас народец, всё-таки мелковат! Квартире московской завидует, а на виллы средиземноморские и особняки в лучших местах Европы ему наплевать: их из окошка не видно. Акции для него – пустые бумажки. Бери их сколько хочешь, только забор каменный не строй и ближе метра к моему участку сарай свой не ставь. Правильно тогда они придумали надуть всех с этими ваучерами-фантиками. Редко кто их на бутылку водки не променял. И ведь каждому хорошо: один напился на халяву, другой – нефтяную скважину прикарманил. Каждый получил что хотел. Не это ли основа социального благополучия! Только из скважины как текло, так и течёт, и течь будет ещё долго, а бутылка давно порожняя валяется, и за рубль её теперь не сдашь.

Нет, даже если это конец – не зря он жизнь прожил. Эх, не зря! И правильно, что вовремя смылся с этой дачи, окунулся в водоворот событий. Не водоворот даже, а в водопад. И невредим остался. Засидись он здесь, как иные, сосал бы сейчас лапу и проклинал судьбу. А так – ничего можно больше до старости не делать и жить в своё удовольствие. Смирить бы только гордыню, каждый день, каждый час напоминающую о единственной и безвозвратной утрате – власти.

Лучше б никогда не пить из этой чаши! Привыкаешь хуже, чем к наркотику. Года, месяца, недели этой отравы достаточно, чтобы вожделеть её потом всю жизнь. Без неё такая ломка наступает – хоть в петлю лезь. Одного старика недавно прямо в собесе кондрашка хватила, когда ему, привыкшему всеми командовать, на очередь указали. Говорят, даже у актёров, игравших царей и прочих правителей, не всегда получается из роли этой выйти. А ведь, может быть, полжизни ещё впереди – живут же некоторые по девяносто лет и больше.

Но беда не приходит одна. Лариса куда тяжелее пережила его потерю. Как муж, он просто перестал для неё существовать. Их супружеское благополучие всегда поддерживалось карьерными взлётами. Падения, даже недолгие, вызывали у неё одну и ту же реакцию: почти физически ощущаемый холод. Однажды он хлебнул его сполна, пытаясь вторгнуться ночью на её половину кровати. Аж в сторону отбросило после лёгкого прикосновения: плоть показалась ледяной, как у покойника.

Не отпуск получается, а испытание. Побудут врозь, каждый для себя решит, продлевать ли дальше иллюзию семейного единства. Терпеть ещё лет десять ради спокойствия дочери, её учёбы и устройства в жизни или пуститься каждому в отдельное плавание уже сейчас, пока шансов на новую удачу гораздо больше.

Обмозговать бы всё это прямо здесь, в уединении, на песочке, в полной тишине и отрешённости от мирских треволнений. Но не получается: тени прошлого преследуют. Опять в воду полезла. Похоже, домой не спешит. А ведь назовись она Любой – поверил бы. Говорят, в районе Курской магнитной аномалии можно увидеть сражения последней войны. Какой-то фокус с материей и временем. Почему бы такому миражу не случиться и здесь? Вот было бы здорово: скольких старых подруг можно перевидать!

Надо тоже пойти поплавать. Всё равно загорать по полной программе не получится: неудобно как-то при девчонке возлегать с неприкрытым задом.

Да, поплаваешь тут! Оставила свои плавки и не собирается выходить. А он – сторожи. Вот ещё интересное занятие! Всю жизнь о нём мечтал!

4

Хватит туда-сюда шнырять. Пора бы и передохнуть немного. Лечь на спину, раскинуть руки и ноги и полюбоваться солнцем. Отсюда, из воды, оно кажется совсем другим, не таким беспощадным. Если б можно было, дотемна бы в воде просидела.

А что там папик поделывает? Растерялся. И загорать не ложится и купаться не собирается. Хотя как же он может покинуть боевой пост? Придётся трусы назад напяливать, чтобы его от сторожевой службы избавить.

Из какого же он, интересно, дома? На улице не так много богатых особняков. Неужели?..

Нет, так и захлебнуться недолго и действительно на корм рыбкам уйти. Как же она раньше не догадалась? И старухи об этом на улице шептались, и мама не раз вспоминала. Но где же машина, охрана?

Ах да, ему ведь тоже недавно дали под зад коленом. Теперь у нас новая власть.

Ну и прикол!

Тогда это круто меняет дело. Какая она всё-таки умница, что не уехала с матерью на юг! Ловила бы сейчас брюхатых дилеров и отбивалась бы от провинциальных киллеров.

Хватить разлёживаться. Пора за дело приниматься.

Кажется, вылезает.

Пусть сама караулит свои шмотки, а он наконец окунётся. На этом солнце, наверное, все пятьдесят, если не больше. Уже не только пот выступает, но и содержимое жировой прослойки.

Мать, вылитая мать! Даже ниже талии. Со всеми достоинствами и дефектами. А что, если выбросить ко всем чертям из памяти эти семнадцать лет? Есть исходная точка, куда можно вернуться. И быть самим собой довольным.

Конечно, он никогда не женился бы на Любе. Но отношения их могли бы длиться и поныне: ей-то всего тридцать шесть. Самый сочный возраст. Надо, обязательно надо иметь такую Любу, для которой ты всегда будешь героем, завоевателем, победителем, самым главным, самым желанным мужчиной. Ну почему он не навёл с ней вовремя мосты, пока ещё был в силе? Казалось, мелочь, когда весь мир лежит у твоих ног. Нет, в жизни мелочей не бывает.

– Спасибо, Вадим Сергеевич. Советую и вам обмакнуться.

Похожа да не во всём. Мать всё-таки была гораздо более скромной, зажатой. Советов никаких не давала.

– Я уже и сам об этом подумываю. Но обременять тебя просьбами не стану. Вдруг захочешь присоединиться.

Конечно, хорошо бы оставить эту тряпку на берегу. Однако нельзя сокращать дистанцию.

– Скажите, вы недалеко от Пушкинской живёте?

Пушкинская – очень странная улица. Если судить по почтовому адресу, то на ней нет ни одного дома, но она – самая длинная в посёлке, прорезает его вдоль насквозь, деля на две половины.

– Да, третий дом от угла. Можешь зайти в гости.

Он! Тот самый! Легенда их улицы.

– И вы ко мне заходите. Я ведь совсем одна.

Хоть это уже и говорила, но такую важную деталь можно и повторить.

– Ты уже уезжаешь?

Ещё чего! Теперь только вместе.

– Нет, мне спешить некуда.

Маслом кашу не испортишь.