Отпуск

Про вильнюсскую кровь не вспоминали. То ли понимали, что проливали её сотрудники совсем других учреждений, то ли забыли повод, собравший их ранним утром.

Присоединиться к бранному словоизвержению Алику не позволяло строгое домашнее воспитание, ни разу не давшее сбоя на протяжении всей жизни, хотя он тоже хотел, чтобы ненавистная партия вернула народу всё своё золото и канула в вечность. Положение его становилось двусмысленным: стоять молча среди разъярённых единомышленников – бессмысленная трата времени, уйти – оставить людей без важной для них поддержки – плаката на дворницкой лопате.

Для начала он опустил его, прикрыв им лицо. Теперь не видно, скандирует он лозунги или нет.

Но и ему ничего не видно, кроме ног. А желанные для себя сапожки заприметить не успел: привык оценивать женщин не снизу, как на вошедших в моду конкурсах красоты, а по старинке, сверху. Да и наблюдать за кем-либо теперь невозможно: все стоят почти в ряд. Впрочем, самые непримиримые, проваливаясь по щиколотку, штурмуют сугробы.

– Сейчас мы им покажем! – слышит Ланской зычный бас почти в ухо. – Господин поэт, не дадите ли свой транспарант?

Вот это сюрприз! Наконец-то долгожданное избавление.

Александр протянул осточертевшую ношу неведомо кому, на звук. Этот посланный свыше спаситель мигом содрал ватман, сунул его хозяину и вернул лопате изначальную функцию: принялся с остервенением загребать слежавшийся снег и бросать его с размаху в роту оцепления. Стоявшие вокруг так и ахнули. Некоторым такая шутка понравилась, и они поддержали её возгласами одобрения. Но их оказалось меньшинство. Большинство же предпочло отвернуться или сделать вид, будто не видят, как двадцатилетних мальчишек обсыпают с ног до головы рыхлым снегом вперемешку с почерневшими кусками наста.

Солдаты оставались недвижимыми под лихой атакой, только зажмуривали глаза, если летела крупная льдинка. Экзекуция коснулась немногих: трёх-четырёх, стоявших напротив. До остальных ретивому ниспровергателю коммунизма добрасывать не удавалось. Да он и не старался охватить всех, намереваясь выбить из цепи хотя бы несколько звеньев. Но военные проявляли недюжинное терпение. Ланской мысленно сравнил их с первыми христианами на арене римского цирка.

Он машинально начал складывать ватманский лист. Перегнул вдвое. Но тут же услышал другой голос:

– Ой, не надо так! Лучше в трубочку.

Александр обернулся и остолбенел. Из каракулевого полушубка к нему тянулись две ладони, словно пытаясь защитить плакат от грубого обхождения.

От неожиданности Ланской проглотил язык, что было воспринято как осуждение.

– Такие хорошие стихи. Можно использовать ещё раз, если не помять. У нас же не последний митинг, – извиняющимся тоном пролепетала незнакомка.

«У кого как», – подумал он про себя, а вслух изрёк:

– Лучше бы не отдавал.

И кивнул в сторону всё ещё орудовавшего лопатой демонстранта. Но вся эта диковатая история мгновенно отошла на второй план. Тлевшая в нём от Манежной площади искорка вспыхнула обжигающим костром.

– Да, правильно сказал недавно кто-то, что хуже коммунистов могут быть только антикоммунисты, – услышал он в ответ. – Ребята-то эти чем виноваты?

Ланской понял, что настал решающий момент. Сама судьба подготовила его как нельзя удачно.

– Пойдёмте отсюда, – уверенно сказал он. – Нам здесь больше делать нечего.

И он подал даме руку. По-иному истинный джентльмен поступить и не мог, поскольку леди, пытаясь спасти плакат, одной ногой увязла в снегу. Жест его приняли с благодарностью:

– Большое спасибо.

Александр посчитал почему-то уместным привести одно авторитетное высказывание:

– Ивану Алексеевичу Бунину однажды ответили так же. Он возразил: «Спасибо – это: спаси, Бог. Оно не может быть ни большим, ни маленьким».

– Боль… Ой, спасибо, что поправили. Больше так не буду, – без тени обиды отозвалась незнакомка.

И действительно, за прошедшие десять лет она ни разу не повторила этого нелепого словосочетания, хотя нередко и запиналась.

4

На поливку огурцов ушли три лейки. Воду приходилось черпать в огромных пластмассовых бочках, стоявших, как доисторические изваяния, на всех четырёх углах дома. До настоящих водостоков не доходили руки, поэтому дождевые потоки хлестали с шестиметровой высоты гиперболическими струями, далеко не всегда попадая в предназначенную им огромную ёмкость. Использовать куда-то эти буквально падавшие с неба дары природы всё равно было необходимо, поэтому Ланской давно смирился с рутинным способом поливки бессмысленной огуречной рассады, которую приезжавшая по весне тёща заботливо высаживала в грунт, зная, что молодые никогда не исполнят сей непременный ритуал истинного дачника. Потом она забывала о своих грядках да и вообще о существовании благополучной семьи дочери, поскольку оба сына и их потомство требовали большего внимания. Наташа из уважения к матери пропалывала огород, а зятю доставалось изредка окроплять его водой, что частенько сопровождалось ворчанием: «Лучше уж переливать из пустого в порожнее: результат тот же, но усилий меньше».

Огуречный сезон нынче начался раньше обычного и грозил побить все рекорды скоротечности из-за небывало стойкой жары и достаточно высокой влажности. Ещё неделька-другая – можно выщипывать всю ботву и ставить на это место летний обеденный гарнитур: лёгкий пластмассовый столик с шестью стульями. Впрочем, к чёрту пластмассу! Нанять заезжих молдаван, и они смастерят настоящий, деревянный, вгонят ножки в землю, на века, чтобы этих проклятых огурцов больше никогда здесь не видеть.

Огородная плантация занимала заднюю часть участка, где сохранился чугунный межевой столб, служивший основой всех заборов: Ланских, их соседей по улице и с тыла, а также расположившегося наискосок участка Крутилиных. В этом общем для всех углу стояли четыре одинаковые деревянные сооружения недвусмысленного назначения. В полагающемся по санитарным нормам метровом коридоре густо росла крапива. Но ни она, ни жуткое зловоние, ни полчища мух не мешали общению сверстников Алика Ланского и Лёни Крутилина, ленившихся обогнуть две улицы, чтобы попасть друг к другу. Со временем надворные постройки разобрали за ненадобностью, и приятелям стало куда комфортнее переговариваться через забор. Но если одному вольная профессия позволяла безвыездно сидеть за городом, то второго жизнь понемногу отучила от поездок на природу, заставляя каждую свободную минуту рыскать в поисках хлеба насущного. У друзей существовал уговор: как только Лёня выбирается на дачу, он первым делом стучит по гулкому чугуну.

В последнее время такой сигнал звучал всё реже и реже. Особенно в будни.

На сей раз колотить по столбу не пришлось: Леонид появился к самому концу огуречного полива, и они столкнулись на границе своих владений нос к носу.

– Привет огороднику! – обидно подразнил свежеприехавший дачного завсегдатая.

– От золотаря слышу, – отозвался тот в таком же тоне. Не так давно Крутилин честно признался, что ради денег приходится не брезговать ничем. За откровенность тут же получил крепко приклеившийся ярлык от язвительного товарища.

– Что новенького?

Вопрос относился не к рукописям Ланского, а к событиям местного быта, каковыми периодически становились введение платы за вывоз мусора с поселковой помойки, увеличение тарифа на газ и электроэнергию, очередная вырубка соседнего леса под новые участки и прочие неприятности, сменившие недолгую эпоху добрых новостей конца восьмидесятых.

Ответ чуть не свалил с ног благодушного соседа своей сенсационностью:

– Вадик приехал. Три дня назад. Отпуск тут проводить собрался.

В былые времена они дружили втроём. Одногодки, дети из приблизительно одинаковых семей, связанных длительным знакомством, не могли не сблизиться на почве летних забав. Их даже звали «три мушкетёра» за преданность друг другу. Жестокая жизнь разрушила идиллию юных лет. Первым отпал тот, кого за повышенный интерес к противоположному полу сравнивали с Арамисом.

– Ты его видел?

– Нет ещё. Мама к ним заходила. Ей Вера Николаевна сказала. А сам он ко мне носу не кажет.

Крутилин, не успевший ещё переодеться и переобуться, быстро просчитал в голове все ходы. Разговор явно требовал другой обстановки.

– Я сейчас разберу сумку, перекушу и приду, – пообещал он и торопливо засеменил в сторону дома.

Глава третья

1

Моложавая дама лет шестидесяти (на самом деле – шестидесяти шести) грациозно выплыла на открытую террасу. Она не шла, она несла себя, и ей это удавалось в любой обстановке, при любых обстоятельствах, даже при пустяковом перемещении внутри собственного дома без всяких свидетелей. В руках у неё был фарфоровый кофейник.

– Дима! За стол! – скомандовала она, как и прежде, когда сын, послушный мальчуган, мгновенно откликался на её голос.

Но сейчас никто не отозвался.

– Что за безобразие? Всё остынет, – с наигранным апломбом произнесла недовольная мать, выдержав минутную паузу.

Солнце ещё и не думало садиться, но отблески его лучей уже никак не могли попасть на восточную сторону, где Вера Николаевна любила пить вечерний кофе. Этим её ежедневный рацион, по традиции, завершался, хотя впереди оставалась немалая часть активного дня: прогулка, смотрение телевизора, рукоделие, беседы с домашними, чтение.

Вера Николаевна не относила себя к кругу пенсионерок, потому что не работала никогда. Пенсию ей, разумеется, платили: за потерю кормильца, случившуюся приблизительно в том же возрасте, когда её ровесницам одноимённое пособие начисляли за многолетние труды на подневольной службе. И тут выяснилась любопытная деталь: уход с работы объективно старит человека, совершая психологический слом в его сознании, выводя на иной жизненный виток, для многих последний. Не служившая домохозяйка не испытывает таких эмоций и остаётся в прежней возрастной категории: ведь пятьдесят пять для женщины – пора расцвета, а не заката.