Отпуск

– Мне тоже.

Произнеся эту загадочную фразу, он разбегается, явно стараясь выглядеть моложе и спортивней, чем есть на самом деле, ныряет, проплывает несколько метров под водой и, вернувшись на поверхность, начинает ритмичными быстрыми гребками удаляться от берега. Плывёт баттерфляем. В былые времена этот стиль всегда эпатирующе действовал на девиц, привыкших только к брассу и кролю.

Ладно, пусть повыпендривается. Пока надо что-нибудь придумать. Притворно тонуть – старо как мир. Умный такую инсценировку сразу раскусит. Нарочно распороть ногу о стекляшку? Больно и глупо. Всё равно домой на велосипедах возвращаться.

Как же заставить его прикоснуться к себе? Но так прикоснуться, чтобы коготок увяз. Ага, есть идея. Значит, пока нужно лежать на спине.

Всего шестнадцать лет! Неужели через три года и его Сашка будет так же клеиться к мужчинам, которые её почти на три десятка старше? Нет, слава Богу, он обеспечил ей другую судьбу. Щеголять перед стариками в костюме Евы – удел неимущих. Такие рано или поздно телом своим торговать начинают. Мораль, говорят, расшаталась. Нет, господа, это и есть тот самый рынок, которого вы так хотели. Вот и получайте. При чём здесь мораль? Простейший экономический закон: если есть товар – его надо непременно продать. У кого тело нетоварное – толкует о нравственности. А любая видная деваха инстинктивно тянется на сцену, в шоу-бизнес, в модели. Больше-то у неё ничего ликвидного нет. Если рылом не вышла – на панель. Так же в науке, так же в искусстве. Талантливый человек всегда найдёт, что можно продать. Недавно одного знакомого драматурга встретил. Да, пьесы не идут, не нужны они сейчас никому. Да и сам он не Шекспир. Пишет сценарии для ток-шоу на телевидении. Нашёл, как говорится, свою нишу. И неплохо зарабатывает. Это только обывателю кажется, что в эфире сплошной экспромт. Всё теперь до мелочей продумано. Всюду свой сценарий имеется.

Ладно, пора и меру знать. Для первого раза хватит. Простудиться и в жару можно.

Лежит. Раскинулась. Глаза закрыты. Но естества больше, чем бесстыдства. И всё-таки дух захватывает. Давно не было у него такого соблазна.

– Ты не уснула? Спать на солнце вредно.

И соски, как у матери. Дерзкие. Манящие. У иных женщин их в упор не видно, а эти издалека в глаза впиваются.

– Да, прикорнула чуток. Вы не поможете мне, Вадим Сергеевич?

– Если смогу.

Что ещё она придумала?

– Хочу на живот лечь, а спину защитным кремом помазать руки не достают. Помогите мне, пожалуйста.

Мирра поворачивается на бок, достаёт из сумочки тюбик, протягивает ему.

– Погуще или поэкономней?

– Поэкономней. Жару надолго обещают, надо на несколько дней растянуть. Понятно, куда клонит.

– Тебе мама денег на жизнь оставила?

– Оставила. На хлеб, молоко, овощи. Картошка у нас в подвале ещё с осени лежит. Варенье яблочное с прошлого года. Мне много не надо.

Эх, а кому надо много? И всё-таки каждый из кожи вон лезет, чтобы мошну побольше набить.

– Попку мазать?

– Спасибо, там я и сама могу.

– Да ладно, мне не трудно.

Руки его скользят вниз.

Ну, уж совсем-то вниз не нужно. По крайней мере сейчас. Нечего туда раньше времени пальцами лазить, секреты девичьи раскрывать.

– Ой, мне щекотно.

– Хорошо, больше не буду.

– Спасибо вам, Вадим Сергеевич.

Кажется, рыбка насаживается на крючок. Но такую крупную сразу дёргать опасно. Пусть зацепится понадёжней.

– Извините за любопытство: вы на выходные приехали?

Вопрос, конечно, глупый: сегодня только четверг. Но надо же выяснить его планы.

– Нет, в отпуск. На целый месяц.

Вот это удача!

– С семьёй?

– Жена на юге отдыхает. Как твоя мама.

– Не боитесь её одну отпускать?

– Она не одна. С ней дочка.

– Взрослая?

– Нет, моложе тебя. В восьмой класс перешла.

Клёво! Недельки три им гарантированы.

А вдруг у него есть подружка, и он нарочно услал жену подальше? Не может у такого мужчины никого не быть.

И пускай! Где она сейчас? Пасёт козла в огороде. Значит, не шибко умная. Главное – иметь простор для честной конкуренции.

Домой их заставили собираться рыбаки, ближе к закату притопавшие в своих болотных сапожищах за ночным уловом.

Глава вторая

1

Александр Ланской с годами привык к летнему зною и июльские жары переносил довольно легко. А чего бы и не привыкнуть человеку свободной профессии! На работу ходить не надо, в город ездить не обязательно – сиди себе в тенёчке в одних трусах да радуйся несомненной Божьей благодати: животворящему теплу, наполняющему соками тянущуюся к солнцу флору, умиротворяющему фауну и только у человека вызывающему эгоистическую неприязнь. Вот вам и высшее творение Господа: его же дары отвергает, поносит, выказывая не только полное невежество, но и вопиющую неблагодарность.

Так думал уже тронутой сединой мудрец сорока пяти лет, величественно восседая под тентом на собственном участке. Этот прямоугольный лоскуток с неполную осьмушку гектара удовлетворял всю его безмерную ностальгию по былым временам, когда самого его ещё не предвиделось на белом свете. Ностальгию, понятно, генетическую, подсознательную. Но мало кому в наши дни удаётся погружаться в глубины этого бездонного колодца человеческого интеллекта с пользой для окружающих. Именно такая способность и составляла суть литературного таланта Ланского, не блиставшего мастерством стилиста, имевшего весьма скудную изобразительную палитру, но неизменно удивлявшего своей виртуозной способностью извлекать из заветных закоулков души персонажей, чаще исторических, тайны их труднообъяснимых поступков.

Начало положило недоумение, с которым маленький Алик, чьё детство пришлось на первые попытки освоения космоса, наблюдал за радостью взрослых от запуска очередного пилотируемого корабля, тогда как к гораздо более близкой нам оси Земли почему-то не стремилась ни одна живая душа. Ведь не от веры же в фольклорное описание местоположения рая и ада тянулись учёные ввысь, совсем забывая земную твердь. В запредельных скоростях и бесконечной синеве виделась романтика, а борьба за каждый метр геологических наслоений казалась малоинтересной рутиной. Любознательный ребёнок, наоборот, безразлично относился к неподвластным уму миллиардам километров и миллионам световых лет, зато живо интересовался тем, что лежит у него под ногами на глубине всего-то шесть с небольшим километров – пешком за день одолеешь. Но вот уж тайна из тайн! От желания её разгадать и специальность он выбрал себе самую заурядную – геофизика, а точнее – геоакустика, пытающегося по распространению упругих волн в земной коре исследовать её строение.

Но увлечение структурой недр оказалось недолгим. В научно-исследовательском институте, куда Ланской попал не столько по распределению, сколько по блату (хотя всё было оформлено должным образом), профессиональные знания ценились не очень высоко. Они подразумевались a priopi: не будет же непосвящённый служить в храме науки с его вековыми ритуалами, нарочитой церемонностью и неизменными канонами. Трудолюбивый сотрудник, досконально владеющий теорией и умеющий применять её на практике, личностью здесь не считался. Куда важнее ценилось знание таких туманных и малонаучных, на взгляд любого естественника, предметов, как любомудрствование и изящная словесность. Разумеется, не в тех проявлениях, что были доступны всем, а скрытых глазу, существовавших латентно по причине расхождения с некоей генеральной линией.

Привыкший заглядывать в потаённые глубины, повзрослевший Алик нашёл для себя удовольствие в открытии и этих кладовых, манивших тайной катакомбного существования. Монбланы марксизма-ленинизма, подавлявшие размерами, обязательностью изучения и цитирования, скукожились в его сознании до размера песчаного кулича из детского ведёрка, стоило ему познать прозорливость истинных философов, отплывших от родных берегов не по своей воле. Одна маленькая книжечка о нищете учения, которое «всесильно, потому что верно», затмила десятки томов, нудно излагавших существо этой набившей оскомину доктрины. Так же и в литературе. Добротно изученные произведения школьной программы – основные и по внеклассному чтению – померкли в одно мгновенье перед «Собачьим сердцем», «Доктором Живаго», «Даром» и «Котлованом». А всенародно оплёванный и изгнанный Солженицын моментально вознёсся над всеми своими хулителями, слепо верившими в бессмертие идей человека, разоблачённого им с железобетонной логикой истинного мыслителя и с особым изяществом стиля.

Вскоре молодой эмэнэс стал достойным собеседником более старших коллег, уже защитившихся и тративших свободное и почти всё рабочее время на дискуссии философской и беллетристической направленности. Помимо удовольствия от гармоничности целого он получал наслаждение и от раскрепощённого слога, и от вольности суждений, и от смелого полёта фантазии, немыслимых им раньше в сочетании с картинами окружающей действительности. Ему казалось, что так писать можно только о днях давно минувших. Опыт малоизвестных доселе писателей настойчиво толкал на новую стезю.