Это не может радовать.
Это не может огорчать.
Про всё, что здесь написано,
Можно понятно сказать:
Это жизнь и только она.
Только одна, как всегда,
Она слишком сложна,
Она слишком проста,
Всё это жизнь,
И она у меня одна.
Поэтому я боюсь,
Поэтому я молчу,
Я вижу в твоих глазах
Больше мира, чем хочу.
Кадр темнеет, темнеет, становясь серым, темно-серым, черным.
Ибо нет Рая в небесах, и мы уже не встретимся никогда…
И поэтому я лечу…
И поэтому я пою…
Зал снова погрузился в темноту.
Раз, два, три. И заиграла Машина гитара.
Зарёв нырнул в закулисье и выдохнул, вытирая пот со лба.
– Это было что-то! – похлопал его по плечу Цвет.
Он уже успел где-то растрепать свои волосы, так аккуратно зализанные в начале.
– Я старался. Водички бы.
– Конечно!
И, продолжая держать друга за плечо, Антон подвел его к столику с 19-литровой бутылью.
Одновременно со сценой закулисье жило своей жизнью. Девушки-гримеры работали не покладая рук, рассадив своих клиентов на зеленые деревянные ящики, которых здесь оказалось великое множество. Комната-гардероб превратилась в одну большую пеструю свалку одежды, реквизита, украшений. Все куда-то бежали, торопились, паниковали, и чем дальше это отдалялось от сцены, тем становилось громче.
– Сколько здесь людей? – спросил Николай, надевая коричневый вельветовый пиджак, который кто-то бросил на соседнем столе.
Подумав, Цвет ответил:
– Ну, человек семьдесят… Я не знаю. Я даже не со всеми знаком.
– Чудно.
– А мои услуги вам еще понадобятся? – раздался слева знакомый акцент.
– Ах да, Вильгельм, это было прекрасно! – обрадовался Зарёв, пожимая ему руку. – Как вы играли!
– Я признанный мастер своего дела, можете не сомневаться, – широко улыбнулся скрипач.
– А как вы здесь оказались? В смысле, пришли к нам.
– Ох, я шел по городу, приехал выступить и прогуляться по любимым местам. Так вот, я шел по городу и увидел ваше неказистое объявление. Позвонил знакомому и спросил, что это есть такое? Он ответил, что это русский андеграунд. Я не мог не посмотреть на эту забаву.
– Да какой мы андеграунд, нам до него расти и расти! – потряс пальцем Антон и пошёл в сторону сцены.
– Я рад нашему знакомству, и если вас не затруднит, то останьтесь с нами до конца. Думаю, ваша игра еще внесет свой вклад в этот вечер.
– Конечно, я с удовольствием помогу. Покажете мне на плане, когда я должен выходить?
– На плане?
– На плане мероприятия, последовательность номеров.
– Понимаете ли, Вильгельм, это хаос. Один сплошной перформанс.
К ним подошел низенький мужчина с большой плешью:
– А вы знаете, что у вас тут происходит?
– А вы кто?
– Я фотограф.
– Тогда хорошо, а что происходит-то?
– Эта картина запрещена к демонстрации на территории Российской Федерации, – как робот отчеканил он и показал в сторону гардероба.
Там, опершись на фанерные декорации, стояла картина в тяжелой раме. На ней русская тройка неслась по заснеженной деревенской улице и крестьянин, стоя в санях, размахивал американским флагом. Народ вокруг ликует и машет платками. Зарёв вспомнил, что слышал про это полотно когда-то, но сейчас не знал, откуда взялась эта копия. У него в голове сразу же созрел план, который окончательно убил свойственную ему робость. Азарт поглотил его.
Он медленно повернулся к фотографу и спокойно, с прищуренным взглядом Остапа Бендера, сказал: