Грязь. Сборник

Чтобы они не кончались.

Зарёв вышел на Чернышевской. Закутанный шарфом, с непокрытой головой, он пробивался по улице через ветер в сторону Таврического сада. Центр, привычные пятиэтажные дома былых веков стоят одной непрерывной стеной от перекрестка к перекрестку. В конце улицы за зеленой оградой парка виднелся кусочек золотой осени. Поэт не дошёл до него, свернув во двор через желтую потрескавшуюся арку в доме. Быстро миновал маленький двор-колодец, даже не взглянув на черный вход кафе «Кинза», через который сейчас грузили продукты, подошел к подъездной двери со смятым от падения зимой больших сосулек козырьком; постоял немного, приподнял подол серого пальто, и порылся в кармане джинс, пытаясь достать ключи, зацепившиеся за ткань. Наконец открыл дверь и исчез в темной парадной. Там сразу же открыл незапертую первую дверь слева и зашел на свою работу. Сегодня его ждут множество неинтересных статей.

Белый коридор с рисунками на стенах тускло освещался светом из приоткрытого туалета. Большая полоса света рассекала тёмное помещение надвое. Николай не стал включать свет. Неспешно снял ботинки, на ощупь взял с обувной полки свои туфли, переобулся и пошел к закрытой двери в конце коридора. Неожиданно споткнулся о наваленные спортивные сумки около «верандной» двери – она вела в небольшой дворик, с двух сторон заключенный между домами, с остальных – высоким стальным забором без просветов, личный дворик этой рабочей квартиры в десять квадратных заросших мхом метров. Чуть не упав, Зарёв выпрямился и посмотрел на сумки. Откуда они? С одной из стен на него смотрел чернеющий портрет Леннона. Заметив его взгляд, поэт решил не сердиться на сумки и продолжать проповедовать земной мир.

В квадратной комнате в конце коридора было холодно. Окно открыто нараспашку, сквозь решетку ветер задувает в комнату желтые листья, и они, кружась в воздухе, минуя белый подоконник, падают на ковер цвета летнего барса. Белый пластиковый стол, черные складные стулья вокруг него – следы последнего общего сбора накануне выпуска нового номера. Зарев устало посмотрел на плинтус у стены по левую руку. Там лежала толстая связка газет, высотой сантиметров в сорок, – не разошедшиеся остатки позавчерашнего тиража. Их привозят сюда, типографии они не нужны.

Николай поставил свой дипломат на стол, подошел к стеллажу у окна, взял зажигалку с верхней полки, подхватил кипу газет и с угрюмым видом вышел в личный дворик, предварительно ногой отодвинув злополучные сумки. В центре дворика еще оставались мокрые куски потрескавшегося от старости асфальта, и газеты безмолвно легли на них. Поэт поджег дешевую бумагу и без энтузиазма принялся наблюдать, как сгорают его слова и слова еще около десяти человек, оставшись невостребованными. Это повторялось почти каждую неделю. Раньше горели и по три связки за раз, теперь где-то раз в три-четыре недели весь тираж уходил полностью, и в таком случае плинтус у левой стены оставался с газетами, одиноко белеющими на фоне темной стены.

– Ты уже пришел.

Эти слова радостно сказала девушка, стоя в проходе.

Зарёв улыбнулся:

– Как видишь.

Девушка в длинной синей юбке и толстом зеленом свитере встала около него.

– Это сегодня утром привезли.

– Как обычно.

Огонь, смакуя, съедал заголовки, фотографии, пережёвывал мелкий текст, не останавливаясь даже на рекламе. Мелкие искорки взлетали вверх.

Они постояли еще минутку, смотря на это захватывающее зрелище. А потом вернулись в квартиру, обсуждая планы на новый выпуск.

В квадратной комнате кроме пластиковых предметов мебели была также лестница на второй этаж. Там располагались две комнаты, в одной из которых Зарёв оборудовал себе кабинет.

Уточнив расписание с Леной, так звали девушку в юбке, он принялся за работу, проводив ее взглядом. Её длинные волосы почти доставали до пояса. Она была доброй, честной, скромной и одной из немногих людей, которые одним своим появлением заставляли Николая улыбаться. Ему ничем не хотелось расстраивать ее. Они были на одной творческой волне и, возможно, именно её влияние всё оставляло нашего поэта на бесперебойном плаву. А у него желание бросить всё порой было довольно сильным.

Он включил медленно загружающийся ноутбук и посмотрел в окно. Большой двор между желтыми домами, заставленный машинами и заросший высокими пожелтевшими деревьями, совсем не двигался.

Сколько лет пройдёт,

А птицы будут петь

Осеннею порой о минувших днях.

За спиной Николая на стене висела картина Айвазовского в тяжелой раме.

Только найдя работу по душе, понимаешь, как на самом деле мало времени. Начал писать статью, которая вопреки ожиданиям оказалась крайне интересной, и не замечаешь, как время подошло к обеду. А написано всего две страницы в обычном текстовом редакторе. Куда ушло время?

Один раз его отвлекали: зашел Ёжик, чтобы узнать подробней о бизнесмене-меценате, у которого сегодня должен был брать интервью. Ярослав Ёж (в сокращении Я. Ёж) учился на втором курсе литературного института, приехав в этот город из Прибалтики. Год назад его привела к Зарёву Маша Кравец, выяснилось, что на тот момент с Ёжиком они переписывались больше семи лет и считали друг друга хорошими друзьями. Молодой парень со слишком милым для его короткой стрижки лицом оказался не менее активным, чем затейница-Маша, и на уровне интуиции знал подход практически к любому человеку. Николай понял: лучшего журналиста им не отыскать.

Обсудив и личность бизнесмена, явно промышляющего в лихие годы бандитизмом, и заготовленные вопросы, малыш Ёжик с неугасаемым позитивом отправился на рабочую встречу. Малышом его звали за милое лицо и невысокий рост, между нами говоря, он бы мог посостязаться за роль какого-нибудь хоббита.

Пожевав салат в «Кинзе» и съев второе, поэт, засунув руки в карманы, вернулся на рабочее место. В четыре часа дня его снова потревожили: на пороге стоял не самый приятный на данный момент человек в его жизни.

Он стоял в коричневой кожаной куртке с белой меховой подкладкой, жевал жвачку, нехотя снял солнцезащитные очки, попутно поправив свои длинные волосы, спадающие на плечи.

– Здравствуйте, гражданин поэт.

Серые глаза Зарёва из-за тусклого дневного света в помещении казались черными.

– Проходи, Антон, – голосом милостивого батюшки, принимающего блудного сына, сказал он. – С чем пришёл ко мне?

– Только вот давай без всей этой снисходительности, – Цвет вытянул перед собой руки, показывая знак «стоп». Блеснули дешевые кольца на пальцах.

Николай молча продолжал смотреть не него. Гость опустил руки, дернул левым уголком рта, на секунду исказив своё лицо отвратительной ухмылкой, и сел на стул у стены.

– Я видел рисунки в коридоре, значит, всё-таки расписали стены, как ты хотел, да?

– Да.

– А хотел меня позвать на это, если я правильно помню.

Поэт ничего не ответил.

– Как поживаешь сам? Как газета твоя называется?

– Да лучше и не знать как, – Зарёв знал, что Антон прекрасно знал, как она называется.

– Ясно, – вздохнул Цвет. – Понимаешь, я тут разговаривал с Цукерманом, нашим менеджером.

– Я помню Ювелира.

– Ну, так мы поговорили и… Возвращайся к нам. Зажжем с тобой снова, группу поднимем, а то без тебя уже не то, как-то и гитара не звучит, и динамики паршивят, – усмехнулся он.

– Что, совсем плохо дела пошли? – стараясь не язвить, спросил Николай.

Антон качнул головой, что-то хотел сказать, но резко переменился в лице:

– А ты всё пытаешься добиться признания через свои газетки?

– Знаешь, что такое настоящее признание?

– Ну-ну.

– Я вижу уход очередного талантливого поколения писателей как… прощание на вокзале. Когда поезд с ними отходит от станции, на перроне столпится весь город. Люди кричат и машут им вслед, кидают шляпы, трясут зачитанными до дыр любимыми книгами, их слова, сошедшие со строк, смешиваются в общий гвалт, из которого рождается история, легенда и сама жизнь. Ведь каждый из присутствующих был благодарен им. И в глубине души они понимают: этот долг им никогда не выплатить до конца. Но они сделают всё, что смогут. Вот это настоящее признание. И порой для него понадобится полвека после смерти творца.

– Как же всё не меняется, ты до сих пор витаешь в своих метафорах.

– В прошлый раз ты меня пытался надуть и подставить. Я не хочу повторения.

Цвет сжал кулаки:

– Постойте… Кое-кто мог не вести себя как упертый осёл и соглашаться с другими членами группы, а не звездиться.