Грязь. Сборник

– Эй, привет.

Антон молча пожал ему руку и пошел к выходу. Зарёв пошел было за ним, но музыкант резко остановился и обернулся:

– Сумку взять?

– Да нет, не надо.

– Пошли.

– Что-то случилось?

– Да дерьмо одно.

И они покинули уютный аэропорт. Холодный ветер сразу же встретил их. Коля поежился, немного отвыкнув от подобного приветствия.

– А ты загорел, – через плечо сказал Цвет.

– Там по-другому не выходит.

Вдоль здания аэропорта с его множеством выходов, бродили невысокие мужчины и беспрерывно говорили:

– Такси, такси, такси, такси, подвезу за 200, такси….

Однако, видя хмурое лицо Антона, ни один из них не осмелился предложить ему свои услуги. Тут нужно было что-то больше обычного трансфера в город.

Когда друзья остановились на другом конце тротуара, то Николай не сразу признал в стоящей рядом развалюхе машину Цвета. Вмятая крыша произвела на него большое впечатление.

– Это… на тебя машина упала с моста? – неуверенно спросил он.

– Человек, – угрюмо ответил Антон и взял чемодан, закидывая его в багажник.

– А если серьезно?

– Да вандалы, кто ж еще… – в этой тускло сказанной фразе прозвучала вся его усталость.

Коле даже показалось, что его друг начал немного сутулится.

– Садись, если влезешь.

Наполовину это было сарказмом, а наполовину реальными неудобствами для Зарёва, потому что он был на голову выше хозяйна машины.

– Да ты издеваешься! – раздался недовольный возглас с пассажирского сидения.

Антон захлопнул багажник и заглянул в окно: сложенный в три погибели Николай, смотрел на свои коленки, не в силах поднять голову. Цвет рассмеялся, думая, что, наверное, крыша всё-таки просела еще больше 10-15 сантиметров.

– И что ты ржешь? – возмущался Зарёв.

– Тебя бы сфоткать и на аватарку поставить.

– Ха-ха, – передразнил поэт друга и принялся вылезать.

Оказавшись на твердой земле, он еще раз оглядел машину и с внезапным наплывом оптимизма сказал:

– Хорошо, хоть стекла не побили, с нашими дождями это самое страшное.

– Да –да…

Дорога в город растянулась в пробках. Что из них видно? Смотря в небо можно увидеть птиц едва различимых на фоне угрюмых облаков. Целые стайки, десятки полётов одновременно и в одном месте. Просчитай траекторию птиц, математик, как бы это не было грустно. Видно людей в машинах и вдоль дорог. Люди были как люди. Везде они разные. Везде похожие. Кто-то только что начал петь песни любви, а кого-то они уже раздражают не первый десяток лет. И все озабочены Большим Горем, ищут пути обхода, подкопа. Всем страшно до дрожи.

Цвет сидел и беспрерывно постукивал по рулю, а Зарёв растянулся на всём заднем сидении, опершись спиной на дверь машины, и всем своим видом производящий ненамеренное впечатление натуры мечтательной и парящей в облаках.

– А я вот переезжаю с места на место и с каждым разом всё страннее и хуже. Сам видишь. Нет мне места в городе. Изживает он меня.

– Поселись где-нибудь рядом со мной. У нас с Леной район тихий прекрасный.

– У вас просто никто не водит, и машины нет, поэтому он для вас тихий и прекрасный.

– Так избавься от машины.

– Ну уж нет, это моя тропа войны…

Они в молчании продолжили движение по Московскому проспекту. Николай смотрел на затылок друга и не знал, что ему еще сказать. Времена, когда они встречались каждый день, остались далеко позади. И с каждым днем отдалялись всё дальше. Они оставались друзьями, но совершенно не знали, что происходит в головах друг у друга. Между ними были растущие стены, перекрикиваясь через которые, они пытались сами себе доказать, что всё по-старому. Но ведь, в конце концов, друзья и нужны для того, чтобы покинуть друг друга. Разъехаться в разные концы, запереться в своих домах и изредка вспоминать о тех, кто был когда-то рядом. Это дает им надежду на возвращение тех времен, хоть и надежду постыдную, мнимую, но необходимую в отчаянии каждого из нас.

– Как Кирилл?

– Моя машина лучше. Он еще сильнее поседел за этот месяц. На днях закрылся в своем «вагене» и кричал сам на себя. Снова собирается лечь в больницу. Только вот все мы понимаем, что не ляжет. Сколько раз хотел – так и не дошёл.

Зарёв в печали покачал головой. Про таких как Златоусцев говорят: «он был болен». болезнь представляется некой абстракцией, неопределённой и бескрайней. Это было подобно слову «магия»: скажешь его, и ни у кого ничего не дернется, не задрожит, не изменится. Если вы, конечно, не свидетели тех самых событий. болезнь всегда отвратительна. Отвратительна настолько, что не заслуживает быть написанной с большой буквы даже в начале предложения.

В окне автомобиля мелькали невысокие голые деревца, посаженные в прошлом году и обреченные провести свой зеленый век между туманом выхлопов машин. Их тонкие ветви гнулись на ветру. Дождь хлестал под наклоном; стекла по левому стальному боку превратились в небольшие бессмысленные водопады. Пришла апрельская весна, но обыкновенной радости с собой не принесла.

– Слушай, а Маша где сейчас живет?

– Да по дороге будет, – серо ответил Цвет. – У нее очередной хахаль, не нравится он мне.

– Давай заедем к ней.

– Прям вот так? Без приглашения?

– Как в старые добрые.

Антон улыбнулся и расправил плечи:

– Так, что тут у нас с дорогами… Сейчас объедем…

Машина мягко полетела по автостраде, будто подгоняемая руслом лучезарной южной реки. Цвет был прекрасным водителем, но зачем это, если нет смысла быть сегодня рано дома? А друзья как всегда приходят и дают эти смыслы. И скорость набирается вновь.

– Я пойду, возьму шавермы в том ларьке. И персиковый сок, – сказал Зарёв, когда они припарковались около дома Маши. – Тебе взять?