Грязь. Сборник

Я не хочу здесь быть.

Я не хочу нигде быть.

Парень ко мне относится просто как к последнему человеку в его жизни. Вчера я заметила, как он пролистывает истории в социальной сети, и даже не посмотрел видео, которое было у меня в истории. Мы пришли к тому, что ему это не интересно, то есть, мои интересы: музыка, стихи. Я весь вечер ему пыталась втолковать, что каждый стих я пишу для него, потому что только он их читает, а он говорит, что, если там нет слов про него, значит это не для него. Он не понимает мои стихи и не воспринимает всерьез. Я вчера много кричала, он меня просто не слышал. Хотела уйти, было около 10 вечера, он забрал все ключи и не выпускал. Ударил меня по голове несколько раз, толкнул, что я упала, придушил, я еле вырвалась, но он всё равно меня схватил. Всю ночь просыпалась от кошмаров, он успокаивал. А сегодня общался со мной, будто ничего и не было, общался со мной как обычно… как с говном. Это сегодняшние, – она показала на синяки на лице и ссадины на шее, – он опять взбесился, когда я попыталась уйти.

Зарёв бросил на неё короткий взгляд и, покачиваясь из стороны в сторону, напряженно сказал:

– Не, я бы возмутился и вообще-то возмущаюсь, но я тебе уже устал говорить про твоих парней. К сожалению, одно и тоже каждый раз. Мне вот только тебя жалко и хочется назвать дурой.

–За что? – искренне не понимая спросила она.

– За то, что так позволяешь с собой обращаться.

– Я не знаю, как это остановить.

– Просто уходишь и не возвращаешься. И потом на будущее ищешь себе нормальных парней, а не травмированных амбициозных неудачников, которые будут отыгрываться на тебе. Уже который раз такая ситуация и мне больно за тебя, потому что дорога ты мне, Маша. А так ты, конечно, умная девочка и потому я удивляюсь, как ты так влипаешь.

– В том-то и дело, что всё было хорошо, я старалась как могла, делала всё для этих отношений, а сейчас я вижу, что только одна я стараюсь. Не знаю, как до него достучаться. Всегда, когда рассказываю то, что меня тревожит – у него один ответ "хватит уже ныть, достала".

– Да, никак не достучишься, ты для него вещь, ну, или максимум домашнее животное. Я коту примерно тоже самое говорю, когда он приходит жаловаться. У таких отношений даже название красноречивое – созависимые. Ты созависима от него.

– Я не знаю, что делать…

– Уходить.

– У меня жизнь такая, что я сама всё порчу.

Они не понимали друг друга. И замолчали.

«Ты росла без отца. Потому что отцу не за что было любить тебя. Как и тебе незачем любить меня», – пронеслось в голове у Зарёва. Он этого, конечно, не сказал, он всегда корил себя за такие едкие мысли.

«Что если бы мне сказали, что я завтра умру? Что если сегодня мой последний вечер, а завтрашнее утро уже не наступит? Что если это скажут вам?

– Потому что так красивее. Сам подумай, если оно было бы другого цвета,– ответила ты.

Я повернулся к тебе. Ты повернулась ко мне. Мы смотрим друг другу в глаза. Мы всё понимаем, ведь это больше, чем слова. Мы – всё. Мы – центр этой вселенной. Мы – и есть этот мир.

Что значит умереть? Это значит, что ты закрываешь глаза и больше их не открываешь. Тебя здесь больше нет. А жизнь идёт. Все те, кто тебя знал, скорбят, а потом продолжают жить. Машины ездят, светофоры работают, на твоей работе или месте учёбы снова полно людей. А тебя как будто бы не было. Ты ведь думал, что индивидуален и незаменим. Все так думали.

Расскажите о своей любви. Даже если вы одиноки. Хватит притворяться, вы же влюблены. Надо только себе в этом признаться. Вы же постоянно думаете об этом человеке. И это прекрасно. Это также прекрасно как тот закат над городом, который мы видели в тот день. Солнце медленно садилось за высотками города, посылая лёгкие алые лучи во все стороны. Редкие облака, которые пришли на смену тучам, медленно плыли по небесной глади, как маленькие розовые овечки.

– Раз овечка, два овечка, три овечка, четыре овечка.

Ты любишь их считать.

– Смотри, а вон там – пятая.

Я тоже.

Небольшие волны накатываю на песчаный берег. Их шум успокаивает. Мимо проплывает баржа с задумчивым капитаном. Солнце почти село за горизонт. Вот-вот появиться первая звезда».

– Я тут вспомнил. Я тебе написал письмо когда-то, которое ты хотела сохранить и смотреть на него в те моменты, когда тебе будет тяжело. Как же там было… «Маша, успокойся. Живи и радуйся. Набирайся сил и мудрости, становись лучше с каждым днём, ищи себя, иди по пути поиска нового и тогда мы обязательно встретимся в этом сером городе вина и танцев. Не торопи. Пусть будет так, как должно быть. Пусть будет так». У тебя тогда была просто поразительная улыбка.

Маша широко улыбнулась, её поразительные щечки еще не потеряли свой румянец и очарование:

– Она всё еще со мной.

Коля улыбнулся в ответ и обнял её. Не это он хотел услышать, но Маша улыбалась – как тут устоять? Даже его вечно серые глаза наполнились каким-то мягким теплом. Он вспоминал, как писал ей, что если бы они родились и жили не в разных городах, то всё бы, возможно, получилось иначе. Возможно, они могли бы позволить себе любить друг друга, больше, чем простые друзья.

Маша всхлипнула:

– А помнишь, какой раньше была жизнь? Наша с тобой жизнь?

– Помню… – промолвил Зарев и его слова разлетелись брызгами и разошлись волнами, разбившись о гладь времени.

Судьба

«Мандельштам будет до тех пор, пока жив русский язык!»

С. Д. Довлатов

– Рецензия разгромная! – Давид поднял руки вверх, бросил их и стал демонстративно ходить по комнате, топая и сжав зубы.

– Угу.

– Я даже не знаю, что скажу завтра на собрании. Вот что, что мне сказать? А? – он замер у окна, опершись на раму, и сразу же дернулся и пошел дальше. – Ох, сожрут нас, и дело с концом… Коля, что же делать? Вот что ты будешь делать?

– Сейчас?

– Ну, не завтра же! – он завис надо мной.

– Домой пойду. Знаешь, спать охота, – я встал, потянулся, взял портфель. – Хорошая такая охота. А ты тут с ума не сходи, отдохни, поспи. Отдохни. Ничего не будет, никому мы с тобой не нужны.

Я похлопал его по плечу и вышел из комнаты, потом из квартиры, из дома, с улицы на проспект, с проспекта на площадь, и только тогда остановился и подумал: а куда я иду? Огляделся по сторонам, с минуту подумал о своей жизни и ответил: а в принципе, всё равно. Сон дома пусть так и останется несбывшейся мечтой, как и успех и слава, ведь что-то должно получаться, а что-то нет, сегодня выбор пал на эти вещи, – такие мысли сопровождали меня, пока я наматывал круги вокруг памятника, неотрывно смотря на свои ботинки. Мимо пробежала компактно сложенная группа туристов-азиатов, и я случайно наткнулся на них, врезавшись в какого-то дедушку. Поднял взгляд: какой-то дедушка изумленно посмотрел на меня, руками проверяя сохранность массивного фотоаппарата, камнем висевшего на его короткой шее. Его глаза расширились от удивления почти до европейского размера, но сразу же сузились, и какой-то дедушка пошел дальше, будто моментально забыл, что произошло. Я смотрел ему вслед и думал: а почему дедушка? Может быть, он какой-то папа, а не дедушка, ведь бороды у него нет. Не знаю, почему я подумал про дедушку.

В переулке грустно пел Цой, когда я бесцельно проходил мимо, погруженный в себя и толпу с зонтиками. Зонтики постоянно сталкивались друг с другом, прохожие делали недовольные лица, потому что это были их зонтики, а дождевая вода, капающая с них во все стороны при ударах, людей волновала гораздо меньше. Мне, как человеку без зонтика, их недовольство казалось чем-то странным и непонятным. Дождь смело лил на мою голову, а я не прятался. Прохожие с опаской смотрели на меня, как на иноверца и сеятеля смуты. А я шел, смотря на них и их нелепые зонты, пока уставшим ногам не стало казаться, что я подошвами чувствую каждый выступ брусчатки. Это означало, что я устал и мне нужно присесть.

Общепит не продавал алкоголь, тем более на главной улице города, тем более при целой группе школьников, стоящих в очереди к кассе, тем более мне, человеку, выглядевшему как только что из душа, с грустным лицом и полным отсутствием полотенец в доме. Дальнейший выбор был невелик. Я сел за самый отдаленный стол, быстро съел свою тарелку с какой-то привычной едой, запил морсом и попытался что-нибудь написать прямо на салфетке. За этим занятием прошло полчаса. Получился только плачущий человечек. Я неплохо его нарисовал, но все остальное бумажное пространство оставалось пустым. Что это? Усталость? Или творческий кризис? Может быть, мне уже самое время спиться и застрелиться, подобно великому писателю, а я трачу это драгоценное время на попытки вывести себя из этого состояния. Ситуация была серьезна как никогда. Допив морс, я отправился решать свои проблемы, благо книжный был как раз в следующем доме.

На входе в магазин, думая всё о том же, я опять налетел на дедушку, но это был уже другой дедушка. Я поднял глаза: другой дедушка замер, удивленно посмотрел на меня, пробурчал в свою бороду что-то невнятное, нахмурился, завел руки за спину и пошел дальше, явно не собираясь забывать произошедшее. Я смотрел ему в след и думал, что, возможно, я сейчас сделал главный момент в его сегодняшнем дне. Он придет домой и расскажет своей бабке про молодого наглеца, который даже не извинился. От этой мысли я улыбнулся. Я влиял на жизни других и видел последствия, значит, был, значит, существовал. С твердым намерением дойти до фантастики, я решительно двинулся в отдел классической литературы.

Там меня встретили знакомые фамилии и тяжесть веков истории. Я смотрел на книги с фамилиями Блока, Бунина, Цветаевой, Есенина и чувствовал холод, чувствовал, как уходит жизнь. Слышал, как Блок говорит: «Душат поэта…и поэт умирает». Печаль Есенина, этого молодого человека с красивым лицом и мечтательным взглядом из школьных учебников, охватывает меня, простая и добрая душа начинает испытывать жуткие муки. Так хочется забыться в вине. Но имя Гумилева отрезвляет: перед глазами встает его фото за день до расстрела. Грустное зрелище. Страшное зрелище. Томик Мандельштама гордо стоит, выделяясь на фоне других, так же как и его автор когда-то, который не терял достоинства до самого конца, до злополучного декабря 1938 года, до дня, когда великий русский поэт умер в пересыльном лагере, и позже был похоронен в братской могиле во имя мира и процветания комсомола. Мертвым честь не нужна. На все это грустно смотрела Ахматова с корешка своего «Полного собрания сочинений», смотрела, мудро и глубоко скрыв свою печаль. Она видела многое, знала еще больше и стояла. Одна, не плача и не идя на сделку с судьбой.

Как же жить, если взгляд на одну из самых прекрасных вещей в этом мире – поэзию, заставляет медленно опуститься под землю и лечь, закрыв лицо руками. А ведь еще впереди диссиденты, Бродский, Солженицын… Вся русская литература мне сейчас казалась одной большой трагедией. Трагедией, написанной на бумаге, и еще более страшной трагедией, написанной между строк. И мы ее сами вершили на протяжении всей истории, вершим и сейчас. А что, если и мне уготована участь когда-то оказаться на полках, среди этих людей? Неужели мне нужно будет пройти через такие же испытания и жуткие лишения, чтобы моё слово ценили и хотя бы слушали? Нет, ничто не стоит этой цены, особенно счастье человеческое. Я неосторожно развернулся и задел несколько книг, они пошатнулись, посмотрели вниз, и только одна решилась упасть. Я поднял ее, открыл с конца и прочитал:

«До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.