Избранные работы по теории культуры

Представляется, что ключевыми факторами в сопряжённости природного и надприродного являются обстоятельства разрыва преемственности по линии горизонтального эволюционирования, ломка системных границ и трансформация биопрограмм. Под действием этих факторов уже давно выработанные, но периферийные для животной психики свойства и возможности стали реализовываться по-другому: в иных режимах и другом качестве. Это и привело, в конечном счёте, к рождению культуры. Можно сказать, что динамика восходящих и нисходящих тенденций, определяющих диалектику антропогенетического процесса, связана с двумя направлениями: с линией «отпадения» от природы со всеми сопутствующими травматическими последствиями и с «настройкой» трансформирующихся программ на принципиально иной (культурный) лад, что противодействует этой травматичности. Разнообразные компенсаторные действия – от ритмических авторегуляций (раскачивание) до игр, ритуалов и манипулятивной активности – присущи уже приматам. Но у них масштаб проблемы иной, далеко не такой драматичный, как у предков человека.

Надстраивание условно-рефлекторных режимов поведения над генетически наследуемыми инстинктами у наших далёких предков[94 - Объяснения этому находят в недостаточности наследственных реакций для осуществления основных жизненных программ, что проявляется в раннем онтогенезе [70, с. 71–72]. Эта объяснение, впрочем, весьма поверхностно и само порождает множество вопросов.] стало также усложнением поведенческой системы на критическом уровнем, предопределившим её трансформацию, и предпосылкой, обусловившей саму возможность такой трансформации. Ибо усложнение условно-рефлекторного поведения – это недвусмысленный шаг в сторону высвобождения психической жизни от власти инстинкта и, по сути, пролог «выпадения». А движение направлено было на достижение надситуативной психической активности – более высокой ступени автономности, в перспективе обеспечивающей максимальную эмансипацию сознания от природы с последующим его (сознания) замыканием на себя. Но уже и самые ранние проявления надситуативной психической активности указывают на разрыв с императивностью природных программ с их инстинктивными и рефлекторными регуляциями, на выход в качественно иное состояние. Все ранее приобретённые психические возможности здесь трансформируются и «конвертируются» в иную модальность (см. гл.1 о нарастании субъектности как проявлении ГЭВ).

2.2.Эмиграция из природы

Какими же конкретными факторами опосредовалась вертикальная ориентация ГЭВ?

Прежде всего это:

– бипедализм (прямохождение);

– неотенический комплекс и сопряжённый с ним синдром родовой травмы;

– опережающий общую морфофизиологическую эволюцию рост мозга, протекающий в режиме нарастающей церебральной асимметрии;

– гиперсексуальность;

– выпадение из популяционных волн, с чем непосредственно связано ускользание человека из-под действия естественного отбора и занятие им позиции поверх всех трофических ниш в природе.

Другие факторы – формирование кисти руки и голосового аппарата – при всей их важности, носят всё-таки подчинённых характер. А отмеченный Н.П. Дубининым [89][95 - Указанный фактор не подлежит простому выведению из адапциогенеза хотя бы в силу его уникальности, не говоря уже о последствиях психического развития, никоим образом не укладывающихся в стратегию приспособления к среде.] переход генетической программы от закрытого к открытому типу, предполагающему интенсивное постнатальное развитие нервных процессов в ориентировочно-приспособительной активности – не самостоятельно возникающее явление и следствие не прямого воздействия внешней среды, как это нередко представляется, а следствие всей совокупности вышеперечисленных факторов.

Рассмотрим подробнее основные факторы. Но прежде следует отметить: хотя между обстоятельствами «выпадения» из природы и прослеживается вполне определённая причинно-следственная связь, характер этой связи напоминает не последовательность самостоятельных звеньев каузальных зависимостей, а скорее эффект домино. Прогрессия нарастающих трансформаций запускается из некоей «точки невозврата», где однажды нарушенный стереотип горизонтальных эволюционных реакций оказывается изменённым, и каждый новый шаг к «исправлению» ситуации приводит к обратному.

Например, если возникновение бипедализма объяснить некой очень узкой специализацией (что, впрочем, трудно сделать, не прибегая к натяжкам), то нельзя будет его рассматривать как благоприятное эволюционное приобретение. Напротив, такая узкая и глубокая специализация прямоходящих предков человека поставила бы перед угрозой неминуемого вымирания в случае изменения экоусловий. И это бы обязательно произошло, если бы гоминиды подчинялись только законам горизонтальной эволюции.

Иными словами, ключевые факторы антропогенеза предстают разнесёнными во времени аспектами одного макрособытия – разворачивания системной конфигурации более сложного эволюционного порядка.

До недавнего времени принято было считать, что эволюционные пути предков современного человека и предков нынешних шимпанзе окончательно разошлись около 6 млн. лет назад, в эпоху глобального похолодания, наступившего 7–8 млн лет назад и длившегося несколько миллионов лет. Но после открытия прямоходящих Ardipithecus ramidus (4,4 млн лет назад) и его предка Ardipithecus kadabba (5,8 млн лет назад) дату этого разветвления уверенно отодвинули на 7 млн. лет назад. Если считать, что антропогенез не был случайным явлением, а обладал некой направленностью, и потому имел отношение ко всей биосистеме (что убедительно обосновывают коэволюционисты), а не к какой-то одной из её подсистем, то обращает на себя внимание резкое сокращение в эту эпоху количества видов человекообразных приматов. Не кроется ли за этим ничего, казалось бы, не значащим эволюционным эпизодом проявление упомянутого закона иерархических компенсаций Седова – Эшби (см. гл. 1), согласно которому разнообразие на высшем уровне эволюционной иерархии компенсируется снижением разнообразия на низшем?

Отправным эколого-климатическим обстоятельством, открывшим возможность вертикального межсистемного перехода, стала своего рода климатическая мельница плейстоценовой ледниковой эпохи, когда в ходе циклических возвращений сухих ледниковых периодов происходило то резкое расширение, то сокращение площадей африканских травяных саванн. Одной из причин того, что африканский климат на протяжении последних 5 млн. лет многократно менялся с засушливого на влажный и наоборот, явилась прецессия – изменение наклона земной оси с периодом ок. 25 тыс. лет. Соответственно, менялась интенсивность муссонов, в значительной степени определявших параметры всей экосреды.

Ритмы климатических периодов уплотнились, переведя динамику и, соответственно, само содержание эволюционных процессов на этой территории в принципиально иную плоскость. Показательно, что межсистемный переход инициируется именно изменениями в регулирующих ритмах – самом глубинном и к тому же самом абстрактном уровне эволюционного процесса.

В результате ускоренного чередования климатических периодов весь фаунистический комплекс оказался в чрезвычайно сложной ситуации. Обычный «горизонтальный» ответ на вызов сложившихся условий был бы неадекватным: видообразование, формирование органов и физиологических режимов, ориентированных на адаптацию к среде, не может осуществляться по принципу «туда и обратно»[96 - Хотя по отдельным направлениям, например, специализация и редукция зубной системы, маятниковые изменения в некотором диапазоне происходят.]. Горизонтальное эволюционирование здесь заходит в тупик, ибо остаётся лишь два выхода: вымирание или миграция. Но гоминиды явили ответ совершенно неординарный и не укладывающийся в логику горизонтального эволюционирования – снижение мутабильности и замедление эволюционных реакций.

Здесь просматривается начало того поворота, который привел, в конечном счёте, к отказу от стратегии приспособления к среде в пользу стратегии приспособления среды к себе. Совершенно очевидно, что только существа с минимальной морфофизиологической и психической специализацией способны были на такой эволюционный кульбит. Так аутсайдеры горизонтальной эволюции начали своё восхождение к новой конфигурации, которое совершалось, как уже отмечалось, в форме тяжелейшей эволюционной болезни.

Наиболее ранним физическим признаком перехода явился бипедализм[97 - Наиболее ранними до реконструкции открытых в 1992 г. ардипитеков свидетельствами бипедализма считались фрагменты скелетов Australopithecus anamensis, найденные в 1995 г. в северной Кении и датируемые 4 млн лет назад. Более ранние находки, в том числе и упомянутый Sahelanthropus tchadensis остаются спорными.]. Впрочем, само по себе прямохождение, какой бы целью оно ни объяснялось – приспособление к жизни в травяных саваннах, защита головы от перегрева, высвобождение передних конечностей для орудийной деятельности (?!)[98 - Здесь модернизаторские фантазии трудовой теории доходят до комического абсурда. Выходит, что идея трудовой деятельности априорно присутствовала уже у ранних гоминид, и им оставалось лишь составить «прогрессивный план» развития свой физиологии в соответствии с задачами предстоящей трудовой деятельности на несколько миллионов лет вперёд. Вообще, рецепторно-аналитический комплекс верхних конечностей сформировался спустя миллионы лет после освоения прямохождения и уже вне связи с жизнью на деревьях. Т. е. между переходом к бипедализму и изготовлением первых артефактов прошло не менее нескольких млн. лет. Здесь, впрочем, возникает повод лишний раз напомнить, что только горизонтальная эволюция работает как «слепой конструктор» и ничего не делает в расчёте «на потом». Т. е. Любой новый признак усваивается отбором лишь в том случае, если он обеспечивает виду конкретные преимущества в борьбе за существование здесь и сейчас. А автоморфизмы в русле эволюции вертикальной подчиняются уже совершенно другим законам.] – это лишь «ни к чему не обязывающее» начало некоего эволюционного этапа (типологическим аналогом здесь, несомненно, выступают двуногие динозавры мезозоя, «благополучно» зашедшие в эволюционный тупик). Однако какие бы из адаптационных мотивов бипедализма ни оказались наиболее близкими к истине, важно другое: тенденция к прямохождению и «мотивы этого важнейшего акта в эволюции предков человека более сложны и лежат вне сферы прямого приспособления к условиям среды» [88; 47, с. 114–120]. Суждение весьма примечательное! Действительно, ни биоэнергетическая, ни терморегуляционная, ни какие-либо иные гипотезы[99 - О завиральной «акватической» гипотезе А. Харди не буду даже упоминать.] не стыкуются/увязываются с тем, что переход к прямохождению не давал никаких очевидных адаптационных преимуществ, а попытки эти преимущества обнаружить приводят к явным натяжкам.[100 - Критику адапционистских концепций бипедализма приводит Л.Б. Вишняцкий [см.: 48, с. 57–64].]

Так, упомянутый выше прямоходящий ардипитек, отнявший у австралопитеков право называться «пионерами антропогенеза», опроверг распространённое измышление, что прямохождение было вызвано приспособлением к жизни в условиях травянистых саванн – жил он в лесу.

Скорее уж наоборот, адаптивных возможностей прямохождение не повышало, а с очевидностью их снижало. Так, об австралопитеках М.И. Урынсон пишет: «С чисто биологической точки зрения выпрямленная походка при отсутствии специализированных естественных органов защиты и нападения… в условиях открытых пространств, населённых многочисленными видами хищных животных, создавала для этих приматов невероятные трудности в борьбе за существование, ставя их на грань катастрофы».

Стало быть, уже на этом этапе дают о себе знать первые, ещё слабо выраженные вертикальные устремлениях ГЭВ, «перпендикулярные» горизонтальной адаптационистской эволюционной стратегии. Т. е. магистральное направление вертикального прорыва обозначилось с достаточной ясностью: бипедализм стал дополнительным стимулом для дальнейшего развития мозга как генеральной тенденции морфофизиологической эволюции [265; 269, с. 5–92]. Однако не более того. Во всяком случае, резкое усложнение сенсомоторных систем мозга при переходе от австралопитеков к гоминидному типу организации ничем не обязано ни бипедализму, ни, тем более, гипотетическому возникновению речевых функций, ни даже развитию ассоциативных центров.

Ещё В.И. Вернадский, опираясь на принцип Д. Дана, указывал что эволюционный процесс идёт, начиная с кембрия, в направлении цефализации – прогрессивного развития центральной нервной системы и головного мозга [45]. В этом смысле магистрально движение ГЭВ через взрывное развитие мозга у гоминид было вполне очевидным образом предопределено.

Хотя предопределённость не была, разумеется, фатальной: без сочетания некоторых факторов эта тенденция не привела бы к системному скачку.

Итак, окончательное выделение линии гоминид произошло не позднее 5 млн лет назад. Об этом свидетельствуют открытия Sahelanthropus tchadensis («сахелантроп чадский» 7–6 млн лет назад), которого ряд специалистов считает первым прямоходящим гоминидом (см. выше), Orrorin tugenensis (ок. 6,2 млн лет назад)[101 - Эти виды были вытеснены Kenyanthropusplatuops (3,5–3,2 млн лет назад).] и примечательных во многих отношениях ардипитеков. Кроме того, эти открытия показывают, что те виды австралопитеков, которые до недавнего времени считались древнейшими предками человека, отнюдь не исчерпывают всего разнообразия ранних гоминид. Не исключено, что именно этот, самый ранний период становления Homo окажется наиболее богатым видовыми вариациями путей «выхода» из драматического эволюционного тупика. Учитывая, что с экосистемной точки зрения антропогенез можно рассматривать в контексте общего направления эволюции разных групп млекопитающих, начавших в миоцене осваивать открытые пространства [52], явление это вполне укладывается в инерционное доразвитие затухающей у них горизонтальной эволюции. Вернее, борьба вертикальных и горизонтальных устремлений ГЭВ неизменно завершалась победой последних, а успех первых ограничивался лишь локальными спорадическими прорывами. Но слабое звено в биосистеме уже было найдено и, в конце концов, положение стало меняться.

Бипедализм – первый шаг в сторону от «отрицательной универсальности»[102 - Об отсутствии у предков гоминид специализации в типе локомоции см.: 289, с. 27–41.]. Он стал, вероятно, фактором, запустившим эффект домино. Выпрямление позвоночника и связанные с этим физиологические изменения не только сами по себе вызвали болезненные последствия[103 - Речь идёт о таких анатомических и физиологических дефектах как трудности при вынашивании плода и при родах, дисфункции гемодинамики, пищеварения, кровообращения, сердечно сосудистой системы, боли в спине, варикозные расширения вен нижних конечностей и нек. др. Причём, у ранних предков человека все эти дисфункции проявлялись даже сильнее, чем у современного человека, ибо преимущества прямохождения у них были выражены куда более слабо.], но и способствовали усилению неотенического комплекса, обусловленного прежде всего замедлением эволюционных реакций. Выявить в развитии этого комплекса какой-то один главный фактор, по-видимому, невозможно: вероятнее всего, такового просто не существует. Но «запускающей» (действующей) причиной вполне могло стать резкое (примерно в 3,8 раз) увеличение удельного метаболизма, т. е. количества пищевой энергии, потребляемой особью в течение жизни на единицу веса[104 - См.: 17, с. 73; 124, с. 12–23.](значение этого фактора – так называемой постоянной Рубнера [282, с. 159–163] – справедливо подчёркивается в работах Н.В. Клягина [см.: 123; 124]). С повышением уровня прижизненного обмена веществ замедляются онтогенез, филогенез и темпы эволюционирования. Точно датировать время этих изменений трудно, происходили они, по мнению ряда специалистов, уже в эпоху австралопитеков[124, с. 14], древнейшие останки которых относятся к 4,2–3,9 млн лет. «В эволюционном отношении современный человек представляется результатом неотении, т. е. такой формы эволюции, когда инфантильные или даже эмбриональные черты ребёнка сохраняются до взрослого состояния. У человека это – обезволошенность тела, округлая форма черепа, маленькие челюсти, что в совокупности обуславливает непропорциональное развитие мозгового скелета по сравнению с лицевым. Неотения же, замедленность онтогенеза), несомненно, является следствием высокого уровня удельного метаболизма, тормозящего онтогенез»[105 - Клягин Н.В. Происхождение цивилизации. С. 15, со ссылкой на: «Биология человека» /Харрисон Дж., Уайнер Дж., Тэннер Дж., Барникот Н., Рейнолдс В. М., 1979. С. 18–19.]. Предки человека способны были в течение жизни потреблять примерно в 3,8 раз больше пищи, чем равновеликие млекопитающие, из чего следует, что для сохранения экологического равновесия со средой им необходимо было соответствующим образом растянуть процесс жизнедеятельности. «В результате в каждый конкретный момент времени они потребляли столько же пищи, сколько и равновеликие им млекопитающие, но при этом жили примерно в 3,8 раза дольше, что и вызвало торможение всего их жизненного цикла, т. е. онтогенеза» [124, с. 15]. Здесь мы со всей отчётливостью наблюдаем очередное и уже никак не сводимое к случайным изменениям действие силы, выталкивающей предков человека из природного царства. Фактор неотении, т. е. в известном смысле «преждевременность» рождения в сочетании с отсутствием внутриутробной конкуренции (формулировка Н.В. Клягина, на мой взгляд, несколько экстравагантная), существенным образом усиливает эффект родовой травмы, обостряя шок экзистенциального отчуждения при выходе из утробы. Разрыв психофизиологических режимов между «там» и «здесь», неуклонно нарастающий от ранних гоминид к сапиенсам, у последних преодолел критический рубеж, по достижении которого можно говорить о выходе в принципиально иное эволюционное качество.

Австралопитеки с их вполне по-обезьянему узким тазом рожали детенышей с маленькой головой. Но уже у хабилисов опережающий рост мозга несомненно сопряжён был с развитием эффекта родовой травмы. При этом и расширение таза, и сокращение внутриутробного периода, не говоря уже о сочетании этих двух способов решения проблемы, не оставляли никаких шансов на «нормальный» горизонтальный путь эволюционирования. Первый вёл к совершенно нетипичному для животных варианту полового диморфизма со всеми вытекающими из этого последствиями. Второй – также к беспрецедентному в животном мире уходу, обучению и заботе о «недоношенных» детёнышах. У архантропов превалировал, по-видимому, именно этот второй путь; у самок эректусов существенного расширения таза не происходит.

Нарастающее ускорение вертикальных эволюционных трансформаций, всё более рассогласованных с «нормальной» для биосистемы скоростью горизонтального адаптационизма, вызвало необходимость быстрой и решительной эволюционной реконструкции женского таза. Диспропорциональное, с «животной точки зрения», увеличение черепной коробки плода у палеоантропов поставило эту задачу со всей остротой. Но последний и притом существеннейший рывок в сторону усиления синдрома родовой травмы и всего неотенического комплекса сделан был неоатнропами (так, антропологи установили, что ещё у неандертальцев подросткового возраста почти не существовало). При этом примерно равновесное (компромиссное) сочетание обоих названных способов решить изначальную проблему с удвоенной силой способствовало выталкиванию сапиенсов из биосистемы.

Здесь, кстати, мы сталкиваемся с проявлением весьма важной закономерности: болезненность, патологичность новых форм, рождаемых вертикальной эволюцией по отношению к материнской системе, вызвана рассогласованием темпов горизонтального и вертикального эволюционирования. Темпы эволюционирования переходных форм существенно выше, чем в материнской системе, но ниже, чем в ещё не сформировавшейся новой системе. При этом эволюционные трансформации физического материала материнской системы в ускоренном режиме перенаправляются в неорганичное, несвойственное этому материалу русло. В результате процесс эволюционирования «комкается», и в фундаменте новой системы оказываются недостаточно подогнанные друг к другу элементы, структуры и программы, управляющие их существованием и воспроизводством. ГЭВ вновь упираются в застывающие границы конфигурации и продолжают своё давление на формы. По этой причине культура никогда созданных природой проблем не решает окончательно, а человек оказывается вечно «незавершённым существом».

В паллиативности переходных периодов, частным случаем которых выступает антропогенез, оппозиция норма – патология вообще теряет смысл: патология укореняется как «неправильная» норма, а нормативность оказывается построенной на глубоко патологических основаниях. Притом и оба понятия в таком контексте надо брать в кавычки. Так, для наскоро сформированной в «эволюционной горячке» физиологии человека норма то, что плод, проходя через родовой канал, делает три поворота. А для горизонтальной эволюции млекопитающих – тяжёлая патология, повлекшая за собой широкий набор последствий.

Итак, возможно, именно родовая травма и связанный с ней отрыв от нормальных по биологическим меркам режимов импринтинга и стали тем вызовом, ответом на который оказалось бурное развитие когнитивных способностей как формы вненаследственной передачи опыта. Т. е. мышление изначально развивалось как «протез» – вынужденная замена нарушенных инстинктов. Впрочем, значение родовой травмы к этому не сводится, и к этому вопросу мы вернёмся в гл.4, где она (родовая травма) будет рассмотрена уже не как фактор антропогенеза, а как одна из главных предпосылок смыслообразования.

Если всё же пытаться, поддаваясь инерции монистической методологии, искать единую или, по крайней мере, главную причину превращении психофизиологической аномалии в норму, то она, по-видимому, коренится именно в экзистенциальном разрыве, вызванном «преждевременностью» рождения[106 - Многие авторы, рассуждая о врождённых автоматизмах новорожденного, отмечают их весьма скудный набор и говорят о «физиологической недоношенности» человеческого ребёнка. Так, например, Пэйпер отводит ему промежуточное место между птенцовыми и выводковыми млекопитающими.]. А сам феномен родовой травмы, связывая психофизиологическое с психическим и ментальным, выступает важнейшим фактором межсистемного перехода от животного психизма к смыслообразовательной деятельности человека. Здесь уместно напомнить одно из определений культуры: внегенетический способ передачи информации.

На увеличение разрыва, толкающего человеческую психику на создание надприродных (смысловых) форм кодирования и передачи опыта, работает также и то, что родившемуся «раньше времени» человеческому существу приходится гораздо дольше «доучиваться». Т. е. оно вынуждено с помощью надприродных средств осваивать программы, которые животные (в частности, приматы) получают как «уже готовые» инстинкты, а краткий период обучения, «запуская» эти программы, лишь незначительно их «корректирует»[107 - Показательно, что некоторые авторы связывают развитие неотенического комплекса, (в частности, замедление онтогенеза вследствие растянутости детства) социальными факторами уже в раннем антропогенезе [см.: 108]. Думается, однако, что в раннем антропогенезе социальные факторы не могли значительно влиять на характер и динамику морфофизиологической эволюции, хотя в тенденции их обратное корректирующее влияние на последнюю неуклонно возрастало.]. Показательно, что эта закономерность проявляется и в истории: чем примитивнее общество, тем в более раннем возрасте происходит социализация. И, напротив, в более развитых обществах срок периода обучения всё более растягивается.

Таким образом, действие ГЭВ в антропогенезе проявилось и в том, что реакцией на эволюционную болезнь стало надстраивание над первыми ступенями импринтинга, связанными с доминированием биопрограмм, вертикально ориентированного звена – импринтов символических – обеспечивающего запуск программ культурных. Так наряду с оральным, территориально-эмоциональным и социополовым импринтами возникает дополнительный – вербально-семантический, центры которого локализованы в левом полушарии и связаны с мышцами гортани и правой (у правшей) руки. Блокировка его закрывает ребёнку путь к очеловечиванию.

Вертикальное давление ГЭВ, следовательно, опосредуется вполне конкретными биоэволюционными факторами и вызовами экосреды. Однако необходимость решать «неправильные» с природной «точки зрения» задачи, выходя постепенно за пределы их чисто биологического решения, не имеет ничего общего с «нормальной» и «правильной» горизонтальной эволюцией, решающей исключительно задачи адаптации, специализации и подстраивания под эту самую среду.

Очевидно, что инфантилизация формы черепа вследствие неотении выступает морфологическим условием развития мозга и, соответственно, сапиентизации. При этом замедление роста объёма мозга (после его бурного пропорционального увеличения в период от 2 до 1 млн. лет назад), которое произошло одновременно с появлением человека современного типа, и сопутствовавший этому замедлению взрывной рост поведенческих навыков вполне укладывается в логику межсистемной стыковки биологического (психо-физиологического) и протокультурного (ментального) этапов эволюции. И здесь совершенно необязательны какие-либо дополнительные объяснения вроде «генетического сбоя», произошедшего около 100 тыс. лет назад и якобы приведшего к формированию нового типа человеческого мозга с его современными возможностями. Хотя такой сбой вполне мог иметь место и стать одним из проявлений вышеназванной стыковки. Однако же однонаправленность вертикальных эволюционных изменений не может быть сведена к случайным мутациям: если мутации обнаруживают направленный характер, то их как-то по-другому надо называть и объяснять.

Значение морфофизиологических особенностей, связанных с повышенным удельным метаболизмом и неотенией, особенно наглядно у шимпанзе, генетический код которого совпадает с человеческим на 98,4 %. Замедление развития даёт чрезвычайно важные результаты уже на эмбриональной стадии[108 - Примечательно, что И.И. Мечников происхождение человека связывал с остановкой зародышевого развития у человекообразной обезьяны третичной эпохи.]. У шимпанзе она длится две недели, у человека – восемь. Поэтому нейроны человека в 2–3 раза многочисленнее и у взрослой особи в объёме достигают 900 – 2000 см

(у шимпанзе – 320–480 см

) Неотеническое замедление развития имеет отношение и к развитию бипедализма у человека и его предков, начиная, по крайней мере, с австралопитеков, а скорее всего, и с более ранних видов. Искать ответ на вопрос, что причина чему: бипедализм неотении или наоборот, по-видимому, бессмысленно. Речь может идти лишь о взаимосвязанном комплексе, где даже разнесённость во времени не верифицирует прямой каузальной зависимости.

Период выкармливания у человека по сравнению с шимпанзе значительно удлинен и достигает 6 лет (у шимпанзе 3 года). При этом за время выкармливания детёныш шимпанзе ходит на двух ногах, но к концу периода теряет эту способность, тогда как дети её сохраняют. Это обусловлено расположением затылочного отверстия, через которое головной мозг соединяется со спинным. У детёнышей шимпанзе оно соединяется с вершиной позвоночного столба, а у взрослых особей смещено назад. У человека же во взрослом состоянии оно остаётся в том же самом месте, что и у детей – на одной вертикальной линии с центром тяжести черепа.

Если пионерами неотенических изменений были, по всей видимости, австралопитеки, то следующие шаги последовательно были сделаны кени-антропами. Возможно, Kenyantropus rudolfensis совершили и первую технологическую[109 - В каком смысле эту революцию можно называть собственно технологической, будет сказано позднее.] революцию – олдувайскую. Впрочем, «автор» древнейших каменных изделий (2,63-2,58 млн. лет назад)[110 - В последние годы множатся работы, в которых древность первых артефактов доводится до 3 млн. лет назад.] точно неизвестен. Затем следующие шаги сделаны были Homo habilis и Homo erectus. Замедление развития продолжалось: половая зрелость наступала всё позже, сдвиг затылочного отверстия усилился, что привело к ещё большему выпрямлению осанки. Встраивается в этот ряд и «гейдельбергский человек» (Homo heidelbergensis), и наследующие ему неандертальцы. Наконец, у Homo sapiens расширяется черепно-лицевая перетяжка[111 - Этот фактор, способствующий формированию складок на крыше дыхательного отдела, заставляет опускаться гортань, что даёт возможность ребёнку по достижении двухлетнего возраста начать говорить.], окончательно исчезают подглазничные валики и вытянутая морда (надеюсь, никто не обидится). Достижение половой зрелости ещё больше сдвинулось и установилось где-то между шимпанзе и человеком – от 7 до 14 лет.

Ещё одним следствием высокого удельного метаболизма, также работающим на «выталкивание» из природных ниш, является возникшая в связи с ним необходимость в прогрессирующем демографическом росте – исходном условии будущей горизонтальной эволюционной экспансии. Вследствие заторможенности эволюционно-экологических реакций на перемены среды, гоминиды выпали из популяционных волн[112 - Закон популяционных волн, открытый русским учёным С.С. Четвериковым (1880–1959) в работе «Волны жизни» (1905), не связан непосредственно с классическим дарвинизмом, соответственно, критика в адрес последнего на него не распространяется.], через которые осуществляется естественный отбор[113 - Ещё в начале прошлого века высказывалась мысль о том, что естественный отбор прекратил своё действие уже на ранних этапах становления человека [см.: 166, с. 159–208].]. И это, в свою очередь, вызвало тенденцию к медленному, но стабильному демографическому росту. А Homo habilis уже столкнулся с настоящим демографическим взрывом. Одним из важнейших его последствий около 1,9–1,8. млн. лет назад стала миграция из Восточной Африки в Евразию, а 1,6–1, 5 млн. лет назад – ашельская технологическая революция, связанная, наряду с прочими факторами, возможно, и с исчерпанием миграционной стратегии. Хотя эта причина была всё же не главной: движущей силой выступала динамика вертикального эволюционного прорыва.

Было ещё одно обстоятельство, приведшее к необходимости искусственного регулировать численность популяции – наличие внутри популяций (протообщин) представителей разных поколений (у животных это выражено в значительно меньшей степени). Впервые с этим столкнулись, вероятно, ещё кениантропы 3–2,6 млн. лет назад. Значение этого фактора в «истории болезни» пока недооценено.

С неотеническими изменениями физиологии несомненно связана и гиперсекуальность человека и его ближайших эволюционных предков, в достаточной степени развившаяся, по-видимому, к мустьерской эпохе. Однако «разгон» взят был издалека. Особую роль в эволюции приматов сыграла полицикличность, т. е. наступление у самок овуляции и эструса независимо от сезона. Освободив приматов от половой доминанты, полицикличность обеспечила им большие адаптационные возможности вследствие развития новых форм поведения: ориентировочно-исследовательской и предметно-манипулятивной. При таком типе размножения у самок и самцов естественным образом возникает потребность держаться вместе (что, впрочем создаёт, вкупе с ослабленным популяционноцентрическим инстинктом, мало типичный для природы контрапункт поведенческих моделей), а постоянная потенция самцов обеспечивала возможность перманентных половых контактов с самками в эструсе [8]. Но этот ещё ни к чему не обязывавший пролог в антропогенезе усилен был совершенно особенными чертами, «патологическими» для прежнего хода эволюции.

О психофизиологических признаках человеческой гиперсексуальности антропологи обычно говорят как-то вскользь и, видимо, не столько из атавистического пуританского ханжества, сколько из нежелания оказаться на методологическом поле фрейдизма, с некоторых пор вызывающего у многих авторов высокомерную брезгливость. Однако то, например, обстоятельство, что женская особь человека, в отличие от животных, всегда готова к спариванию, хотя благоприятный для зачатия период длится у неё всего несколько дней каждый месяц, объясняется теми надприродными возможностями, которые человек получил как решение внутрипопуляционных и демографических проблем. Становится очевидным, что природная потребность, не исчезая и даже не ослабляя своего давления, трансформируется, меняя диспозиции поведенческих программ. Здесь просматривается диалектика симметрийно-асимметирийных отношений. Человек – единственное существо, у которого режимы сексуальной стимуляции и оргазма имеют выраженную половую асимметрию: если у мужской особи, как и у высших обезьян, для достижения эякуляции достаточно (в общем случае) серии из 10–14 коитальных фрикций [см.: 76, с. 138–139], то для женской особи требуется намного большее их количество, а режимы стимулирования, необходимые для достижения оргазма, более разнообразны. Здесь мы видим, как фактор асимметрии, перебрасывая мост между физиологией и культурой, генерирует одно из фундаментальнейших и принципиально не снимаемых противоречий человеческого бытия – проблему гармонизации гендерных отношений. Развившись на физиологическом уровне как проявление вышеназванной болезненной аритмии – рассогласованности в природных ритмико-физиологических регулятивах [114 - Атавизмы» животной согласованности физиологии и инстинкта в программе сексуального поведения представлены у человека достаточно широко. Например, при сильнейшем ослаблении значения обоняния в сексуальных контактах, возбуждающее действие выделений женских потовых желёз не просто сохраняется, но и носит строго циклический характер, действуя «по природному» исключительно в периоды, наиболее благоприятные для зачатия.] – межполовая асимметрия коитальных режимов стала частным случаем того класса ситуаций, когда некое противоречие, снимаясь посредством культурно-смысловых практик на ситуативном (локальном) уровне, никогда не снимается на уровне глобальном, ибо имеет докультурные, физиологические истоки.

Фундаментальная неразрешимость проблемы полов не только придала особый оттенок всему культурогенезу, выведя сексуальный аспект (уже вне прямой связи с программой продолжения рода) на передний край мотивационных устремлений. Она дала толчок к развитию собственно сексуальной культуры, в которой были реализованы, а затем осознаны генерализующие направления ухода человека от природной запрограммированности. Зачатки того, что у человека стало пониматься как сексуальная культура, наблюдаются и у высших приматов. Но выраженность этих зачатков была у них лишь смутным первичным намеком на тяжкий крест, который выпало нести пионерам вертикального межсистемного перехода – гоминидам.

Здесь уместно заметить, что проблема отпадения от синкретического единства материнской системы впервые проявляется отнюдь не в антропогенезе. Дифференцирующее давление ГЭВ всякий раз воспроизводит отпадение на новых эволюционных витках. От системы к системе, а также и на субсистемных уровнях наращивается обособленность и субъектность форм, снова и снова в ходе вертикальных эволюционных переходов взламываются скрепляющие оболочки. Мир природы в этом смысле предстаёт отнюдь не первозданным царством всеобщего неразделённого единства, как это иногда мнится человеку. Мир этот – далеко не первый уровень эволюционных сепараций и пробуждения самости: уже у высших животных возникают психические программы, связанные с попытками преодолеть отчуждающее отпадение и, как следствие, психическую фрустрацию. Особенно ярко это отражается в половой сфере, где изначальная разделённость полов выступает исходным условием реализации программ, чрезвычайно важных для воспроизводства вида. Именно здесь противоречие между видовым (всеобщим) и самостным (особь) достигает предельной для животной психики остроты. Вот почему удар эволюционной болезни антропогенеза по изначально сгармонированной на природный лад психофозиологии половых отношений открыл один из важнейших каналов прорыва к постприродному качеству, т. е. к Культуре. В природе же стремление преодолеть отпадение едва намечена, ибо само это отпадение сдерживается непреодолимой границей – видовым генокодом и непреложностью инстинктивных программ. Взломать его – против своей, разумеется, воли – выпало лишь гоминидам.

Феномен гиперсекуальности с хрестоматийной ясностью демонстрирует трансформацию природных программ в культурные. Если инстинктивная программа предполагает нераздельную сцепку строгой последовательности действий с конечным результатом, то в случае разлада программы составляющие её блоки – стандартные связки инстинктивных действий – входят в состояние дисбаланса. Они смещаются, противоречат друг другу, перекомпоновываются, а главное, отрываясь от конечного результата, перенацеливаются на самокоррекцию, устранение разлада и патологии. Но хитрость эволюции в том, что путь назад оказывается дорогой вперёд – точнее, в сторону. Закреплённая на физиологическом уровне межполовая асимметрия коитальных режимов, перенацеливая (но, разумеется, не более того) мотивацию с продолжения рода на сексуальную гармонизацию как таковую, оказывается мощным фактором культурогенеза и выделения из природы. Немалую роль в развитии гиперсексуальности человека сыграл и такой неотенический фактор[115 - Прежде всего, имеется в виду отсутствие волосяного покрова и большое количество нервных окончаний на теле.], как чрезвычайная тактильная чувствительность всей поверхности тела.

Разбалансировка природных программ в контексте развивающейся у предков человека гиперсексуальностью связана также и с тем, что мужские особи оказались, в силу особенностей своей сексуальной конституции, неспособными к частым и многократным сексуальным контактам. Это, в свою очередь, послужило причиной снижения генетического разнообразия, «плотности» генетического обмена и, соответственно, эволюционных возможностей. Чисто физиологическое решение проблемы – выведение человеческой сексуальности из сезонных режимов (эстрогенных циклов) и перевод её в перманентный фоновый режим – оказалось, по всей видимости, безуспешным. Зато существенно усилило всю ту же эволюционную болезнь, лекарством от которой (при этом и её результатом) стала Культура. И культурогенетическое значение этого фактора, а именно, перекомпоновка сценариев сексуального поведения и перенацеливание его с животной репродуктивности[116 - Показательно, что уже сам овуляторный цикл оказывается разбалансирован с сексуальным влечением и, по сути, оторван от него: не самка, ни тем более самец не могут знать когда происходит созревание яйцеклетки, ибо остальные компоненты поведенческой программы продолжения рода, включая сексуальное возбуждение и влечение, будучи перенацелены на иной результат, действуют уже сами по себе и притом в перманентном режиме..] на самодовлеющий (в крайних проявлениях) сексуальный гедонизм, поистине огромно.