Сверхдержава

– Конечно. Ели нет денег на покупку квартиры, то можно получить госжилье – сразу, очереди нет. Вы знаете, в Москве очень много пустых государственных квартир. Все сейчас едут на север. Многие уехали из Москвы. Я их понимаю… Там лучше, конечно, на севере, там интереснее. А человек, знаете ли, стремится туда, где лучше.

Она вздохнула, и сразу стало ясно, что ей надоело в комфортной, но скучноватой Москве, что хочется ей за туманом и за запахом тайги, или, к примеру, лесотундры. Шрайнер уже слышал, что русское правительство проводит спецпрограмму по освоению севера и денег на это не жалеет. Но север сейчас мало интересовал Шрайнера.

– Нет, я говорю о других бездомных, – сказал он настойчиво. – Я говорю о тех, кто принципиально не работает, пьет водку, морально опустился…

– А, это вы про диких чумников говорите, – облегченно вспомнив, сказала дама. – Нет, дикий чумник сюда, в аэропорт, попасть не может,. Да и просто чумник, даже не дикий. Чумники живут в других местах. В специальных местах. Они же заразные.

– В тюрьме?

– Ну что вы? – Тетка укоризненно тряхнула головой. – В тюрьме сидят преступники! Они, конечно, тоже чумники, но только совсем уж плохие. Дикие. А обычные чумники, ну, знаете, такие, не очень опасные, они живут в обычных поселках. Только специальных. Там у них все есть. Я видела, их по телевизору показывали. Они замечательно живут. Я слышала даже, что некоторых удается вылечить.

– От чего вылечить?

– Как от чего? От этого… От их болезни. От якутской лихорадки. А у вас, что, чумников нету?

– У нас чумников нет, – твердо сказал Шрайнер. – Я из Германии. У нас, например, много больных СПИДОМ – каждый шестой. Это наша большая проблема. А чумников нет.

– Ой, простите! – Буфетчица осеклась. – Я не знала что вы это… такой иностранец. Я думала, вы откуда-нибудь с Украины. Говорят, чума и туда добралась. Вы так хорошо говорите по-русски…

– Кто такие чумники? Почему я никогда не слышал о них в Германии?

– Так вы не знаете про чумников? Ой, тогда я вам не буду рассказывать, – глаза буфетчицы сузились в смущенные щелочки. – Я что-нибудь не то вам наплету. Вы телевизор смотрите, там все расскажут. Надо больше смотреть телевизор, там все рассказывают. Только вчера была передача про этих… про чумников. А я вас только запутаю.

– Хорошо. Спасибо. Так я и сделаю.

Шрайнер получил свой кофе – превосходный, как и следовало ожидать. Сидел, прихлебывал горячий ароматный напиток, и смотрел телевизор. С этим проблем не было: весь шикарный аэропорт был сплошным телевизором. Половина каждой стены беззвучно мерцала огромным экраном, и каждый экран показывал свою собственную программу – российскую, разумеется. Звук можно было включить в наушниках личного коммутатора при помощи обычного универсального пульта, который каждый обладатель «Телероса» всегда имел с собой – на руке, наподобие часов. Шрайнер не стал включать звук. Программы «Телероса» нравились ему, но про чумников сейчас ничего не показывали. Да и сомневался он, что покажут. Врала, наверно, эта краснощекая тетка. Шрайнер имел систему «Телерос» у себя дома, в Германии. И там никогда не говорилось ни о каких чумниках.

Если первые же два человека, встретившиеся ему в России, сами заговорили о загадочных «чумниках», то у него есть неплохой шанс найти кого-нибудь, кто расскажет о них все. Ну да, конечно!

Эта мысль привела Шрайнера в хорошее настроение.

* * *

Шрайнер собирался ловить такси, но оказалось, что не так-то просто вырваться из цепких объятий компании «Аэрофлот». Едва он выволок свой чемодан из здания терминала, как к нему залихватски подрулила тележка на больших колесах с мягкими шинами. На тележке было установлено два кресла, имелась площадка для багажа. И не было никаких признаков того, что управлять данным средством передвижения можно самостоятельно.

– Здравствуйте, господин пассажир, – пропищал синтетический голос тележки. – Сервис аэропорта «Шереметьево-2» к вашим услугам! Располагайтесь в кресле, пожалуйста. Назовите адрес вашего назначения, пожалуйста. Мы доставим вас к соответствующей платформе монорельса.

Шрайнер опешил. Хотел было объяснить тележке, что хочет проехать по городу в такси, и знать не желает никакого монорельса. И вдруг увидел, что вокруг него десятки пассажиров деловито садятся на такие же тележки и уносятся по разноцветным дорожкам куда-то за угол. Подумал, что самостоятельно можно блуждать до бесконечности, разбираясь в квадратных километрах шереметьевских механических джунглей. И даже испытал чувство благодарности, забираясь в удобное черное кресло.

– Гостиница «Ярославская», – сказал он. – Знаешь, где это, глупая тележка?

– Платформа пять, маршрут монорельса номер семьдесят, остановка «Ярославская», – без запинки отбарабанил дребезжащий голос. Тележка помчалась по дорожке, ловко лавируя и избегая столкновения с себе подобными. Шрайнеру стало очень весело. Пожалуй, стоило прилететь в Москву уже для того, чтобы поучаствовать в такой вот детской гонке. Пассажиры вокруг радовались не меньше: смеялись, махали руками, кричали что-то на разных языках – наверное, подгоняли своих механических лошадок.

– Это не Россия, – пробормотал Шрайнер. – Это черт-те-что! Диснейленд какой-то.

Он улыбался как ребенок. Ветер трепал его мягкие седеющие волосы.

* * *

Лето. Солнечная погода. Одиннадцать часов утра. Двадцать пять градусов тепла. Пятнадцать метров высоты. Сто семьдесят километров в час. Московская монорельсовая дорога.

Рихард Шрайнер смотрел вниз. Стены вагона монорельса были почти сплошь прозрачными – для лучшего обзора. Состав бесшумно мчался над автострадой кольцевой дороги. Машины внизу сверкали в лучах солнца как россыпь драгоценных камней. Шрайнер не верил своим глазам – по шоссе ехали сплошь эмобили. Никогда он не видел их в таком количестве.

Электрический автомобиль Эмобиль ВАЗ-ЭМ-7012 был дорогим удовольствием. Намного дороже, чем машина с бензиновым двигателем. В последние годы на Западе стало предметом особого престижа выкладывать огромные деньги за российские эмобили и гордиться тем, что не засоряешь окружающую среду, донельзя уже загаженную бензиновым смогом. Правительство Германии даже направило средства для развития программы электромобилизации. И все равно эта роскошь – эмобиль – был не по карману большинству немцев. А надменным русским было плевать на экологические проблемы западного мира. Не хотели они снижать цены на свои технологические чудеса, и все тут. Твердо лелеяли свой внешнеэкономический принцип: хотите – покупайте лучшее, российское, обеспечиваем льготный сервис. Не хотите – пользуйтесь своим, паршивеньким и устарелым. Нет денег? Ваши проблемы.

У русских проблем не было. Российские эмобили покупали во всех странах мира, несмотря на дороговизну. Эмобили практически не требовали ремонта, и их не нужно было заправлять ядовитым бензином, дорожающим с каждым днем.

Шрайнер вглядывался в машины на дороге. Невероятно – почти ни одного бензинового! Что это? Инвестиции московской администрации в программу «Чистый воздух»? Экономическое чудо России, когда любой русский получает достаточно, чтобы купить себе драгоценную электрическую игрушку? Показушное процветание на фоне больной экономики стран Запада? Или все это, вместе взятое?

Монорельс свернул в сторону, несколько сбавил скорость. Шрайнер обратил внимание, что большое количество кварталов снаружи от Кольцевой – нежилые. Их окружали заборы, кое-где работали бульдозеры, ломая и руша стены панельных домов. Шрайнер читал в газетах, что на треть опустевшая Москва наконец-то получила возможность решить проблемы домов-уродцев хрущевской эпохи. Он даже знал, что предполагалось создать на месте снесенных кварталов. Там высадят лес. Никаких новых заводов: запаса старых производственных площадей, осиротевших и заброшенных во времена кризиса и Большой Смуты, России хватит на десятки лет. Производство в стране росло. Россия не публиковала никаких цифр на этот счет – не желала пугать мир темпами своего экономического роста. Российские товары захватывали мировой рынок, давя конкурентов, как тараканов. Русские автомобили, русские самолеты и корабли, русская мода, русская косметика… Все страшно дорогое и великолепное по качеству. Престижное.

Монорельс двигался к центру, и Шрайнер совершенно не узнавал город. Сталинские небоскребы все так же подпирали небо острыми шпилями, и проспекты были так же широки. Но куда делись пошлые кубики коммерческих киосков, лепившиеся друг к другу десять лет назад? Куда исчезли крикливые параллелепипеды рекламных щитов? Дома – что случилось с ними? Они напоминали сказочные сады Семирамиды. Единообразие каменных стен разрезали выступы-террасы, засаженные экзотическими растениями – кустарниками, подстриженными в виде скульптур, причудливо вьющимися лианами и невиданными яркими цветами. Кисть гигантского художника набросала по панораме столицы мазки разного оттенка – зеленые, розовые, голубые – яркие и размытые, сливающиеся в картину, достойную самого изысканного импрессиониста. Чистая синева неба отражалась в воде Москвы-реки. Спокойствие и радость наполняли атмосферу города – помолодевшего, посвежевшего, умытого ночным дождем.

Раньше этот город не был добрым. Никогда не был – насколько помнил его Шрайнер. А теперь Москва стала уютной и доброй. Вот что, пожалуй, изменилось в ней больше всего. Агрессия, присущая любой большой столице, была выметена с улиц.

Шрайнер почувствовал, что напряжение, не оставлявшее его всю последнюю неделю, тает, уступает место созерцательному спокойствию. Россия, из которой он уехал восемь лет назад, была бедной, озлобленной, опасной. Но она была и щедрой, и задумчивой, и душевной, и по-человечески несчастной. Шрайнер любил ту Россию такой, какой она была – не мог не любить. Российская Сверхдержава две тысячи восьмого года была совершенно другой страной. Она еще не завоевала сердца Рихарда, но уже метнула стрелу Амура, поразив его своей красотой – экзотической, и все же гармоничной. Шрайнер чувствовал, что в душе его может найтись место и для этой страны – новой России.

ГЛАВА 2

РОССИЯ. ГОРОД ВЕРХНЕВОЛЖСК. 1999 ГОД

МАЙ. старые друзья

Николай Краев поднимался по лестнице – вспотел с непривычки, но упорно карабкался вверх пролет за пролетом. Человек, к которому шел в гости Краев, проживал на пятом этаже дома сталинской постройки – основательного, кирпичного, с высокими потолками, не сплющенными хрущевскими архитекторами-торопыгами. Лифта в таком доме не полагалось – впрочем, физические неудобства ходьбы по лестнице компенсировались эстетическим бонусом, в качестве которого выступала чистота подъезда. Краев давно не видал в жилых домах таких чистых стен – конечно, не мраморных, а всего лишь крашеных масляной краской, но все же не исписанных сверху донизу блудливыми пролетарскими детьми. Он вспомнил подъезд своей стандартной девятиэтажной панельки: ряды искореженных почтовых ящиков в чешуе обуглившейся краски, спички, прилипшие к потолку, свежую кучку кошачьего дерьма у собственной двери, лужу пролитого молока в лифте, скисшую за два дня… Нет уж. Лучше пешком, чем на таком лифте.

Николай Краев спокойно переносил уродство окружающей обстановки. Привык, не обращал внимания – как не замечает работник морга вони трупов. Но порою брезгливость все же появлялась в его душе – все же он имел отношение к искусству. Николай был режиссером телевидения.

Впрочем, в течение последних шести месяцев Николай пребывал в статусе безработного. Нельзя сказать, что произошло это по причине бездарности. Напротив – телевизионщиком Краев был весьма неординарным, говорили о нем в свое время немало, да и сейчас он мог устроиться на работу – хоть куда. Время от времени звонил его телефон, покрытый пылью, и получал он заманчивые предложения – в новые проекты, в художественное обозрение, в рекламу, в предвыборный пиар. В ток-шоу Краева не звали, поскольку он отличался выдающейся молчаливостью и в качестве говорящей головы был совершенно непригоден.

Краев говорил «нет» спокойным, бесцветным голосом и клал трубку. Причин отказа он не объяснял. После этого возвращался на свой диван, закуривал очередную сигарету «Даллас» и открывал очередную книжку, бережно заложенную между страниц кусочком бумажки. Хотя в течение последнего года Краев купил три книжных шкафа, все они уже были забиты под завязку. Книги лежали стопками на столе, на подоконниках и на полу его пустой двухкомнатной квартиры. Закладки торчали из них – белые, пожелтевшие или разноцветные, в зависимости от того, от чего были оторваны. Телевизор Краев не смотрел.

Деньги у Николая еще оставались. За три года выматывающей круглосуточной работы он заработал достаточно, чтобы не думать о хлебе насущном и заниматься только тем, чем хочется. И теперь занимался этим самым – можно сказать, шиковал. Покупал книжки – по чемодану в месяц. Лежал на диване и читал их. Курил «Даллас». Питался два раза в день «кудрявой» вьетнамской лапшой. Выпивал бутылку пива раз в два дня – непременно «Будвайзера» и непременно из холодильника. И не смотрел телевизор. За одно это многое можно было отдать.

Каким образом Илья умудрился зазвать его в гости? Краев и сам этого не понимал. Впрочем, что тут удивительного? Неспроста Илья имел прозвище Давила. Он умел добиваться того, чего хотел.

Ф-ф-ф… Притомился Краев. Давно не занимался физической работой – такой, как подъем по лестницам. Степ-класс, аэробическая нагрузка. Спина болит, черт… Ранний остеохондроз. Или уже не ранний? Все-таки под сорок лет. Пора, пора. Самое время приобрести букет заболеваний, приличествующий худосочному интеллигенту, который валяется на диване, курит и ни черта не делает. Только думает.

Дверь – большая, обитая черным дерматином. Квартира номер 69. Поза номер 69. Всегда смеялись над этим эротическим номером, отпускали шуточки по поводу двух головастиков, латунно изогнувшихся на табличке. «Слышишь, Давила, они у тебя каким сексом занимаются? Оральным?» «Фекальным», – отвечал Давила, и рокотал басистым своим смешком. Тогда Илья еще не растерял остатки волос, не был таким круглым, не блестел так лысиной. И, конечно, не был еще таким законченным Давилой, крутым Давилой, каким стал сейчас.

Сколько лет Николай не был здесь? Не так уж и важно. Важно, что раньше он бывал здесь постоянно. Когда был студентом, порою жил здесь неделями – у приятеля своего Илюхи Жукова, который хоть и был тогда уже Давилой, но все же больше еще Илюхой, чем Давилой. У Илюхи были классные родители – постоянно отчаливали на недельку-другую куда-нибудь в социалистическую загранку. В НРБ, ВНР, ГДР, ДРВ – названия этих стран казались чем-то запретным, выходящим за рамки общепринятой морали, как и любое слово из трех букв. Повезло им попасть даже в Финляндию, а это уже капстрана, как ни крути. Привозили пластинки – нецарапанные, затянутые в целлофан цветные иконы Дип Пёпл и Назарет, роскошный Квин, бесценный двойник «Джизас Крайст – суперстар» – родной, вебберовский. Папа Илюхи, правда, больше любил джаз – даже барабанил, говорят, в юности в каком-то бэнде. Но к рок-пристрастиям сына и его компании относился со снисхождением. Один раз даже соизволил высказать положительное мнение о каком-то гитаристе. «Шуму много создает, – сказал он. – Но техника, в принципе, у него есть». Кажется, это было сказано по поводу Джимми Хендрикса. Или по поводу Ричи Блэкмора? Теперь уж и не упомнишь.

Короче говоря, много было общего у Николая и Илюхи. Не только музыка, конечно. Была и общая идеология – недекларируемая, заключенная в одних только им понятных категориях «отвязности» и «немудизма». Ну и «честности», как они ее тогда понимали. Над этим термином теоретизировали больше всего, но он остался в наибольшей мере абстрактным. Честность в понятии Коли и Илюхи имела мало общего с обычным «невраньем» или «честью». Скорее она была похожа на «полезность для общества». Честность определялась только интуитивно, и в то же время была самым важным, самым базовым атрибутом в их маленьком мирке на двоих.

Да, конечно, Илюха был другом. Настоящим другом. Лучшим другом.

Что случилось с ним, с другом Илюхой? Он умер как личность, сохранив свое тело? Превратился в ходячий памятник самому себе, бывшему?

Да нет. Ведь и Николай тоже изменился, а ведь не умер же. Просто они трансформировались, повзрослели. Дороги их разошлись. Они стали совсем разными – запутавшийся в себе, уставший от чужой лжи, прячущийся от света Николай, и Давила – сам определяющий правила поведения, прокладывающий мощными плечами широкую просеку в любом лесу, в который бы ни попал.