Сверхдержава

Эдик сунул в нос Давиле огромный кукиш и вертел им туда-сюда – очевидно, для большей достоверности.

Николай сидел молча, наблюдал за развитием баталии. Непонятно ему было, зачем он приглашен. Чтобы выступить в качестве третейского судьи в дружеских разборках? По виду разборки уже переросли ранг дружественных, но это не обманывало Краева. Видел он не раз, как работает Давила.

Давила внезапно справился с приступом горячности, едва не перешедшим в бешенство. Посмотрел на эдиков кукиш спокойно, даже с некоторым удовлетворением, и отодвинул его ладонью в сторону.

– А на твои денежки и так скоро лапу наложат, – произнес он дружелюбно.

– Кто наложит?

– А не все ли равно, кто. Найдется кому. Возьмут тебя, милый, за шкирку и заставят работать на дядю. Как вол будешь пахать, а относиться к тебе будут, как дойной корове. И это будет лучшим вариантом развития событий. А в худшем… – Давила провел рукой по горлу. – Сделают тебе харакири по-русски – ржавым топором без анестезии.

– Да ладно пугать-то… С чего ты так решил?

– Потому что ты – размазня! Ты беззащитен, как мальчик в песочнице. Делаешь деньги, сотни тысяч баксов, и думаешь, что это останется незамеченным? Да тебя уже засекли, пентюх! Думаешь, почему я тебя на разговор сюда вытащил? Кто заступаться-то за тебя будет?

– Есть кому…

– Некому! Нет у тебя никакой «крыши»! Ни черта у тебя нет, кроме непомерного гонора и надежды на то, что, авось, обойдется!

– А ты откуда знаешь?

– Знаю, – заявил Давила. – Все я знаю про твои художества! И не только я. Весь твой НИИ давно уже кипит гневом народным, революционная ситуация там назрела. В курилках обсуждают каждый твой неправедно заработанный доллар. Сотни голодных инженеров готовы идти штурмом на твою хренову лабораторию, чтоб разнести ее на кусочки…

– Кретины! – заорал Эдуард. – Бездельники! Им не в институте, им в колхозе работать! Ничего они не мне сделают! Никто меня не тронет! Да я им башки… Кто тебе это сказал?

– Чеботарев. Василий Леонидович. Знаешь такого?

Эти слова произвели магическое действие. Пыл Эдика резко угас – очевидно, источник информации заслуживал уважения.

– Сволочи… – Эдик опустил голову. Сжатые кулаки его, лежащие на столе, мелко тряслись. – Какие сволочи… Быдло… Быдло…

– Быдло, говоришь? – Глаза Давилы сжались в узкие щелки. – Это кто быдло? Марков, который бескорыстно подарил тебе четыре собственных формулы, из которых ты сварганил кандидатскую? Протасов Виктор Иванович, который двигал тебя, молодого и талантливого, нянчился с тобой, помогал прошибать дубовые советские инстанции, чтобы утвердили твои изобретения? Душевнейший Курякин собственной персоной, членкор, гранд отечественной науки, который не поехал на симпозиум в Риме, чтобы послать туда тебя? Это они – быдло? Или Яшка Гительсон, без которого был бы из тебя программист – как из меня балерина? Яшка до сих пор отлаживает тебе программы, а ты даешь ему копейки, пользуясь тем, что он полный пентюх…

– У меня все деньги уходят на аппаратуру, – заявил Эдуард.

– Аппаратура, значит? – Жуков упер руки в боки. – Аппаратура! – произнес он патетически. – Дело хорошее. А то, что Марков лежит в больнице с гангреной ноги, это несущественно. И никакой надежды на улучшение, потому что у него запущенный диабет, а денег на лекарства нет. Одну ногу ему уже отрезали, теперь вторую резать собираются. Какой пустяк! Или вот Протасов, бывший твой начальник отдела, ныне пенсионер. Два инфаркта, пенсия с гулькин нос, ныне большой специалист по собиранию пивных бутылок. По сравнению с твоей аппаратурой – сущая ерунда! Сам виноват, нечего было коммунизм строить. А Яшку-то ты за что так? Его же обижать грех – вроде, как ребенка. Башка у него светлая, но вот к нашей жизни он совершенно не приспособлен. Даже в Израиль свой свалить не может, потому что документы не в состоянии оформить.

– Водки… – хрипло произнес Эдуард. – Налей-ка мне водки. Ты предлагал, вроде? Налей. Пусть мне плохо будет. А… Полстакана сразу. И так уже хуже некуда. После твоих-то слов.

Тут только обнаружилось, что из-за стремительного развития разговора немотивированно упущен главный элемент душевного общения, называемый «по стопарику». И хозяин переменил выражение лица на относительно несвирепое, и водочка появилась, и минимум закуски, как бы предвещающий последующее обильное горячее. И сели уже все трое, и подняли стаканы, в коих содержалось драгоценное успокоительное. Рука Эдуарда дрожала. Николай сохранял молчаливую холодность.

– Ну, за вас, – произнес Илья Жуков. До прежней радушной улыбки дело еще не дошло, но тон его стал душевнее. – За вас, друзей моих. Рад, что мы собрались здесь. Рад, ей-богу…

– За себя пить не буду, – сдавленно произнес Эдуард. – Раз сволочь я такая…

– Да ладно… Пей, Эдик. Не такой уж ты и плохой, бывают и хуже.

– Плохо то, что правда все, что ты про меня сказал. Сущая правда! Господи, какое же я дерьмо!

Ступин обреченно вздохнул, выпучил глаза и начал пить водку большими глотками. Видно было, что непривычен он к этому делу, но все же справился, не захлебнулся, даже не закашлялся. Только слезы выкатились блестящими дорожками на щеки.

– Закуси. – Давила подцепил на вилку обрывок лохматого соленого груздя и впихнул его в рот Эдика. – Знаю я, что совестлив ты, друг мой. Да только совесть твоя бездеятельна. Чтоб слезу пустить – на это она еще способна. А чтобы на дело подвигнуть – тут уж кишка слабовата. Вот и прячешься от окружающего мира, надел на совесть свою черные очки. Не один ты такой. Страна летит вниз, в преисподнюю, со скоростью сбитого самолета. А уж как пассажирам этого самолета действовать – на их усмотрение. Кто мог, парашют себе приготовил, чтобы смыться вовремя за границу. Ты вот, например, из таких. А остальным… Судьба такая – разбиться и сгореть в огне.

– Ты это, палку не перегибай! – огрызнулся Ступин. – Ты это… Пессимист уж ты прямо. Не так уж все плохо. Когда-нибудь и у нас будет не хуже, чем на западе. Не сразу, конечно, лет через двадцать. Нажрутся те, кто сейчас у власти, начнут делиться с теми, кто беднее. Российское общество накопит достаточный капитал, чтобы жить спокойно, без потрясений. Ведь все проходили через это, все капстраны. Подождать только надо.

– Сказки это, – сказал Жуков. – У нас так не получится. Так вот, как у них, не получится, как бы мы ни старались.

– Почему это?

– Объясню тебе почему, любезный мой. Дело в том, что работаем мы не на себя. И богатство российское не накапливается в нашей стране, как бы того тебе хотелось. Оно уходит, утекает как вода сквозь пальцы. Вот скажи, за какие деньги ты предпочитаешь работать? За рубли или за доллары?

– За доллары.

– То-то. Все мы любим доллары – маленькие иконки теперешней нашей веры. А что в результате получается? Вся страна вкалывает, и все то, что она произвела, так или иначе превращается в американские деньги. – Экономист выхватил из внутреннего кармана несколько десятидолларовых купюр и подкинул их вверх. Купюры гордо поплыли в воздухе и медленно опустились на пол. – Вот они! Зеленая резаная бумага! Грош ей цена бы была, если бы не наша тупость! Это ж надо – огромная страна готова выдрать из себя последние кишки, только бы купить еще несколько тонн зеленой бумаги! А эти, за бугром, только рады: «Работайте, бедные глупые русские! Мы купим у вас все – и нефть, и лес, и руду, и золото! И баб ваших красивых купим! Только уж не обессудьте – купим подешевке, потому что наша зеленая бумага очень хорошего качества, нам самим она очень нравится, и расставаться с ней нам жалко до слез. Вы нас очень хорошо попросите, чтобы мы вашу дурацкую продукцию купили. И если вы, глупые бедные русские дураки, задницу нам хорошенько полижете и поклянетесь в вечной нам верности, и пообещаете делать все так, как мы вам прикажем, то мы непременно раздобреем, и купим у вас все на корню, и напечатаем вам новой, свежей зеленой бумаги! Вот какие мы добрые и хорошие!» – Жуков шарахнул кулаком по столу. – О каком накоплении российского богатства ты говоришь, Эдик? Миллионы, миллиарды долларов – за наши проданные по дешевке ресурсы! Кредиты еще берем – мало нам! И где все это оказывается через несколько месяцев? Да снова там же, за границей. В тех же заграничных банках. Из денег делаются деньги.

– Производство надо развивать… – пробормотал Ступин.

– Производство? Да кому оно нужно? В процессе делания денег из денег это лишний этап. Все везем из-за рубежа – любую дрянь подешевле, лишь бы накрутку побольше сделать! Что мы, у себя такое не можем производить? Да как два пальца обоссать! Только не производим. Знаешь, почему? Денег у нас нет на производство! Все деньги на закупку долларов уходят. Кто-то в зарубежные банки их кладет, кто-то в чулок прячет – такие вот жмоты, как ты. А большинство народа и доллара-то живого в глаза не видело! Терпит народ, на что-то еще надеется. Смотрит, как бритые быки в «Мерседесах» катаются. Только знаешь, терпение не бесконечно…

– Слушай, а ты ведь прав! – тонким голосом сказал Эдуард. В голове его шел уже свистопляс – и от непривычной дозы алкоголя, и от речей Давилы. – Я вижу, ты здорово соображаешь…

«Господи, как меня достало все это… – подумал Краев. – Неужели я плелся сюда, чтобы в очередной раз прослушать политическую лекцию Давилы? Сотни правильных гневных слов, отскакивающих от моей звенящей головы, столь нуждающейся в тишине. Я слишком хорошо знаю Давилу. Знаю все его манеры, его тактику. Знаю его таинственную осведомленность обо всем и обо всех – главный козырь, на котором базируется все остальное: тщательно подготовленные вспышки гнева, и талантливые кавалерийские наскоки, и добродушные откаты»…

– Илья! Ты понимаешь меня, как никто другой, – с чувством говорил между тем Эдуард и тряс руку Давилы, зажав ее между своими длинными белыми пальцами. – Вот ты, Илья… Ты говоришь, что я – жмот и все такое… Что деньги неправедно зарабатываю. А ведь я ученый, между прочим! И не самый последний ученый в своей области. По большому счету плевать мне на эти деньги. Что я – живу шикарно, что ли? Есть у меня мечта – чтобы в своей стране, в своем родном городе, в своей лаборатории, а не где-нибудь за границей, мог я заниматься своим делом. Своим делом – черт подери! Я хочу быть самим собой. И еще я хочу, чтобы меня ценили за это. И чтоб я мог жить той жизнью, какая подобает мне. Что, разве я не достоин этого?

– Хорошие слова, – одобрительно сказал Давила. – Любой достойный человек заслуживает того, чтобы жить хорошо, а ты, Эдик, особенно достоин этого! Выпьем за тебя, Эдик! Твои мечты обязательно осуществятся!

– К-коля, пьем! – закричал Эдик с нетрезвым энтузиазмом. – За Родину! И за меня!

Осушили стаканы. Эдик выглядел растроганно, смотрел на Давилу как на лучшего, душевнейшего друга. Забыл уже, как Давила утюжил его полчаса назад.

«Этот уже готов. – Николай поднимал стакан, автоматически совершал глотательные движения, когда водка лилась ему в горло. – Быстро Давила скрутил его… Молодец, Давила, мастер. Как ты достал меня, Давила. Я же помню тебя другим»…

– Ну а ты, журналист-молчун? – Жуков повернул лицо свое к Краеву. – Ты что скажешь? Есть у тебя какая-нибудь мечта? Хотя бы маленькая такая мечтеночка?

– Да нет, откуда? – Краев улыбнулся едва заметно. – Откуда у нас, журналистов-молчунов, мечты? Нету. Извини.

– Тогда я о своем скажу. – Давила уже снова деловито наливал водку. – Друзья мои, моя мечта – процветающая, богатая Россия! Не через сто лет, и даже не через двадцать! А через пять-десять лет! – Давила взволнованно взмахнул стопкой, водка плеснулась на скатерть. – Вот вы представьте, предположим, аэропорт «Шереметьево». Приезжает к нам какой-нибудь иностранец – к примеру, немец. Некий, предположим, Рихард Швайнер. Или Шрейдер, не важно. Глядит он на Москву и думает: «Вот, живут же люди… Не то что у нас, в засраной, бедной Германии!» А в России – красота! Никаких, понимаешь, нищих, никакой безработицы! Рубль горд и устойчив! Сияющий монорельс молнией проносит обалдевшего немца над красавицей-столицей. Лето… Дома, похожие на сады Семирамиды. Прозрачные, хрустальные воды Москвы-реки, в которых удочками ловят осетров. Бесшумные вереницы электромобилей, лучших в мире российских электромобилей, цветными драгоценными камнями блестят в лучах солнца! И улыбки девушек – счастливых, что живут в России – самой лучшей, самой богатой стране, стране веры и разума, силы и достоинства…

– Браво! – Эдик громко захлопал в ладоши, потерял от столь сложного движения равновесие и частично завалился на бок. – Браво, браво! Илья! Т-ты – гений!

– Осетров не ловят на удочку, – негромко, напряженно сказал Николай. Глаза его потемнели. – Но в остальном неплохо, Илья, у тебя недюжинный потенциал. Главное, мечтать в правильном направлении, безо всяких оппортунистических уклонов. Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. Илья Жуков мечтает о хороших временах – красиво, романтично мечтает, просто завидки берут. Помню я такие времена, были они не так давно. В городе-герое Москве. Помню, как приехал в первый раз в Москву в семьдесят пятом году, подростком еще. Чуть в обморок не упал, когда увидел в магазине десять сортов колбасы. А там, где я жил, в советском городе Верхневолжске, в те времена народ стоял в очереди за плавлеными сырками – по две штуки в одни руки. Не помнишь такое? Забыл уже?

– Ты меня с коммунистами не равняй! – Жуков мотнул лысой башкой. – Где они, коммунисты твои? Перестроились все быстренько. Раньше хапали именем развитого социализма, теперь – именем рыночной системы. Только не рынок это, а несколько крупных бандитских кланов и сотни мелких периферийных кланчиков, которые давно разделили нашу страну между собой – и имущество, и денежные потоки. И делиться ни с кем они не собираются. Ты что думаешь, я о равенстве пекусь? Да плевать мне на него, не может быть всеобщего равенства. Только вот неравенство сейчас слишком уж вопиющее, неприкрытое, как порнография самого отвратного пошиба! Революции я боюсь. Кончится нынешнее развратное состояние новой кровавой резней, помяни мое слово! Ворье свалит из России в мгновение ока и будет жить долго и счастливо. Будет говорить о взбунтовавшемся быдле и изгнанном, страдающем цвете нации. А тем, кто останется здесь, придется начинать заново, собирать все по крохам. Сколько можно наступать на одни и те же грабли?

– Дорога, по которой идет Россия, выстлана граблями, как гравием. У тебя что, есть рецепт, как избежать этого?

– Есть.