In Vino

Контрадзе забрали самым первым, в четыре часа утра, те же самые серые люди, что были здесь в феврале. Константин жил не в совхозном бараке, как я, а в небольшом доме, одиноко стоящем прямо у края саветийских виноградников. Домик достался ему от деда, который сторожил здесь посадки князей Василишвили, древних грузинских тавадов. И, хотя формально, дом принадлежал князьям, выгнать старика отсюда никто не посмел, а пять лет назад Константин поселился здесь после окончания сельскохозяйственного техникума в Тбилиси. Благодаря собственному дому, Контрадзе, и без того полный обаяния, считался среди девушек очень перспективным женихом, не то, что я. Костю подняли с постели, не дав одеться, вывели из домика на улицу и затолкали в закрытый брезентом кузов грузовика.

Вопреки наказу Соломона Ионовича, я не уехал сразу в Рустави. Рассудив, что до отправления автоколонны на Баку есть ещё время, а мой путь едва ли превысит семь часов, я, с наступлением сумерек поднялся на самую вершину Савети, где среди непроходимых зарослей кустарника была расчищена площадка в три гектара. Здесь рабочие из совхоза готовились высадить чайные кусты, поскольку по прямому указанию товарища Сталина, Грузия должна была стать источником чайного листа для всех уголков великой Страны Советов.

На Савети упала ночь, я лёг в шалаше, сохранившемся от рабочих, что трудились на расчистке, и сквозь редкую сеть прутьев стал смотреть на чернильное небо в маленьких уколах света. Звёзды смотрели на землю с отрешённым и величественным равнодушием. С высоты им хорошо видна была кропотливая ежедневная работы, которую вели товарищ Берия, Центральный Комитет Компартии Грузии, органы Грузинской Советской Республики по искоренению саботажа на производстве, антипартийной групповщины в руководстве и упадничества среди трудящихся совхоза, не верящих в выполнение и перевыполнение обязательств, взятых перед государством. Как топоры и лопаты рабочих выкорчевали вековые заросли кустарника на Савети, так и товарищ Берия решительно расправлялся с теми, кто не мог подняться на уровень великих задач, поставленных Партией, кто тормозил рост социалистического государства, кто не желал отдать все силы служению великой идее.

– Костя! – Мой безмолвный крик полетел к ледяным звёздам, обрывая их беззвучный монолог. – Кто был так лично предан товарищам Берии и Сталину? Кто верил в торжество коммунизма на всей земле с силой неистовой? Кто перечитывал «Правду» по нескольку раз, чтобы выбрать из неё крупицы мудрости, изливающиеся на нас из разума Великого Вождя? Кто как ни Константин Контрадзе должен был стать новым человеком на новой земле? А как он хотел сделать Великое Вино, которое бы потрясло лично товарища Сталина? Верный сын грузинского народа… Котэ, что с тобой будет?

Через какое-то время я понял, что веду себя в точности как Мгеладзе на развалинах монастыря Гударехи, только не вою по-волчьи, а тихо всхлипываю и подвываю в кулак. Так я познал сокрытую в своём сердце трусость, спавшую в глубоком колодце, под прозрачной толщей благополучия и повседневных текучих дел. Но быть может, старый волк был не прав, и шанс быть услышанным Им не зависит от громкости выкриков и изощрённости грузинских ругательств?

Сейчас, когда наступили очень запутанные времена, и тёмные люди вновь подняли голову, имя Вождя Народов опять пишут на знамёнах. На прошлой неделе я был в гостях у старого друга Леонида, что живёт в деревне Савинки, недалеко от Зарецка. Отстояв вечернюю службу в местном храме, где ведутся ремонтные работы и восстанавливается прекрасная роспись начала 19 века, мы были приглашены в трапезную, чтобы разделить чай с иереем Игорем. Этот священник настоятельствует в Покровской церкви большого села Уключного, но трижды в месяц служит и в Савинках. Иерей Игорь очень деятельный и говорливый, с высоты своих тридцати семи прожитых лет, заочной семинарии, пяти лет священства и двух паломничеств на Афон, пространно рассуждал о мире и войне, возрождении веры, богословии, педагогике и разных науках, показывая недюжинную эрудицию во множестве областей знаний. Уследить за ходом его мысли мне по старости лет было невозможно, а в качестве рефрена он, обращаясь ко мне лично, постоянно призывал к смирению, хотя я его совета не спрашивал, а просто молча пил чай. В конце концов, иерей принялся сетовать на разгул «бандитизма и торгашества», отсутствие порядка, крепкой руки и жёсткой неподкупной власти. Он сильно переживал, что на дворе одна тысяча девяностый год, а вокруг разруха и бандитизм, словно идёт гражданская война. Резюмировал он просто:

– А вот при Иосифе Виссарионовиче такого не было и быть не могло.

– Скажите, настоятель, – вежливо обратился я к нему, – вы считаете, что нашей стране нужен товарищ Сталин, какое бы имя он сегодня не носил? С его репрессивной машиной, страхом и лагерями?

– Да это всё гнусная клевета на вождя! – Воскликнул возмущённый Игорь. – Никого и никогда безвинно не сажали – дыма без огня, сами знаете, не бывает, а вот порядок – был! Разве на нашем Уключинском рынке могли бы верховодить Ахмед и Саид-Череп, будь у власти товарищ Сталин? Нет! Эти хачи приносили бы пользу стране на стройке космодрома или водохранилища. А я каждый день вижу их наглые небритые рожи, торчащие их окна «Мерседеса»!

– «Хач» на армянском означает «крест», – как можно спокойнее сказал я.

Священник пожал плечами и не извинился.

Я встал из-за стола, поблагодарил за чай, подошёл к двери, ведущей из сторожки на улицу, и плюнул на порог смачно, тонкой и длинной слюной, прямо через свои вставные зубы.

– Что? – Вскочил на ноги иерей, лицо его было красным как молодое саперави.

– О, это тебе привет от Кости Контрадзе, мардагайл[6 - Оборотень в армянской мифологии], – сказал я и пошёл пешком на автобусную остановку, желая вернуться в Зарецк. Я шёл не спеша, с трудом переставляя больные ноги, с удивлением понимая, что прошло столько лет, а дух мертвечины ещё не выветрился из умов людей, и вот, я умру, и не узнаю, излечима ли проказа, поразившая разум молодого священника, или нет.

А впрочем, он сам пусть думает.

…До Ростова я добрался только девятого июня 1938 года, переночевал на вокзале и отправился на восток, туда, где Дон, извиваясь, струился поперёк бесконечной раскалённой степи, и где тоже рос виноград, а значит, я мог жить и работать дальше.

Совхоз «Цимлянский рассвет» сдавал большую часть выращенного урожая на Миллеровский винзавод, но имел и так называемый «опытный цех», где под руководством главного агронома Сергея Артемьевича Потапова и технолога Ульяны Анастасьевны Тищенко закладывали вина из новых сортов винограда, выводимых селекционерами, чтобы понять, чего удалось добиться от лоз.

Я явился в правление и сразу нашёл директора, Ивана Ивановича Плаксюру, назвал ему свою фамилию, а он только растерянно кивнул в ответ. Мне очень хотелось рассказать ему, что произошло в Грузии, но он категорически запретил делиться хоть с кем-то прошлым, и сам слушать не стал, замахал руками и долго смотрел в окно, задумавшись. Потом он бегло просмотрел мои бумаги и отправил к Тищенко в опытный цех, помощником технолога.

В «Цимлянском рассвете» я проработал ровно десять лет. Хутор Белов стал моей третьей родиной после Сенегерда и Грузии. А впереди меня ждали ещё города и веси, которые принимали невольного скитальца, давая ему и работу, и кров, и пищу, и работу, и вино…

***

Весна на виноградниках – время больших работ, находок, а иногда – и разочарований.

– Разве это амуренсис? Нет! Это не а-му-рен-сис! – Размахивая руками, меряя шагами пространство, возмущался худой, полностью лысый старик в серой толстовке. – Уж я-то отличу амуренсис от всякого кандибобера!

За ним бегала небольшого роста полноватая девушка с пшеничными косами, хватала за руки и пыталась угомонить великого селекционера-мичуринца.

– И не надо меня успокаивать, Риночка!

– Очень даже надо, Сергей Артемьевич! Вот тюкнет вас по темечку удар от переволнения, что ж тоды я буду с вашим амуренсисом делать? Кто у нас первый агроном и новатор на всю страну?

– Рина!

– А что «Рина»? Мне ещё учиться и учиться у вас. Я вот нажалуюсь Плаксюре, тогда узнаете!

– Доносительство – не достойно комсомолки!

– Ах-ах, испугалась я вас прямо! – Твёрдо гнула своё девушка, в запальчивости уже крепко схватившая Потапова за локоть и тащившая прочь от виноградников.

Сергей Артемьевич наконец поддался на уговоры помощницы и позволил увести себя в правление. Потапов, действительно, был учеником Ивана Мичурина, даже жил в его доме около трёх лет. Сейчас он был старым человеком, по-казачьи кривоногим, но крепким, и подвижным. Его загорелые руки были длинными, пальцы узловатыми, глаза, удивительного чёрно-фиолетового цвета, словно ягоды саперави, были глубоко посажены в глазницы, над которыми кустились седые проволочные брови. Он напоминал ожившую лозу, настолько старую, что весь урожай с неё ограничивался одной кистью, но сила ягод была такова, что способна была удивить самого требовательного винодела. Но в силу возраста и ему, и его жене Марии Серафимовне, требовалась активная помощница с функциями няньки. Октябрина Вепринцева, выпускница Калачевского техникума, взяла на себя эту добровольную нагрузку, думая перенять богатый опыт Потаповых в виноградарстве и селекции новых сортов.

Теперь Сергей Артемьевич был усажен ею на скамейку во дворе правления, она принесла своему учителю кружку холодной воды и села рядом, помахивая газетой на раскрасневшееся от чрезмерного волнения лицо агронома.

– И что теперь? Ехать самому в Сибирь? – Расстроено проговорил Потапов. – В мои-то семьдесят три года! Я же ведь всё объяснил Сафирбекову! И что он мне привёз? Это типичный лабруска! Семьсот пятьдесят черенков лабруски, что с ними прикажете делать!

– Водичку, водичку успокоительно пейте, глоточками, – уговаривала его Рина. – Ни в какую Сибирь вы никуда не поедете!

– Да, не поеду, – неохотно согласился Потапов. – Я ещё ничего себе, а Мария Серафимовна не выдержит такого путешествия.

Экспедиция без верной спутницы жизни агрономом даже не планировалась.

– У нас есть триста пять, верно, укоренившихся лоз амуренсиса, будем работать с ними.

– Риночка, – серьёзно проговорил селекционер. – Ты же знаешь, сам Иван Владимирович Мичурин всегда с горечью отмечал, что северяне незаслуженно обижены, не имея такого чудесного фрукта, как виноград. Он завещал мне исправить это природное недоразумение!

– Конечно, – кивнула Октябрина, в очередной раз недоумевая, почему легендарный Иван Мичурин в воспоминаниях Потапова всегда называл виноград «фруктом».

– Но, чтобы в оставшиеся мне годы успеть претворить в жизнь эту заповедь учителя, я должен иметь в своём распоряжении настоящий полиморфизм признаков! Срочно нужно достать ещё восемьсот, нет тысячу черенков амуренсиса! Можешь ли представить себе обильно плодоносящую лозу в каком-нибудь вологодском палисаде? И чтоб на зиму не укрывать, и чтобы урожай через край и болезни чтобы не страшны? Вот это – великая цель моей жизни! А сколько мне ещё осталось? От силы лет десять.

– Вы великий селекционер! Только берегите себя. Вот уже сосудик на глазу лопнул. Нет, я нажалуюсь прямо Плаксюре, пусть запретит вам волноваться.

Я стоял в редкой тени плетистой беседки, где обычно курили водители и грузчики, и с интересом наблюдал за Октябриной. Она была очень хороша. Круглолицая и скуластая, с большими внимательными глазами вольной казачки, поверх светлых волос повязан сиреневый платок, чуть полноватые руки так и взлетают, подтверждая движением каждое сказанное ею слово. А жизненная сила так и бьёт через край, словно из горячего гейзера. Так бы и стоял, наблюдая за этой красотой. А Рина всё время поглядывала на меня, успевая спорить с Потаповым, и взгляд её был слишком пристальным и любопытным, чтобы его не заметить.

Близко познакомились мы с Риной через две недели на воскресном чаепитии у Агея Тарасович Белова-Лазарчук, пожилого, но по-прежнему статного и крепкого как Ваагн врача местной амбулатории, доктора старой школы, и местного уроженца. Жену свою он похоронил ещё в гражданскую войну, когда на южном Дону свирепствовал сыпной тиф, детей не имел. Суровое, вытянутое лицо Агея Тарасовича имело немного грустное и удивлённое выражение, придаваемое ему асимметрией бровей: левая бровь была опущена вниз, нависая над глазом, правая – напротив, вздёрнута вверх. Он был природным казаком, учился в Казанском университете, а после смерти жены много поездил по стране. Биография его, особенно первых послереволюционных лет, была темна и запутана. Кто-то, например, парторг совхоза Ширяев, находил его не совсем благонадёжным, кто-то, как наш участковый, считал его слишком высокоумным, но мне он очень нравился: всегда, подтянутый, ироничный и неунывающий, он умел заворожить интересным рассказом, создать атмосферу тайны и удивить собеседника интересными медицинскими фактами. Белов-Багреев уже десять лет работал в местной амбулатории со старушкой-медсестрой Сулимовой, а жил одиноко в белёной казацкой хате с решётчатым палисадом и старым колодцем на заднем дворе. Чтобы его лекторский талант не пропадал даром, каждое воскресенье он приглашал на чай молодёжь и рассказывал о достижениях науки, устройстве человеческих органов, истории медицины и лекарственных травах. В тот день за его чайным столом оказались только мы с Октябриной, и сразу же ввязались в сложную научную дискуссию.

– Вторая сигнальная система, описанная академиком Павловым – орудие высшей ориентировки человека в окружающем мире и в самом себе. Это его слова!

Последнюю фразу доктор обратил напрямую к Рине, подозрительно прищурившуюся и качавшую головой. Она, хоть и уважала Агея Тарасовича, как врача, но всё время подозревала его в «религиозном» и «ненаучном» взгляде на вещи.

Агей Тарасович продолжал:

– Возьмём физиогномику. О ней многие судили как о шарлатанском учении, пока за дело не взялся киевский врач Иван Алексеевич Сикорский, выдающийся психиатр, обладавший уникальной способностью к наблюдению и обобщению фактов. Мне довелось у него учиться, потому я говорю о его превосходных умственных способностях без всякого преувеличения. Его физиогномика основана на знании анатомии мышц лица, теории о рефлекторном выражении эмоций и чувств через их сокращение. А ведь до него даже знаменитые учёные и врачи пытались построить теории, на основе которых можно определить характер человека и даже предсказать судьбу, исходя из формы носа, лба, ушей. Вот что могут означать, например, оттопыренные уши?

Я пожал плечами, а Рина, у которой, действительно, уши не плотно прилегали к голове, затрясла ногой под столом и ещё сильнее поджала губы.

– Ежели исходить из древнего восточного трактата «Фирасат», – с невинным видом продолжал доктор, – такие уши могут означать духовную одарённость человека, его способность к мистическим прозрениям. А буде у кого-то большие, мясистые мочки, то он человек сильный, щедрый, но очень импульсивный, совершающий множество необдуманных поступков, как хороших, так и плохих. А большой рот с пухлыми губами – признак чувственности.

– Представляю, – начал фантазировать я, – представляю себе такого человека с оттопыренными ушами, пухлыми губами и большими мочками одновременно!

– О, это гремучая смесь! – Затряс руками, изображая стихию, Агей Тарасович, – не дай нам Бог попасть в орбиту эдакого урагана: закрутит, завертит!