In Vino

Лишь однажды огромный матёрый секач, одурманенный запахами спелого винограда, вышел из кустов и медленно пошёл в нашу сторону. Зверь был огромен: толщиной с бочонок для вина и ростом почти с меня. Я стоял неподвижно и смотрел, как кабан, тяжело ступая, сверля нас из-под косматых бровей маленькими глазками, упрямо шёл к винограднику. Этот библейский вепрь не ведал страха и никогда не отступал, даже волки сторонились его. Он приблизился к нам на расстояние двадцати шагов и остановился, оценивая наши силы: лохматый пёс и маленький мальчик с тонкой палочкой противостояли ему. Но прямой и тяжёлый взгляд Арага остановил этого бесстрашного лесного воина. Пёс и кабан смотрели в глаза друг другу бесконечно долго, Араг тихо рычал и скалил зубы, не двигаясь с места и не показывая ни малейшего беспокойства, а его противник рыл копытом мягкую землю, проверяя нас на прочность, ожидая паники, и шум его дыхания долетал до моего слуха. В кустах замерла вся его семья: толстенная свиноматка с тройным подбородком и шестеро полосатых поросят с розовыми пяточками. Поросят сначала было семеро, но один из них, самый маленький и слабый, отстал при переходе через долину и стал добычей голодного лиса с железными клыками. Кабан быстро понял, что старый пёс упрям и бесстрашен, он скорее умрёт, чем нарушит свой долг хозяину, он оценил ледяное спокойствие Арага перед лицом страшного врага и уже не хотел нападать, но и уйти просто так для него было невозможно. Так они и стояли бы целую вечность, но тут из кустов громким скрипучим басом раздражённо захрюкала свинья и поросята вразнобой стали ей подвизгивать. Тогда секач нехотя развернулся к нам тылом, громко испортил воздух, и потрусил в сторону своей семьи. Араг посмотрел на меня своими добрыми глазами, а я бросился к нему и расцеловал его в морду. А на следующий день мы убрали урожай винограда, и отец сделал из него вино, которое ему не довелось выпить.

Мы долго ехали, видя повсюду войска, обозы с ранеными и эшелоны с пушками, пробирались через Ленкоран и Елизаветполь и приехали в конце апреля в Тифлис, где поселились у вдовой сестры моей матери тётки Агинэ, в её кривобоком домике с односкатной крышей на крутом, прогретом солнцем склоне холма прямо у каменных ног церкви Карапи. В Тифлисе, в отличии от Еревана, было спокойно. Отец, знавший русский и грузинский языки, поскольку состоял в персидской коммерческой консистории, сразу нашёл работу торгового представителя в «Товариществе А. Микадзе». Из окон нашего дома был виден мост и противоположный берег Куры с древней крепостью и церковью на скале, над которой носились птицы, а если пробежать вниз по извилистым улицам в сторону реки, то на полдороги увидишь разукрашенную изразцами харчевню одноглазого Тер-Оганесяна, на вывеске которой по-русски было выведено «Тадж-Махал». В этом заведении, как вспоминала тётя Агинэ, собирались социалисты, там зачитывались огненные письма Буачидзе и штудировались свежие номера «Шадревани», а однажды отец принёс оттуда переписанный от руки текст стихотворения Галактиона Табидзе «Траншеи», прочёл его маме и тёте на грузинском, перевёл на армянский, после этого они вышли во двор и долго о чём-то спорили.

В ноябре 1916 мой отец, Маркар Пехлеви, записался в ряды «Дикой дивизии» генерала Дмитри Багратиона и ушёл на Кавказский фронт. Больше мы его никогда не видели. Мне шёл седьмой год, а сестре Гулаб исполнилось десять. Я прочёл «Траншеи» в пятьдесят восьмом; эти стихи, уже на русском языке попались мне случайно в томике переведенной грузинской поэзии. Я вчитывался в обличительные строки и недоумевал, как такое могло случиться, что злое антивоенное заклинание могло подвигнуть моего отца на уход в действующую армию. Но эту тайну мне уже никогда не разгадать. Возможно, после смерти, если мне будет дано право видеть лик моего родителя в пресветлых обителях я задам ему этот вопрос безмолвно, одним взглядом, но, если он не ответит, смирюсь с этой загадкой, как и со многими другими, не подвластными ни моему сердцу ни, тем более, слабому разуму.

После пропажи без вести моего отца Тифлисское общество попечения вдов и сирот выплатило нашей семье существенную компенсацию и перевело деньги за моё школьное обучение. Потому-то в октябре 1918 года, по исполнении мне восьми лет, я поступил в Первую Тифлисскую гимназию, где учился спустя рукава, сбегал с уроков, но несмотря на это, преподаватели вбили в мою ветренную голову русский, грузинский и немецкий языки, немного – классиков мировой литературы, и чуть-чуть арифметики. Знание немецкого языка, видимо, и определило моё последующее пристрастие к рейнскому стилю вина и неприятие большинства традиционных французских вин. Из остальных предметов мне давалось только естествознание, особенно ботаника, которую я знал на пять с плюсом.

Грузия, жаждавшая независимости, кипела. Восстания в городах, партизанские отряды в горах, стычки националистов с просоветскими бригадами и группами сотрудников НКВД, присланных из Москвы под видом вежливых туристов и коммерсантов. На фоне всего этого мы жили своей жизнью, мама нашла хорошую работу в оранжерее Грузинского сельскохозяйственного института на Кафедре высших и культурных растений, а тётя Агинэ продолжала трудиться в армянской газете до самого её закрытия в 1925 году.

…На стене моего «Ковчега» всего три фотографии. Мне не нужно много воспоминаний. Для того, чтобы сделать Великое Вино необходимо смотреть вперёд, а не назад. Но чтобы иметь опору и не забыть, кем я был, я повесил эти старые снимки в деревянных рамках.

Я поведаю о центральной фотографии, а о двух других расскажу позже. На старом снимке, а на нём стоит дата – август 1924 года, на фоне огромного платана расположилась группа из семидесяти подростков, выпускников первой Тифлисской гимназии. В центре – пожилой седовласый директор с пышными усами и десяток преподавателей. Моя радостная (да чего уж там – наглая) физиономия видна в первом ряду с левого края. Для мамы, уставшей от постоянных жалоб классного руководителя на моё поведение, этот день стал настоящим праздником. А я, думавший поступить в сельскохозяйственное училище, где, наконец мог бы заняться делом, но не историей и русской грамматикой, ощущал себя свободной птицей, парящей над морским побережьем.

Впрочем, сама фотография ценна для меня не тем, что она запечатлела, а тем, что произошло в тот же день вечером. Решив, как следует отпраздновать мой выпускной, мама с тёткой Агинэ приготовили сытный обед с хинкали, домашним сыром мотал, арисой и моим любимым наваристым хашем. На сладкое были чурчхели, а тётка испекла большой сдобный калач. Но в доме не оказалось вина, а ведь мама обещала, что я буду участвовать в застолье на правах взрослого мужчины именно в день окончания гимназии, а потому она, всегда державшая слово, отправила сестру в лавку, что рядом со складом, где хранились запасы вин князя Багратиона-Мухранского. Гулаб, которой шёл восемнадцатый год была не просто красива, а цвела тем особым обаянием, которое присуще только армянским девушкам в период их самой первой молодости. Редкий мужчина, даже старец, не оборачивался на проходящую по улице Гулаб, стараясь разглядеть за опущенными густыми ресницами её тёмно-карие глаза.

Я вынужденно отправился за сестрой, поскольку не мог найти себе место ни в доме, ни во дворе, путался под ногами у мамы и толкнул под руку тётку, отчего она расплескала молоко. Меня выставили за ворота, и я помчался по улице вслед за Гулаб на винный склад. После семнадцатого года качество вина в республике несколько снизилось, но Мухранские склады в Тбилиси хранили тысячи ящиков высококлассных вин, многие из которых были выделаны ещё при жизни самого князя Иванэ.

Мы бежали по горячим мостовым Гвинис Агмати, Винному подъему, мимо десятков чайных, ресторанчиков и харчевен, стены которых были выложены речной галькой, лавировали между коровьими и лошадиными лепёшками, уворачивались от ишаков с повозками, набитыми дынями; люди оглядывались на Гулаб с улыбками и восхищением. Вокруг сновали молодые грузины в чёрных кафтанах и деловитые армяне в коричневых армяках, седые еврейки тащили наполненные снедью корзины, девушки в пёстрых платках и соломенных шляпках спешили на свидания, а чумазые дети путались под ногами. Всё было пронизано светом и радостью, и никто не знал, что в этот день начнётся Тбилисское восстание, а Серго Орджоникидзе, называемый «тараном революции» введёт в город карательные отряды.

Первые выстрелы восстания раздались прямо на соседней улице, когда мы добрались до складов на северном берегу Куры.

Командиром одного из отрядов, вошедших в город, для усмирения восставших был бывший экспроприатор Клим Кардашян, прославившийся своей неумолимой жестокостью к жертвам. Его бойцы занимали улицу за улицей, переулок за переулком. Сам Клим, облачённый в новую гимнастёрку с орденом красной звезды на груди, и офицерскую фуражку царской армии, с которой были спороты все знаки, с огромным носом, пышными усами с подусниками, напоминал настоящего предводителя «пирали», горных разбойников.

Восставшие, среди которых были в основном меньшевики, верные Джугели и Хомерики, не преуспели в Тифлисе. Город был взят под контроль советскими войсками за считанные часы. Последний очаг сопротивления тлел как раз возле Мухранских складов, где полтора десятка повстанцев, завалив проезды баррикадами из бочек, ящиков и перевернутых телег, ожесточённо отстреливались от наступающих красноармейцев, превосходивших их числом и вооружением.

Я и Гулаб, добравшиеся до ворот склада к самому началу перестрелки, оказались отрезанными от улицы. Мы прижались к огромным деревянным воротам, через которые могла свободно проехать гружёная телега, и не знали куда деваться. До баррикады было больше ста метров, но одна шальная пуля пролетела через весь проезд и впилась в дубовую доску ворот прямо над головой сестры. Она громко вскрикнула, выронив из рук свои маленькие кувшины, и заплакала ото страха, а я, чувствуя, что оставаться на таком опасном открытом пространстве нельзя, крепко схватил в охапку и потащил через колючий декоративный кустарник за угол. Через несколько шагов в стене склада обнаружилась маленькая дверь, не запертая сторожами, бежавшими при звуке выстрелов, и мы нырнули в сумрак здания. Вдоль каменных стен склада стояли бочки с вином – большие – на сорок вёдер и маленькие – на двадцать пять вёдер. Сотни узкогорлых глиняных сосудов, запечатанных воском, пылились на деревянных поддонах. По центру, вдоль всей длины склада, в несколько линий шли ряды полок, разделённых широкими проходами. На полках лежали бутылки вина, уже присыпанные тонким слоем рыжей тбилисской пыли. Где-то наверху, где солнце пробивалось под крышу сквозь узкие оконца, стрекотали стрижи.

На улице застучал пулемёт, послышались крики, и мы побежали в самый конец склада, где к стене примыкали два огромных десятиэтажных стеллажа, завешанными серой рогожей. К одному из них была приставлена хлипкая лестница и я ловко забрался по ней почти до самого верха и шёпотом позвал Гулаб. Но тут громко заскрипели большие ворота в дальнем конце склада, и сестра метнулась направо, в самый угол, спрятавшись за большим надтреснутым квеври.

Я нырнул под занавеску и чуть было не чихнул от попавшей в нос пыли. Прижавшись к стене, я лежал, мысленно молясь лишь о том, чтобы каратели страшного Кардашяна не нашли нас с сестрой.

Подо мной была полка, сделанная из металлической сетки, заполненная бутылками вином, надо мной был такой же ряд бутылок, тысячи бутылок тёмного стекла, на этикетках которых на грузинском и русском языках значилось название «Святая Нина». Я много раз слышал про это вино от родителей и тёти: князь Багратион-Мухранский сотворил настоящий шедевр из саперави и александроули и оно, получив медали на международных выставках перекрыло славу густого как мёд, чернильно-терпкого «Зегаани», сделанного князем Александром Чавчавадзе. Правда, цена «Святой Нины» была неподъемной для нашей семьи; в то время, как бутылка хорошего вина стоила до революции 15-20 копеек, а кружка вина домашнего – 5-10, бутылка «Нины» продавалась за полтора рубля.

Голоса красноармейцев слышались всё ближе. Через прореху в ткани я мог видеть часть главного коридора.

– Мераби, возьми правый угол, – сказал Кардашян маленькому человеку с большой винтовкой и, взведя курок нагана, медленно пошёл по главному проходу в мою сторону.

Это выглядит большой нелепостью, но тогда мне казалось, что, как только красноармейцы нас обнаружат, то сразу же расстреляют. Наверное, они не тронули бы детей, но во мне говорил страх, и я не понимал, что делаю.

Гулаб всхлипнула в своём укрытии, я мысленно обругал её, а Мераби насторожился. Тогда я, боясь, что сестру обнаружат, прижал ладонь к губам и издал звук похожий на писк и хрюканье одновременно. Кардашян вскинул свой револьвер и несколько раз выстрелил на звук. Пул прошли прямо надо мной, разбив несколько бутылок в верхнем ряду, а из-под стеллажей врассыпную кинулись крысы. Мераби засмеялся и повесил винтовку на плечо. Красноармейцы достали папиросы и закурили. Я лежал ни жив ни мёртв, а сверху, из разбитых бутылок на меня лилось драгоценное вино «Святая Нина». Я открыл рот и сладковатая, терпко-душистая влага опалила моё нёбо, связала язык и склеила губы. Так я впервые попробовал вино, которое без натяжки можно назвать великим.

Выбрались мы через ту же боковую дверь глубокой ночью, уходя я успел прихватить пару бутылок «Нины», за что сестра меня ругала всю дорогу. Маму и тётю мы нашли в полуобморочном состоянии от страха за наши жизни. Я был весь залит вином, но сказал, что споткнулся и разбил кувшин по дороге, на что мама сказала мне: «Арджук[1 - Медвежонок – арм.]». А про стрельбу на складе мы с сестрой договорились не рассказывать, незачем взрослым знать про такое.

***

Летом 1930 года, после окончания техникума, я перебрался в Офрени, в окрестностях которого раскинул свои виноградники совхоз «Самшобло», располагавший собственной небольшой винодельней. Впрочем, с 1932 года почти весь урожай заставляли сдавать в Тбилиси или в открытый в Офрени завод вин и ликёров, оборудованный современными бродильными чанами. В совхозе продолжали делать вино в экспериментальном цехе, и наша продукция высоко ценилась среди районного и даже республиканского начальства. Благодаря настойчивости нашего директора Соломона Миля, часть вин мы делали в квеври, сохраняя старые традиции грузинских виноделов.

Я не помню ни одного сорта винограда кроме ркацители, который очаровал бы меня сразу с первой дегустации, а потом всю оставшуюся жизнь оставался для меня образцом совершенства. Если вы хотите выбрать вино, идеально подходящее к грузинской кухне, от повседневной до праздничной, то стоит подумать о ркацители. Дикий горец, укрощённый и европеизированный винодельческим гением Чавчавадзе, стал утончённым и стройным, был принят в самых лучших домах как аристократ, а вина под маркой «Цинандали», где этот сорт выступает в гармоничной паре с роскошным и терпким мцване, -это лучшие вина Грузии.

Жаль, что сейчас, в конце восьмидесятых годов, вина, разлитые в бутылки с надписью «Цинандали», утратили былую славу и былой вкус.

Кисть ркацители совершенна: она напоминает кубок новобрачных, из которого, переливаясь через края, исходит пена игристого вина. Если же ркацители выдержать в квеври, то вино приобретает охристо-янтарный оттенок, теряет липово-медовую лёгкость, но приобретает основательность и очень сложное звучание, похожее на традиционное многоголосое грузинское пение, отражённое эхом гор. Такое вино чуждо современным веяньям, оно равнодушно, словно монастырь Джвари, смотрит на бег времени, суету и перемены, оно незыблемо как островерхие грузинские часовни высоко в горах, дожидающиеся вместе с местными пастухами, воинами, виноделами и сыроварами трубы архангельской.

Красным сортом винограда, растущим здесь повсеместно, является саперави. Молодое вино из этого сорта, называемое «маджари» меня никогда не впечатляло, но, когда я попробовал «Мукузани» из устья реки Иори, я стал уважать саперави, умеющий так красиво вызревать и стареть в бочке. Тяжёлое, сложное, шоколадно-мускатное «Макузани» может доставить истинное удовольствие самому капризному гурману.

Именно эти сорта – ркацители и саперави – составляли большую часть посадок в совхозе. Лучшим участком для виноградников считался холм Савети, а верховодил на нём мой друг Константин Контрадзе.

15 марта 1935 года за выдающиеся успехи, достигнутые трудящимися республики в области сельского хозяйства и промышленности, Грузинская ССР награждена орденом Ленина. В связи с этим событием, в совхозе «Самшобло» прошёл торжественный митинг с концертом. Митинг открыл какой-то важный и очень толстый гость из Тбилиси, говоривший о том, что Советская Грузия должна стать мировым центром виноградарства, виноделия и чаеводства. После его отъезда, нас собрал довольный директор (только что получивший благодарность от руководства) и сообщил, что в целях обмена опытом с французскими трудящимися, виноделы и виноградари Грузии командируются в Бордо. От нашего совхоза членами делегации станут заведующий производственным цехом Вячеслав Яхно, главный технолог Иван Зуй и начальник опытного участка Константин Контрадзе. Костя после этого известия ходил, высоко подняв голову, подкрадывался к девушкам и хитро щурясь спрашивал, что бы они хотели, чтобы он привёз им из Парижа. В итоге его популярность выросла до невообразимых высот.

Однако, кандидатуру Контрадзе не согласовали на самом верху. В итоге составилась делегация из восьми человек, четверо из которых были партийными руководителями из Тбилиси, а один – из Гори. От нас поехали только Яхно и Зуй.

Грузины часто повторяют, что не бывает плохого вина, бывает вино, которое не нравится, но я замечал, что они при этом лукаво щурятся. До того дня, как я попробовал дешёвое бордо, сделанное из недозрелого урожая каберне фран и мерло и передержанное в древней, почерневшей от времени дубовой бочке, я знал только один вид откровенной бурды, тот, что мы между собой называли "слив". Этот самый слив вырабатывался из самого плохого винограда разных названий, не отвечавшего даже требованиям третьего сорта, неспелого, часто, наоборот, перележавшего на жаре или даже местами подгнившего. Предназначался этот «слив» для производства креплёного спиртом напитка, отпускаемого на разлив. Часто на гниющий виноград налетали тучи насекомых, и сок отжимали прямо с ними, после чего добавляли изрядную порцию свекольного сахара и виноградного (а иногда и плодового) спирта, так что о достойном вкусе и запахе речь уже не шла.

Но привезённое из вояжа бордосское шато, разлитое в полуторалитровые магнумы тёмного стекла, претендовало на гордое звание вина, о чём свидетельствовала беззастенчивая надпись на этикетке: «Гран вин де Бордо».

Контрадзе, как всегда хорошо информированный, ибо заигрывал с секретаршей директора Алевтиной, рассказал нам впоследствии, что Зуй и Яхно, на самом деле, привезли из французской командировки два чемодана отборного кларета лучших урожаев, но нам, простым виноградарям и виноделам, с невинным видом подсунули бурду, купленную по два десима за бутыль на обочине деревенской дороги. То-то мы удивились, когда в абсолютной тишине, будто совершавший тайнодействие откупоривания кувшина с джином, наш молодой технолог Шапикоев, отшатнулся от горлышка бутыли и изобразил гримасу страдания! А я так и сидел, замерев от предвкушения грядущего счастья и не понимал, что же произошло.

Дух скотного двора фонтанировал из наших стаканов с бордо больше часа, а мы в замешательстве ждали, может он когда-нибудь выветрится? Но нет. Это «шато» было таким старым, усталым и так тяжело болело, что было признано нами инвалидом Крымской войны. Не думаю, что Яхно хотел подложить друзьям свинью, он просто сэкономил немного денег, и всё. Зуй, например, с тех пор щеголял дорогим портфелем из мягкой рыжей кожи и фетровой шляпой удивительного бежевого цвета. Да и директор теперь частенько посматривал на запястье, где на кожаном ремешке сияли часы Оникс с календарём, будильником и пятью камнями. Один Контрадзе ходил с опущенной головой и сторонился весёлых девушек, которые завидев его, кричали: «Товарищ Котэ! Где наши подарки? Неужели вы забыли их в Париже?» Гордый Костя от этого страдал невыносимо, как от зубной боли, но нас поглотила работа на винограднике и всё со временем забылось.

И всё же, нам с Костей удалось попробовать нечто особенное, что было привезено из той европейской командировки. Спустя два месяца, когда впечатления от дрянного шато сгладились, Зуй, завидев меня и Костю, праздно стоящими у склада, воровато оглядываясь подошел к нам и достал из своего знаменитого теперь портфеля аптечный двухсотграммовый флакон, в каких обычно хранят спирт.

– Правый берег, чистое мерло, – сказал он, передавая нам склянку. – Никому не показывайте!

Мы, смеясь над Зуем, ушли в избушку на винограднике и там попробовали его мерло. Впечатление было сильным: тона ягодного варенья, мяты, кориандра, кардамона, фиалки, гвоздики, можжевельника, полыни, пижмы, шандра, гранатовой кожуры, бессмертника и выделанной кожи столь гармонично сочетались с яркой кислотностью, что мы час сидели, причмокивая и вздыхая. У Кости, помимо его драгоценного саперави, теперь появился ещё один фаворит, и он стал мечтать о том, чтобы высадить лозы мерло на Савети.

***

Урожай саперави 1937 года был удивительно хорош. Можно без зазрения совести поставить ему «четыре с плюсом», или даже «пять с минусом». Почему не твёрдую пятёрку? Всему виной дождь, который прошёл за неделю до сбора ягод. Он был коротким, но очень сильным, тучи принесло со стороны Батуми, и мы с Контрадзе ходили вдоль лоз и думали только о том, чтобы непогода прошла стороной. Константин очень хотел увидеть идеальный саперави, а этот сорт считал лучшим в мире техническим виноградом. Он в тайне мечтал, что его вино, отвезут на ВДНХ и там его попробует лично товарищ Микоян, а там, глядишь, несколько ящиков отправят в Кремль, и всё руководство великой Страны Советов будет пить его, а сам товарищ Сталин сделает глоток и станет расспрашивать: «Кто таков этот виноградарь? А вот вручить ему Государственную премию! Вам ведь нравится вино, товарищ Ворошилов? А вам, товарищ Калинин?»

Но в полдень небо стремительно почернело и хлынул ливень такой силы, что с гор понеслись мутные потоки, которые не иссякали до самой ночи. Суховатые от безводного поста лозы напитались влагой и ягоды стали разбухать прямо на наших глазах, даже их цвет из чернильного, сочного стал более размытым, опаловым. Контрадзе чуть не плакал. Я утешал его тем, что до сбора урожая ещё больше недели и за это время ягоды «похудеют».

Саперави – это тот сорт винограда, что при всей своей деревенской диковатой простоте, весьма стыдлив. И если виноградарь излишне обнажает гроздья от покрова листвы, он травмируется откровенным вниманием солнца, закрывается, становится грубым и резким. Ягоды саперави не должны быть чрезмерно сочными. Они дают более насыщенный аромат, если земля не переувлажнена дождями, тогда на гроздьях, одна к одной, созревают плоды живые, весёлые и подтянутые, как деревенские девушки. Кожица такого винограда плотная, прочная, она защищает от ночных холодов, дневного зноя, холодной росы, утренних туманов и насекомых. Вы не получите хорошего саперави в жарких, прокалённых долинах. Ему нужна полночная прохлада, которая остужает ягоды, даёт ей отдохновение, наполняя её соки ароматами земли, тогда как как днём высокое солнце передаст ему ароматы неба. Только из таких ягод мы можем получить мощное и сложное вино, наполненное полифонией звуков земли.

Я с удовлетворением осмотрел свои лозы, «три сорока», которые почти не пострадали от ливня, поскольку находились в самой верхней точке виноградника, считавшейся худшей из-за засушливости и меловых слоистых пород, залегавших под тонким слоем коричневого глинозёма. На моей делянке росли: сорок лоз ркацители, сорок – саперави и тридцать три – мцване. Конечно, мцване было не сорок лоз, но я округлял их число для создания совершенной, магической красоты цифр. Когда пришёл срок сбора урожая, или по-местному «ртвели», качество ягод на этих кустах был превосходным. Я заложил три глиняных караса вина. В одном карасе, называемом здесь «квеври» был чистый бледно-янтарный сок саветийского ркацители с небольшим осадком из мезги – кожуры и виноградных косточек, пожелавший стать лучшим вином для любви, песен, душой застолья. Вино имело характер моей матери. В другом сосуде на плотной мезге вызревал благородный мцване, предназначенный для угощения только почётных гостей на больших праздниках. Это гордое и красивое вино было будто бы слеплено с образа моей сестры Гулаб, которой даже лёгкая хромота не могла помешать выглядеть, как царица Тамар. В третьем карасе, где к половине рубинового сока саперави я добавил лиловый сок, бережно отжатый из кистей александроули, выпрошенных у Контрадзе (конечно, с одобрения Соломона Ионовича), формировалось вино дивной силы, терпкое, чуть горьковатое и мужественное каким был мой отец.

Во разгар ртвели в тот год мы испытали нашествие енотов на Савети. «Уж лучше кабаны», – твердил Контрадзе, сбивавшийся с ног, организуя охрану виноградников от этих прожорливых зверьков. Воздух на холме был пропитан вязким ароматом спелых ягод, отчего эти несносные животные обезумели, буквально теряя чувство самосохранения и готовы были рисковать шкурой ради кисти спелого саперави. Еноты потеряли страх, не боялись пуль, исчезали внезапно и появлялись словно из-под земли, пробирались к ягодам под покровом ночи и на рассвете, вели партизанскую войну, устраивали отвлекающие манёвры и обманывали собак. Однако, к концу ртвели жена Соломона Ионовича получила отличную енотовую шубу.

Две недели сбора я почти не спал, похудел до полупрозрачного состояния и дважды падал в обморок. Но мы успели до дождей, хотя еноты попортили несколько сотен гроздей, которые мы собрали отдельно и заложили две квеври вина для себя, а я назвал его по-армянски – «рекон[2 - Енот (арм.)]»; все смеялись, но имя понравилось и прижилось. Енотовое вино ещё никто до нас не делал.

Когда закончился ртвели, мы с Контрадзе взошли на плоскую вершину Савети, выпили немного старого густого мцване из квеври, и посмотрели вниз. По склонам бесконечными нитями вились посадки виноградников, сплетавшиеся в кружевной покров усталой земли. Константин был возбуждён и много говорил о цели нашего труда. Именно тогда у него родилась эта идея – сделать Великое Вино. Я спросил, как он его себе представляет и в чём его величие? «Я хочу сделать такое вино, которое понравится самому товарищу Сталину, вождю мирового пролетариата, благодаря которому у нас всех есть возможность трудиться на этой земле. Я хочу вложить в это вино весь восторг жизни и всю свою силу, преданность делу коммунизма и лично ему. А ты?». Я долго молчал и не мог ответить на его вопрос, потому что не знал, какое оно, это великое вино и должно ли оно воспевать победу коммунизма. Контрадзе заставил меня поклясться на его комсомольском значке, что я, как и он, всю жизнь будем бороться за Великое Вино также, как товарищ Сталин за свободу всех трудящихся. Я поклялся, только чтобы он отстал, но крепко задумался, а бывает ли вообще на свете такое вино, которое раскрывается как книга и вмещает в себя такую мудрость и знание, что изменяет человека навсегда, а если оно есть, то как его сделать? Эта мысль не давала мне покоя.

Но недолго я пребывал в недоумении, поскольку уже через неделю случилось одно удивительное событие.

А произошло вот что. В день 7 ноября 1937 года, когда все работники ушли в клуб ради концерта цирковых артистов, театральных миниатюр в стиле «Синей блузы» и других малых форм клубного искусства, а также, гвоздя программы – Арсени Тателадзе, популярного тенора из Тбилисской оперы, я остался в огромном бараке и остро почувствовал одиночество. Не то, чтобы я скучал по людям, нет. Это было вселенское одиночество души, мятущейся по городам и весям, образам и слухам, облакам и ручьям, и в благоговейном ужасе озирающей тварный мир, близкий и недоступный одновременно. Но вместо того, чтобы отправиться в клуб (а тенор, говорили мне, очень душевно исполнял арию Финна «Добро пожаловать, мой сын…») я вышел из посёлка и побрёл в сторону виноградников Контрадзе. С лоз уже почти опадали листья и порывы ветра гоняли их между рядами. Собирался дождь, небо сурово клубилось тёмными, будто бутафорскими ватными волнами. Листья лежали повсюду, жёсткие и шершавые, потерявшие сок, огрубевшие до такой степени, что стали похожими на ветхие страницы библиотечных книг. Ноги сами вынесли меня на южный склон Савети, где было на удивление тихо и безветренно, а в низине собирался туман.

Я долго был один, без мыслей и чувств, только лишь с одним единственным вопросом в глубине сердца, и хотел знать ответ на него. Я закрыл глаза, слезящиеся от ветра, а когда открыл их, оказалось, что я стою на коленях посреди сухих лоз, уходящих своими отростками прямо к небу, к хлопковым облакам, и слышу их тихое дыхание. Шёпот засыпающего виноградника, невнятное бормотание, вздохи и эхо невнятных слов отчетливо звучали в моём сердце, и я не испугался, а принял это как благословение.

Тогда Ангел встал напротив меня и простёр правую руку надо мной, а левую над лозами, его крылья были распростёрты, а одежды струились прозрачным светом и пахли лёгким весенним ветром, несущимся с вершины Савети вниз, в долину. Ангел поднял глаза и посмотрел на виноградник, а я вслед за ним повернул голову и увидел корявые столетние лозы поваленными и разбросанными, словно это были тела павших воинов на поле жестокой брани. Ангел молча скорбел, и я опустил голову и заплакал об умирающем вертограде. Лик Посланника, сотканный из света, стал меркнуть и, наконец, его фигура постепенно совсем исчезла, а я остался стоять на коленях с невысохшими слезами на лице и тем знанием в сердце, которого я так искал, и в котором было так много печали.