Бабушка, у которой был танк

В последний день перед вертолётом, приходя в себя, он несколько раз наказывал собаке: «Завтра, Шельма, завтра». Они понимали друг друга.

Вновь всё повторилось: температура под сорок, ночной бред и язык Шельмы, приводящий в чувство утром.

С собой не брал ничего, всё оставлял здесь, даже ружьё, только лёгкие сани и мешки со шкурами. Брал собственный лабаз штурмом, похлеще росомахи. Семь потов сошло, пока подтащил лестницу. Много раз садился отдохнуть, восстанавливая дыхание. Шельма и та, прыгая на трёх лапах, зубами старалась ухватить перекладину лестницы, помогая хозяину. По лестнице поднимался, в основном, подтягиваясь на руках и упираясь здоровой ногой. Правая почти не слушалась. Зная, что повторить это вряд ли получится, распихивал шкуры по холщёвым мешкам и скидывал их вниз Шельме.

Вышел за несколько часов до оговоренного времени прилёта. До места, где мог приземлиться вертолёт, всего километр, но его ещё нужно было пройти. Бурлаком впрягшись в сани, повиснув на двух лыжных палках, делал шаг, затем, перенеся центр тяжести, подтягивал вторую лыжу. Ногу разнесло так, что не лезла ни одна обувь, пришлось её просто обмотать куском шерстяного одеяла, перетянув бечёвкой, и привязать к лыже. Пот заливал лицо, капая с носа и ресниц, насквозь вымочил одежду и, казалось, плескался даже в меховом чулке. Сердце выпрыгивало из груди. Не хватало дыхания, но метр за метром он сокращал расстояние до намеченной точки. Взглядом намечал на пути кустик или приметный стебелёк, торчащий из-под снега, доходил до него и устраивал маленькую передышку, повиснув на палках. Чем ближе заветная поляна, тем ближе намечал вехи, сократив расстояние буквально до двух десятков метров. Сзади на трёх лапах ковыляла Шельма.

Вертолётчики не подвели. Оказавшись на краю нужной опушки и переводя дыхание, повиснув на палках, услышал отдалённый гул. Чёрная точка на горизонте быстро росла, превращаясь в ярко-голубой вертолёт нефтяников.

Воткнув в снег лыжные палки, поднял руки со сжатыми кулаками. Последние силы вложил в победный звериный крик. Он – зверь! Он – вьюга! Он сделал это!

Очнулся уже на носилках, на полу вертолёта. Распаковал нужный мешок и небрежно кинул на откидное сиденье обещанную связку соболей. Видя его состояние, вертолётчики молча подали спутниковый телефон. Набрал нужный номер. Его укрыли с головой брезентом, чтоб отсечь гул двигателя. Телефон взяла дочь.

– Я в вертушке. Всё нормально. Заказывай билеты, – прохрипел он в трубку и вновь потерял сознание.

В ОСТРОВАХ ОХОТНИК

С юношеских лет голодного послевоенного детства до глубоких седин двухтысячных Павел Степанович лелеял сокровенную мечту. Бережно пронеся её сквозь годы, он ни разу никого не посвятил в свои тайные желания, ревностно охраняя от посторонних юношеские воображения, донёс их до третьего тысячелетия. Всё началось в соседней деревне, на заднем дворе сельской школы семилетки.

Уже здоровый парень-переросток, сюда он иногда ходил за знаниями с одной тетрадкой по всем предметам за голенищем кирзового сапога. Районное начальство и школьная администрация, стараясь идти в ногу с политическими ветрами в области и столице, подсуетилось, подчистив школьную библиотеку. На заднем дворе школы, возле мусорки у леса, оказались десятки книг вредных для молодых строителей коммунизма. Выйдя с такими же, как он, переростками-лоботрясами покурить за деревьями на большой перемене, а заодно посудачить о молоденьких учителках, заглядывавшихся на здоровых парней, взял из кучи книгу потолще на самокрутки и определил свою судьбу на век вперёд. Книга была уже без обложки – школьный завхоз, заядлый охотник, толстые картонные переплёты оборвал на пыжи. Все первые листы пошли на самокрутки. У него самосад, а у кого и махра в пачках. По очереди затягивались козьими ножками, сравнивали, чья ядрёнее, перемывали косточки учителям. Бумага тоже оказалась вкусной, почти газетной, и, тлея, не перебивала аромат табака. Книга, решили, очень хорошая, и тратить её надо экономно. Распоряжаться книгой как главному заводиле досталось Павлу. «Хватит до конца учебного года!» – пошутил он, взвешивая книгу на ладони.

Зазвенел звонок, зовя учеников на уроки, дотлели самокрутки, и все гурьбой не спеша двинулись в огромную избу, переделанную под школу. Павел остался, решив, что с него сегодня хватит, у него были другие планы. Вернее, планов никаких не было, ему казалось, что уже давно вырос из школьной парты. Не к лицу сидеть дылде среди мелких шкетов, одноклассников. Прогуливая занятия, учителям говорил, что дома по хозяйству много работы, помогал матери и отцу с сенокосом или ещё в чём. Дома же, вваливаясь поздно вечером в избу, объявлял, что задержался в школе на дополнительных занятиях. Сам же в компании таких же горе-учеников целыми днями пропадал в окрестных лесах. Вот здесь была настоящая жизнь, полная воля без строгого родительского присмотра. Фронт здесь стоял почти полтора года, прошёл дважды, и пацанам было чем заняться. Собирали оружие, потрошили немецкие блиндажи и землянки. Почудили вволю. Почти у каждого был свой «ТТ» либо парабеллум, автоматы почти не котировались. Один раз чуть не дали залп по школе из ротного немецкого миномёта. Настрой был серьёзный – из-за какой-то обиды на учительницу, но в последний момент здравый смысл восторжествовал, и мина с воем улетела в сторону болота. В деревне отдалённый взрыв расценили как запоздалое эхо войны – зверь на чём-то подорвался. Хотя правило действовало железное и клятву никто не нарушал. Из леса ничего не выносили и, вдоволь наигравшись, прятали в самые сокровенные места. А чего стоили костры с печёной картошкой, уха с дымком, самокрутки за разговорами. Где уж тут сидеть за партой с маломерками!

С толстой книгой под мышкой для начала решил подкараулить одну из молоденьких учителок, строившую ему глазки, у тропинки, ведущей к девичьему туалету, спрятанному за толстыми липами. Может, удастся назначить ей сегодня свидание, от этого и все дальнейшие планы. Ждать пришлось долго, девчонки бегали да всё не те. Заслышав шум шагов на тропинке, осторожно выглядывал из-за дерева. Прошло две перемены, а её всё не было. Да и книга уменьшилась на целых четыре листа. Бумага и впрямь была вкусной, никакого кашля. Поморщился, вспомнив, как отхаркивались после козьих ножек из глянцевых журналов и немецких листовок. От скуки открыл толстенную книгу наобум посредине – что же в ней такого, что им с сегодняшнего дня знать не положено. С каким таким она буржуазно-мещанским душком, что тут разнюхал «чистильщик» из района. Открыл и поплыл по строчкам, перекатами горной реки, побежал по диким местам, окунулся в бездонный омут. Галдели ученики на переменах, носясь вокруг школы, трещал звонок с урока на перемену и обратно, с визгом бегали в туалет девчонки. Дважды проплывала нужная учителка, но он был далеко отсюда. Там люди не говорили много, им было не до слов. И жизнь была суровая, но здесь было то, что он искал, как ему казалось, оставаясь иногда в лесу подолгу в одиночку, сидел иногда до полуночи на поваленном дереве.

Чего-то ждал, но ничего не происходило. Всё было просто. Обыденно и знакомо. Темнота не добавляла остроты ощущений. В соседней деревне за лесом лаяли собаки, им отзывались псы его деревни, отдалённо подтявкивали с полустанка. Ближе к рассвету эстафету перенимали петухи, с восходом солнца окрест гудели трактора.

Книга же уводила в неведомые дали, необъятные просторы, а сердце замирало от острых неизведанных приключений. Когда замлели ноги от чтения стоя, просто сполз спиной по стволу липы и читал сидя на траве. В реальность его вернули тихо подкравшиеся сумерки. Сначала стали сливаться буквы в словах, затем слова в строчках. Молодые острые глаза долго боролись, книга не отпускала, но ночь оказалась сильнее. До своей деревни все три километра почти бежал, рискуя навернуться в темноте и расквасить физиономию. Но тропинки были знакомые, по ним часто возвращался под утро, а дома ждала волшебная лампа Аладдина – в виде керосинки со стеклянным колпаком. Только она могла вернуть его немедленно в этот сказочно-суровый мир.

Мать так и нашла его утром, спящим за столом, уткнувшись лицом в книгу. Сон сморил под самое утро, когда керосин почти выгорел. Да и сам сон был продолжением залпом прочтённых приключений. Получив по полной от матери за спалённую недельную норму керосина, вместо школы убежал в лес, дочитывать. Последние листы ушли на самокрутки и, дойдя до них, ему хотелось выть волком – от недосказанности. Накануне начал читать с середины, где вчера на свою голову раскрыл от скуки предназначенную на козьи ножки книгу. Первых листов тоже не было. Так до сумерек и просидел в лесу, поглощая первую половину.

С этого дня всё пошло по-другому. Названье книги и её автор остались неизвестными, растворившись в дыме заглавных страниц и улетев в белый свет картонными пыжами из тиснёной обложки. Содержимое, наоборот, приобрело долгую жизнь, перекочевав с пожелтевшей бумаги в каждую клеточку мозга.

В книге неторопливо повествовалось о суровой жизни таёжных профессиональных охотников, немногословных староверов, выбравших тайгу своей средой обитания, полностью живущих добычей пушнины и дикого мяса. Невиданные красоты перемешались здесь с суровой реальностью, тяжёлым бытом, опасными встречами с хищниками, жёстокой конкуренцией в угодьях, доходящей до перестрелок. Подкупали люди своей стойкостью, мужской дружбой, железной выдержкой и суровой невозмутимостью. Эмоциям здесь места не было, лишним словам тоже. Таёжная осень баловала тёплым, ярким закатом; золотой самородок блеснул в горном ручье то ли у самых ног; обдав зловонным дыханьем, от верного выстрела свалился голодный шатун… Только перекинутся взглядом или парой слов – и снова за дело. Вот это люди! Вот это места! Вот это – его. Это то, чего ему так не хватало.

Впоследствии, зачитав до дыр книгу, с ней рос, мужал. На героев равнялся. Можно сказать, заболел тайгой. Решил непременно туда попасть после окончания школы, затем после армии, затем после женитьбы, затем после того, как подрастут и встанут на ноги дети. Не расстался с мечтой и когда в школу пошли внуки. Правда, дети уже давно жили в Москве, а внуки пошли в московские колледжи со специальным уклоном: внучка – с углублённым изучением английского, а внук – с физико-математическим. Сам же остался верен своему краю, своей деревне и своей мечте. Впрочем, своей мечте он был верен всегда, что бы не случалось, чем бы не занимался, равнялся по героям неизвестной книги.

Ловил ли в послевоенные полуголодные годы к домашнему столу пескарей с голавлями и плотвой в маленькой речушке у деревни, либо ставил петли на зайцев с той же целью, представлял, что вытаскивает из горной таёжной речки радужную форель или хариуса, а запутавшийся в петле заяц меньше чем на оленя-пантача не тянул. Уже в зрелом возрасте, постигнув все тонкости охоты в своей местности, став профессионалом высшего класса, не мог отказаться от своей мечты. Тропил куницу в соседнем лесу, а мысленно шёл за чёрным соболем. Выкладывал приваду на рыжую плутовку, посетившую его курятник, а представлял, что вот-вот добудет драгоценную чернобурку.

За зимним сезоном охоты начиналась кротовая страда. И Павел Степанович целый месяц горбился, расставляя кротоловки, вытаскивая попавшихся кротов, да за полночь не спал, растягивая десятки шкурок на дощечках. На этот раз он твёрдо решил: поможет детям с квартирой после сдачи пушнины и совершит давно задуманный вояж в мечту всей своей жизни. Новый охотничий сезон встретит непременно в тайге, у быстрого лесного ручья, на этот счёт даже были определённые договорённости в рамках телефонных разговоров с вологодскими охотниками.

После покупки квартиры понадобилось поменять детям машину на более престижную. Гуськом тянулись модницы и модники, желающие получить заветную ондатровую шапку, лисий воротник, енотовую шубу и многое другое из первых рук. Доставала звонками районная заготконтора, умоляли не завалить показатели по сдаче пушнины, а взять повышенные обязательства. Интересовались из области, собирается ли в этом году удержать первое место по взятым на логовах волчатам. Даже, чтоб подстегнуть интерес, прислали грамоту за прошлогоднее первое место да статейку кинули в областную газету. Как тут откажешь. К тому ж область вызвала на соревнование по уничтожению волков соседнюю Брянскую. В общем, всё было, как всегда – по тысячам причин таёжная робинзонада откладывалась.

Но случилось немыслимое: тайга пришла к нему сама. Началась долбаная перестройка.

– Нут вот и перестроились! – подвёл итог двум десяткам лет после начала этого знакового события Павел Степанович. Даже снял шапку и протёр ею глаза. Уж не спит ли он? Его вчерашнюю лыжню глубокой траншеей пересекал ночной медвежий след. Мартовский наст зверя не держал, и, проваливаясь по брюхо, медведь ледоколом взламывал наст в направлении деревни. – Вот и перестроились…

Установленный ушлыми дачниками-москвичами в центре деревни Липовесть, у заколоченного магазина райпо, столб с табличками расстояний утверждал, что до Москвы двести восемьдесят километров. – Вот и перестроились…

Мартовский медвежий след не предвещал ничего хорошего. А как всё красиво начиналось. «Гласность! Перестройка!» – галдели газеты. Всем хотелось чего-то нового. Все просто упивались своей свободой и самостоятельностью. Даже деревенские бабки не отходили от телевизоров, слушая речи нового властителя. «Это он! Это он! – шёпотом говорили они друг другу. Многозначительно переглядывались, показывая пальцем несведущему на экран телевизора, в большое родимое пятно на темени, сомнений быть не может, это посланец сверху: Михаил Отмеченный! – с пафосом делали ударение на первой букве второго слова, – спаситель земли русской!» – разносили по округе легенду, что в одной из глухих деревень у древней старухи много лет хранилась старая, как этот мир, Библия, где есть упоминание о сегодняшних годах как последних перед бездонной пропастью. Судьба Руси уготована печальная, но придёт Михаил Отмеченный, и «аки птица пролетит Русь над той пропастью». Сомневавшимся ещё раз показывали на большое родимое пятно в подтверждение того, что сомнения быть не может, и они искренне верили.

Затем начались странные перемены. Зерно с окрестных полей вдруг никому не потребовалось, заготконтора прекратила принимать у селян картофель, а у охотников пушнину. Да и сама вскоре канула в лету, рассыпавшись, словно наваждение, в процедуре банкротства. В ногу со временем поменялась мода, и исчезли левые заказы на шкурки. В меховых шапках ходили только древние старики. Молодёжь носила спортивные шапочки всех видов. Модницы среднего достатка предпочитали мутон, обработанный под ценного зверя. Норковые шубки могли позволить лишь единицы. Ондатра, бобёр, лисица стали просто сорным мехом, да и на хоря с куницей уже никто не зарился. Стабильный заработок с пушнины испарился как пережиток прошлого. А дальше всё понеслось и полетело со скоростью курьерского. Словно карточный домик, всё рассыпалось в прах, рушились казавшиеся десятилетиями незыблемые устои и уклад сельской жизни. Главного перестройщика теперь, кроме как Мишкой меченым никто не называл, его витиеватые речи никто больше не слушал. Завидев на экране, зло сплюнув, уходили. Главные проблемы теперь – где заработать, чем прокормить детей, во что одеть. В одном только все были единодушны, что всё-таки он посланец. Да, только каких-то других, тёмных, враждебных сил. Других объяснений просто не было.

Вслед за развалившимся совхозом опустели окрестные деревни. Сначала оставшихся редких учеников пытались возить в районную школу автобусами, пока последние семьи не покинули свои дома. Но самый главный удар селянам нанесла железная дорога. Более века поселения жались к чугунке, с неё же кормились, на ней же работали или ездили пригородными на работу. В деревнях вдоль автотрассы ещё теплилась жизнь, даже появлялись новостройки. Вырвавшись из-под жёсткого контроля государства, железная дорога жила своей жизнью: работая только на себя, одновременно себя же и пожирая. Взлетевшими до небес тарифами, десятками дополнительных сборов грабила клиента без фомки и отмычки. Коммерсанты скрипели зубами, но потихоньку искали другие варианты. Все давно научились считать деньги.

По шоссейным дорогам потянулись бесконечные колонны большегрузных автопоездов. Чугунка же осталась один на один со своими проблемами. Новоиспечённые менеджеры не нашли лучших вариантов, как всё и вся сокращать. Опустели мелкие депо вдоль дороги, потеряв работу, побросали свои дома селяне, кормившиеся с дороги. Вместо пяти пригородных в сутки, по которым на двух сотнях километров пути иногда сверяли часы, битком приползающих на конечные остановки, сиротливо, раз в сутки, тащилась на Смоленск и обратно одна головная секция с десятком пассажиров. Последним ножом в спину окрестным деревням стало закрытие ненужных, по мнению железнодорожных богов, переездов. Кто-то там на верху высчитал их количество по нормам на сотню километров пути. Чугунка, когда-то в старину принёсшая сюда прогресс, теперь уже РЖД, от этого прогресса более чем через век и отрезала не успевших разбежаться, оставшихся без работы селян. Сделала их Робинзонами на собственной отеческой земле.

– Вот и приехали. Конечная! – Павел Степанович, последний из могикан деревни Липовость разглядывал медвежий след, мечтая о тайге, он представлял встречу с шатуном, но никак не думал, что всё произойдёт в двух километрах от его дома и менее чем трёхстах от московской кольцевой. – Мать твою… На столб позора в центре деревни не хватает только таблички с расстоянием до Сколково.

Следы этого здоровяка он заприметил в садах пустующих деревень ещё с середины лета. К осени к следам добавились огромные кучи медвежьего помёта – словно кто-то опрокинул огромное ведро с остатками яблок и сливовых косточек. Здоровяк ходил по садам хозяином, не спеша ломал яблони, добывая плоды, встреч с людьми тихо избегал, лишь оставлял им следы своего присутствия. По правде сказать, уже лет десять, как медведи стали обычным явлением в безлюдной на десятки километров местности. Об их присутствии грибники и ягодники догадывались лишь по следам на влажной земле и песке заброшенных дорожек. Павел Степанович даже добыл пару, но это было другое: один дуриком выскочил на номер, прямо на ствол ему, когда загонщики гнали кабанов, второго взял на овсах с засидки, тоже поджидая кабанов. Содрав шкуры, даже испытывал жалость к этим хозяевам леса: ободранный медведь напоминал голого человека, лежавшего на траве. Шкуры подарили москвичам, мясо часть выкинули, часть ели с опаской, без хорошего стакана оно в рот не лезло. Одним словом, жаль зверя. А первое знакомство в своей местности с косолапым, вернее с его следом, вообще было курьёзным. С окрестных деревень просачивались слухи, будто видели следы босого человека с огромными когтями. Кое-кто утверждал, что воочию видел мишку. Павел Степанович майским днём с товарищем из района искал волчье логово возле села Гнездилово. Шли параллельным ходом, ища переходы. Неожиданно Анатолий, так звали друга, примчался с выпученными глазами. Искали волчат, а нашли медведя. Небольшой медведь шёл прямо по центру залитого грязью лесного просёлка. Недавно шли сильные дожди, и лесная дорожка, разбитая тракторами, во всю ширину превратилась в речку из грязи. Судя по следу, медведь был небольшой.

– Пестун! – многозначительно заключил Анатолий.

Близко к следу подойти было нельзя, в грязь лезть никому не хотелось. Грязь была ещё мягкая, и след немного заплыл. Двинулись тропкой вдоль грязевой дорожки в направлении следа. По следу видно, что иногда медведь валялся в грязи.

– От паразитов… как кабан, – шёпотом продолжал блистать знаниями Анатолий.

Скоро услышали, как косолапый трещит впереди кустами. Крались осторожно, со взведёнными курками. Напряг такой, что слышали стук сердец друг друга.

– Виновата ли я… – на весь лес запел впереди «медведь» пьяным бабьим голосом.

Хохотали впокатуху, до слёз. Оказалось, была в гостях в калужской деревне Гнездилово тётка средних лет из смоленской Каменки да не рассчитала свои силы: пригубила лишнюю стопку самогоночки, и не было у неё никакой возможности петлять меж деревьев сухой тропинкой. Тётка, правда, не растерялась, сняла туфли и, утопая по щиколотку в грязи, шла прямиком по широкому просёлку.

Да, только когда это было. Каменки давно уж нет. В Гнездилове лишь дачники летом. Друг Толик давно на погосте. Да и не до смеха как-то сегодня.

– Куда же он прёт. Какого лешего поднялся за целый месяц до весны. какая же сволочь его шумнула… В каких крепях лежал?

Вопросов было много, ответов не было.

Каждую весну, выкруживая волчье логово в поисках щенят, через неделю точно определял место. Здесь же оставалось загадкой, куда зимой деваются мишки, всю осень шатающиеся по садам.

День клонился к закату, тяжёлые снеговые тучи тянулись с востока. Запорхали первые крупные снежинки. Время сегодняшней лыжной вылазки подходило к концу, и Павел Степанович двинулся в деревню. Из головы не выходил болтающийся в лесу медведь. Тревожила аномальность его поведения, но с приближением к очагу становилось спокойнее: может, пронесёт – побродит по глубокому снегу да завалится досыпать до апреля.

Деревня встретила одиноким фонарём на столбе у его дома. Районные электрики, нагрянув как-то летом, несколько лет назад, поснимали все фонари с единственной деревенской улицы – нежилая, нечего и свет жечь. У своего дома Павел Степанович отстоял фонарь с боем, пообещав сходить за дробовиком. Они хорошо его знали и не посмели сунуться. Вот уже несколько лет подряд всю зиму он был здесь первым парнем на деревне. «Ухожу на зимовку!» – смехом прощался с дачниками, уезжающими на зиму в Москву. Вся деревня из семи домов всё своё богатство доверяла ему с поздней осени до весны. Дачники сидели в тёплых квартирах со спокойной душой. Потрошители дач и деревень с уехавшими хозяевами, зная крутой нрав Степаныча, в эти края не совались. Да и попасть сюда было не так-то просто даже летом. А зимой вообще невозможно. На восток до ближайшего большака лежало двенадцать километров нетронутой снежной целины – по пояс. Путь на юг отрезала железная дорога, перекопав переезд. На север и запад жильём и не пахло на десятки километров. Все дороги и тропинки заросли. Лес вплотную окружил брошенные деревни, от обширных полей не осталось и следа.

Фонарь горел – уже добрый знак, а две недели назад пришлось четыре дня ждать, пока на вездеходе пробьются районные электрики и устранят обрыв. Линия была совсем старая и ветхая, никто не хотел её чинить, а пройдохи давно ждали, когда последний житель в лице Степаныча покинет свою крепость и можно будет поживиться, сдав двенадцать километров провода на цветмет.

В долгие зимние вечера настольная лампа и напряжение в сети было самым важным в одиночной зимовке в деревне. На лыжные прогулки ходил больше за впечатлениями, а впечатления ему были ой как нужны. Та старая книга, названия которой он так и не узнал, кроме светлой мечты о таёжной жизни, дала ему ещё одно желание. Как узнал о той далёкой жизни, суровой, но завораживающей природе, так и ему захотелось рассказать всему миру о родных местах, о прекрасных людях, живших здесь, о своих приключениях на охотничьей тропе. Не взяться за перо Павел Степанович просто не мог, ведь кто-то же должен это сделать, и на суд общественности вскоре одна за другой вышли две его книжки с рассказами. Пробуя перо, первоначально подражал, вернее, придерживался стиля той самой книги, поразившей его в юности. Оттачивая мастерство, выработал свой оригинальный слог, и в сборниках его рассказы прилично смотрелись на фоне других авторов.

Останавливаться на достигнутом Павел Степанович не собирался. У него ещё столько всего, о чём должен узнать каждый. Вот и сегодня его ждала настольная лампа, шариковая авторучка и трепетные белые листы бумаги. Что он на них нанесёт и куда кривая выведет, порой не знал даже сам, лишь за одно он мог поручиться наперёд – здесь не было ни слова лжи. Авторучка нарушила девственность первого листа, и он напрочь забыл о бродящем в лесу медведе.

Утром всё оказалось серьёзнее, чем предполагалось. Вчерашние надежды, что мишка побродит-побродит и, вернувшись в своё укромное место, завалится досыпать, не сбылись. Видимо, та незримая грань, что делает из осторожного, избегающего встречи с человеком зверя непредсказуемого и крайне опасного, уже пройдена. Возврата назад не бывает. Сердце у Павла Степановича ёкнуло, когда услышал сорочий гвалт на другом конце деревни.

Прихватив ружьишко, двинулся своей патрульной тропой по деревенской улице. Снег под утро прекратился, облака угнал ветер, и начало марта баловало лёгким морозцем после недельной оттепели. С десяток сорок расселись на деревьях вокруг последнего дома, трещали наперебой и по очереди пикировали в овощник за домом. Этот дом уже третий год никто не посещал: хозяин умер в калужской больнице, дети сюда не появлялись, и никто никаких прав на дом не предъявлял, им не интересовался. И поживиться здесь было нечем. За домом стояли несколько пустых ульев. Без присмотра пчёлы быстро захирели и пропали, а часть семей забрал Степаныч, усилив свои. Стараясь держаться открытого места, сняв курки с предохранителя, Степаныч осторожно приблизился к дому. Его взору предстала вытоптанная площадка с развороченными ульями. Сороки копались в мусоре от ульев и таскали давно высохших мёртвых пчёл, что не подобрал ночной гость. Ульи он разломал по дощечкам, пожирая остатки старой вощины и погибших пчёл. Нижние поддоны, сохранившие, видимо, вкусные запахи, буквально измочалил в жвачку. Ночной снег почти не тронул побоище, всё произошло под самое утро. Выходной след просматривался в сторону реки. «Он вернётся, – понял Степаныч, – здоровяк на грани голодного безумия, а старыми досками, пусть и со сладкими запахами, да мусором от пчёл и вощины сыт не будешь».

Обдумывая план дальнейших действий, вернулся домой. Решив в первую очередь позвонить в район. Охотничий сезон давно закончился, но когда кто-либо находил волков и удавалось их обойти, две-три бригады охотников, созвонившись, выезжали на облаву. По всему, это как раз тот случай. Завтра суббота и можно собрать приличную облаву. С таким перцем в лесу и до беды недалеко.

Связь с внешним миром осуществлялась через старенький мобильный телефон Motorola с ещё диким московским тарифом. Первый сотовый в этой округе, в простонародье обозванный поленом, исправно работал, хотя аккумулятор давно не держал, и телефон постоянно находился на зарядке. Правда, когда дочь в начале двухтысячных привезла это чудо техники, чтоб держать связь с отцом, курьёзов было много. Соседка возрастом от восьмидесяти к девяносто искренне верила и всем нашептала, что он тронулся умом и ходит вокруг дома в одних трусах, разговаривая с осиновой дровиной. Степаныч же ходил щёголем с телефоном на ремне новых джинсов, при встрече со знакомыми ему срочно надо было сделать звонок. Пока он разговаривал, тот стоял с открытым ртом, не веря своим глазам. О таком здесь знали только из боевиков, где герой, сделав последний звонок, обязательно выбрасывал телефон, а Шварценеггер и Ван Дамм ещё и топтали их. Степаныч же бережно укладывал его в чехольчик на поясе. Вот и сейчас, добравшись до телефона, снял с зарядки, в памяти отыскал нужный номер. На том конце взяли трубку. Абонент уже заалёкался, а Степаныч всё молчал: ещё на последнем гудке глаза наткнулись на две стопки книг с его рассказами, и в голове заварилась такая каша! Собственный язык занемел, не зная, какую мысль озвучивать. На том конце отключились и перезвонили с вопросом: