Салон-вагон

– Посмотри на меня: я не смеюсь. Видишь, я не смеюсь. Вражда? Да! Он говорит, что надо ехать в К. Скажи ему, что погром неизбежен. Что он ответит тебе? Он тебе скажет: глупости. Нет, ты должен сказать ему. Ты внимательно смотри на него, когда он будет говорить с тобой. Он не запнется, он скажет, что так надо. Он даже не поморщится. Он – чужой. Не поморщатся другие – десять, двадцать Акимов. Все чужие. Почему ты не глядишь на меня, Саша?

Я поднимаю голову. Молоток стучит не переставая, и вдруг к нему присоединяется новый звук: Аким что-то насвистывает. Мы оба прислушиваемся, и внезапно Эстер с силой дергает меня за плечо:

– Слышишь, он свистит! Слышишь, Саша, они нас никогда не любили, они нас не любят.

III

До утра мы просидели в лесу. Эстер попросила меня куда-нибудь пойти с ней:

– Пойдем, куда хочешь, только не сидеть в этом доме.

Мы ушли, оставили Акима с его ящиками. За городом зачернел лес. По знакомой тропинке я повел Эстер. Было холодно. Я укрыл ее своим пальто, но она все же дрожала. Я глядел, как робко идет вечер, и так же робки были мои мысли об Эстер, о самом себе. Когда в сумерки сквозь деревья замелькали огоньки слободки, я вспомнил Бориса и только тогда понял, что отказ Эстер – это явь и что с сегодняшнего дня я перешагнул какую-то черту. Хотелось спросить себя: заповедную? Было глухо и жутко на душе. Я обернулся к Эстер:. она плакала, спрятав лицо в воротник моего пальто. Я пошевельнулся. Она освободила лицо и спросила:

– Куда ты? Не уходи. – Схватила мою руку. – Пожалей меня.

…В осеннюю ночь лес шумит особым шумом – тревожно-грустным. В осеннюю ночь лето хоронит себя в лесу, и листья и ветви никнут от жалости. Жутко, когда плачет взрослый человек, страшно, когда плачет женщина. А лес шумит, не переставая. Все – действительность. Я и Аким везли чемоданы, стучали колеса, в М. нас ждали Борис и Эстер, Нина в Париже читала мое письмо, губернатор принимал рапорты чиновников, и где-то Шурка звал: «Папа!» Из синагоги шли молящиеся, еврей в гостинице говорил мне: «Ваше благородие». Все действительность. Эстер отказывается ехать, Аким заколачивает ящики, несколько дней тому назад я сидел у окна гостиницы со снарядом, а сегодня провожу ночь в лесу и слушаю, как плачет Эстер. Она просит: «пожалей меня». Ее пожалеть, пожалеть жителей города К., Бориса пожалеть, рабочих, пожалеть лошадь губернатора. (Ее тоже надо пожалеть, ведь она тоже будет убита.) Нисходящие ступени жалости. Все – действительность. И все Жалость.

– Эстер, тебя пожалеть, себя пожалеть, лошадь пожалеть?

Она испуганно вскрикивает:

– Что с тобой?

– Со мной? Ничего.

– Тебе холодно?

– Ничуть.

– Неправда. Я вижу, что тебе холодно. Прижмись ко мне, согрейся.

– Эстер, ого, и тут жалость?

– Да… Нет… Больно за тебя, Саша, за тебя. Бедный ты мой… Жалкий мой, жалкий… Милый… жалею и плачу над тобой… Не уезжай, не надо… Пока не поздно… Ты себя не знаешь… Саша, мы все запнулись… Мы – трое… Об огромный камень. А ты хочешь оттолкнуть его… Этого… не может сделать человек, а ты хочешь… Сломит тебя, согнет…

Резко отбрасываю ее руку.

– Рано ты меня хоронишь.

Словно невинно наказанный ребенок, она всхлипывает безнадежно.

Если все жалость, то я перешагну через нее. Я тороплю Акима:

– Можно обойтись без фотографии?

– Нельзя без нее, – упорствует Аким.

– Ничего подобного. Ты всегда говорил, что надо как можно проще, поменьше маскарада. Не так ли?

– Так-то так. Но…

Я вижу, он хочет что-то сказать, но не решается. Я помогаю ему:

– Я слушаю, говори.

– Видишь ли, можно и без фотографии, но если Эстер поедет…

– Ты еще надеешься? – спрашиваю я насмешливо и не стараюсь скрыть насмешки. – Над ней надо крест поставить.

Он быстро-быстро мигает глазами. Я отворачиваюсь, я не могу этого видеть. Если бы он знал, что она говорила.

Тороплю Бориса, Акима. Из-за фотографии боюсь пробыть лишних три дня и отказываюсь от нее. Борису нездоровится, он еле ходит, а я уговариваю его ехать поскорее. Каждый день кажется мне длиннее ночи, а ночь – бесконечной, как уходящая даль неба. Утром я жду с нетерпением вечера, а вечером считаю удары часов, и тогда мне кажется, что кто-то мне назло ленится отбивать часы. Когда наступает ночь, я засыпаю быстро, сразу и снов не вижу, но все, происходящее днем и вечером, я принимаю, как сон и, как во сне, хожу по мокрым улицам, заглядываю в чужие освещенные окна. Таким же чужим окном, но темным я считаю Эстер. Я перестал заглядывать в него. Она остановилась пред камнем, я отброшу его. Все это время я спокоен, только почему-то все чаще и чаще вспоминаю Нину, Шурку и Париж. И этого не нужно. Нет Нины, нет Шурки. Я сам их оставил, ушел и сам же должен уничтожить в себе всякую память о них. Когда я вспоминаю Нину, я забываюсь, я становлюсь растерянным, вместо слов Акима о паспортах, о будущей квартире я слышу другие и вижу аллеи парижского парка, синий конверт на подушке Нины, ее косы. Это слабость, а я не хочу ее. Эстер говорит, что мы споткнулись о камень. Нужны силы оттолкнуть его. Я оттолкну.

Тороплю Акима. Он утешает меня:

– Мы не опоздаем.

Мне не нужны его утешения, я сам знаю, что мы не опоздаем. Почти с ненавистью взглядываю на него, но тотчас же ловлю себя на этом, и мне становится стыдно, совестно, мне хочется чем-нибудь загладить, что-нибудь сказать ему хорошее, ласковое, но молчу, словно я позабыл все слова и потерял всю любовь к нему.

Тороплю Бориса, и, когда я твержу: «надо скорее, скорее уехать», – он мне отвечает:

– Мы с тобой поменялись ролями.

– Как так? – спрашиваю я небрежно.

– Вспомни, как в Париже я тебе говорил то же самое.

– Что же следует из этого?

– Помнишь, когда это было? Я сказал тебе, когда мы услыхали про Бергмана. Помнишь? А я это говорил тебе со страху. Понимаешь, я испугался и заторопил тебя. Мне казалось, если мы сейчас не уедем, то я… то я останусь. Господи, ведь это я… со страху. Так гонит лошадей перепуганный ямщик… Ведь это как у меня было… Боязнь, что сил не хватит и останешься. Зачем ты торопишь? Саша, ты себя не видишь… Это боязнь будущего…

– Перестань! – говорю я шепотом.

– Не надо ломать себя, нельзя ехать.

– Ради бога, перестань, – повторю я. – Это неправда. Если и ты трусишь, оставайся с Эстер.

Он умоляюще протягивает руки, точно защищаясь от удара. Ухожу от него.

В городском саду те же воробьи, та же склизко-зеленоватая скамья, те же дорожки, та же куча сырых опавших листьев. Все по-старому.

Вечером в фотографии я отзываю Бориса и спрашиваю:

– Едешь или не едешь?

– О чем вы шушукаетесь? – кричит Аким.

Я, смеясь, отвечаю: