Вракли-3. Записки «пятьюшестьвеника»

Женившись же, я не только спасся от нанесения особого вреда нашей армии, но и приобрёл достойную подругу, которая без колебаний разделила судьбу бродяги. Сначала с ней вдвоём, потом уже втроём, когда сыну едва минуло три года, мы продолжили шататься по окрестностям, а позже стали захватывать и отдалённые территории, а, в конце концов, и остановились в этих воздушных местах на долгие почти двадцать лет.

2. О сортирах и не только

История открытия мной этого рая носит почти анекдотичный характер. Так случилось, что строительство сортиров стало одной из моих основных специальностей сначала в студенческих стройотрядах, а позже и в шабашных бригадах. Из-за этого мне всегда приходилось выезжать на очередной объект раньше основной части коллектива. Как правило, я и кто-нибудь из друзей, у кого был достаточно длительный отпуск, должны были подготовить место дислокации нашей компании. В это понятие входило: сортир, столовая, т.е. навес с летней кухней, длинным столом и двумя скамьями, сарай для инструмента. На всё давалась неделя и, как правило, этого времени вполне хватало. Каких только сортиров я не строил, и на одно очко, на несколько, даже пару раз грандиозные сооружения на два отделения и десять очков в каждом. Особенно я любил ставить сортиры повыше, с тем, чтобы к ним сооружать лестницу в несколько широких ступеней. И если вдруг, была возможность установить сортир на горке, то я создавал нечто похожее на трибуны у кремлевской стены. Когда позволяло время, мы с приятелем украшали сортир резьбой, к лестнице приделывали затейливые перила, иногда раскрашивали, в общем, делали из него настоящее произведение искусства. Местные дивились, крутили пальцем у виска, но позже в очередной приезд (мы несколько лет разваливали сельское хозяйство в одном совхозе в Архангельской области) обнаруживали во дворах у некоторых хозяев нечто подобное. Искусство в массы – так я называл своё сортирное творчество. Любовь к сортирному строительству не покинула меня после завершения шабашного периода жизни. Оно получило новое развитие, когда мы с женой перешли к оседлому образу существования и стали классическими дачниками. Как говорила моя жена, первыми сооружением на даче должен быть сортир и душ, а затем уже собственно дом. Этот принцип я реализовал, правда, все три объекта появились почти одновременно. Поскольку после завершения строительства оказалось, что потребность в новых сортирах исчезла, то я плавно перешёл от их возведения к их обслуживанию. Т.е. сменил профессию сортирного строителя на профессию ассенизатора. При появлении внучек, помимо ухода за нашим «взрослым» сортиром мне пришлось заняться и результатом их жизнедеятельности. За что получил прозвище какашки-писи-воз-сказочник.

В тот памятный год сортир был построен в Восточной Сибири. В месте одной из многочисленных комсомольских строек советского периода – железной дороги между двумя крупными городами Восточной и Южной Сибири. Почему я не указываю точных координат места, я писал ранее. Хотя в своё время строительство этой дороги гремело на всю страну, комсомол имел к этому сравнительно малое отношение. Строили дорогу в основном заключённые, многочисленные лагеря которых в то время расположились по обе стороны от рельсов. Кроме этого, среди строителей было достаточно много деклассированных элементов, которым в родных местах грозила тюрьма, и единственным спасением было согласиться на весь предполагаемый срок ехать по «комсомольской путевке» на «ударную всесоюзную и т.д.» Что же тут говорить о качестве строительства. Зато нам, шабашникам, плохое качество строительства было и хлебом, и маслом сверху, а при удачном закрытии нарядов на хорошем объекте, приличным куском колбасы. Вот тогда мы с другом приехали за неделю до заезда всего коллектива и занялись привычным делом. Уложились в срок, даже ещё день в запасе оставался. Как известно, завершающим этапом строительства любого объекта было его испытание. Конструктор моста должен был стоять под своим детищем, когда по тому гонят огромные самосвалы, гружённые песком. Я же испытывал сортир путём его прямого использования. Погода стояла чудесная, птички пели, сортир ещё благоухал свежим деревом – уходить не хотелось. В те годы понятия туалетной бумаги в быту советского человека не существовало. Туалетная бумага – это любовно нарезанные листки газеты, нанизанные на гвоздь. У пижонов – бумажные салфетки. У нас же ни газет, ни салфеток не было. В школе, где мы тогда квартировали, в избытке был лишь один вид печатных изданий – журнал «Турист». Использовать его без специальной подготовки – всё равно, что применять мелкую наждачную бумагу. Жаль, что Гаргантюа не пробовал! Итак, прежде чем…, ну, в общем, применить по назначению, страницу надо было долго и тщательно мять. Вот почему, а не только по причине хорошей погоды, я задержался с процессом испытаний. Зависнув над очком и выдрав страницу, я собрался начать её готовить к использованию. Но тут в глаза бросилось фото неописуемо красивого места. Внизу была подпись: Берег Реки недалеко от впадения в неё Притока. На обратной стороне страницы – карта-схема, из которой я с изумлением узнал, что это совсем рядом с сортиром, километров пятьсот по этой самой дороге. Ну, там плюс пару сотен автобусом и пешком, судя по карте ещё около пятидесяти.

Страницу с фото и картой я сохранил и спрятал в рюкзак. Начались обычные трудовые будни, но мысль о заветной странице из головы не выходила. На счастье, я имел длительный отпуск и после завершения нашей шабашной кампании планировал где-нибудь поболтаться. Для этого я ещё из дому взял палатку, спальный мешок, ружьё (тогда с этим было просто) и прочие туристские принадлежности. Теперь «где-нибудь» обрело реальные географические очертания. И на следующий день после окончания работ, грандиозной пьянки в честь удачного закрытия нарядов и получения более чем неплохой зарплаты, меня почти в бессознательном состоянии засунули в поезд. В котором я следующим утром очнулся на конечной станции. Потом автобусом через перевал, потом на небольшом теплоходе с водомётным двигателем вверх по Реке до последнего на этом пути населённого пункта. Далее теплоход идти не мог в силу сплошных порогов и бурного течения. Оказалось, что та самая карта-схема также далека от действительности как развитой социализм от реалий нашей жизни. Кое-что весьма приблизительно, но…

С уверенностью, что меня ждет лёгкая прогулка, я закупил в магазинчике немного продуктов и бодро двинул вдоль притока, впадающего в Реку в паре километров выше по течению. Не буду описывать мои мытарства по этой самой, будь она проклята, карте! Скажу лишь, что блуждал я почти десять дней и с огромным трудом, наконец, выбрался в места, где встретил признаки человеческого жилья. Как оказалось, это крошечная деревенька, последний населённый пункт аж до самой границы. Которая была на расстоянии почти в триста километров и, благодаря которой, вся эта территория была погранзоной. Куда, естественно, требовался пропуск. Которого у меня, что также естественно, не было. Но это всё я узнал гораздо позже. В деревеньке жили сплошь охотники-староверы с семьями. Народ гостеприимный и отзывчивый, но относящийся к чужакам настороженно. Красота мест меня околдовала. Ничего подобного я не встречал в своей жизни, хотя до этого бывал и на Севере и на Дальнем Востоке. Но феноменальное сочетание АБСОЛЮТНО нетронутой тайги, неописуемо красивой реки, текущей в сравнительно узкой долине, скалы, горы, от небольших у берега и постепенно переходящих в снежные вершины, каменистые россыпи по северному берегу, узкие каньоны, да всего не перечесть. Изобилие рыбы, непуганой дичи, грибов, ягод. И практически полное отсутствие гнуса! Но и это было не главное. Люди. Староверы, жившие так, как их предки, с той разницей, что на лодках они ходили по реке не с шестом, а на моторах, пользовались современным инструментом, но ни радио, ни, тем более телевидения, не знали и знать не желали. Электричества не было, только небольшой дизель-генератор, который запускался раз в неделю, когда жены охотников устраивали генеральную стирку. Да, толк в механизмах мужики знали, и стиральные машины были у всех. Но и это еще не всё. Выше по течению вдали от властей и чужого глаза были разбросаны немногочисленные скиты, в которых жили отшельники. Те вообще не знали благ цивилизации, и их образ жизни не менялся столетиями. Немало времени ушло у нас, чтобы подружиться со всеми обитателями этого рая, чтобы завоевать доверие и стать своими, желанными гостями, чтобы иметь возможность хоть на месяц окунуться с головой в совершенно иной мир. Жена и сын, прикипевшие к этим местам, частенько задавали мне один и тот же вопрос: – А что, если бы тогда вместо журнала «Турист» у тебя оказалась туалетная бумага, Ответа я так и не нашёл…

3. Paradise

Жан Эффель. Сотворение мира

Благодаря установившейся дружбе с местными жителями и, особенно, с одной семьей, во главе которой стоял монументальный Прокопий Ермогенович, от момента выхода из дома до остановки в первой охотничьей избушке, с которой начинался наш медленный спуск вдоль Реки к деревеньке, проходило менее трёх суток. Избушка как раз была вот здесь, где я в данный момент лежал у костра и вспоминал этот кусок жизни.

До границы около сотни километров, до деревеньки – немногим более ста восьмидесяти. На нашем пути было ещё четыре избушки, в каждой из которых мы останавливались на шесть-семь дней. От них мы каждый день ходили по окрестностям, забираясь на несколько километров вверх по течению Реки или вдоль одного из её бурных притоков.

Места, как я говорил, были абсолютно безлюдные, скиты начинались гораздо ниже по течению, туристов практически в те времена было совсем немного. Да и то, в основном они появлялись ниже по течению, в километрах двадцати от этого первого нашего стойбища. Дело в том, что Река образовывалась слиянием двух других в месте, которое местные звали просто – Стрелка. Левый приток вытекал из далёкого озера и в основном проходил по широченной долине, окружённой почти на всём пути невысокими горами. В нескольких местах долина резко сужалась и образовывала так называемые «щёки» – узкие каньоны с вертикальными скалами по берегам. Для туристов-водников эти места были довольно опасными и многие неопытные любители экстрима там гибли. Но для опытных этот маршрут был относительно нетяжёлым и соответствовал четвёртой категории. Попасть к озеру для сплава вниз можно было только на самолетике АН-2. Он летал дважды в неделю в маленький посёлок оленеводов, стоящий на берегу озера. Но погода в горах крайне неустойчивая, и по этой причине за сезон этот маршрут проходило всего несколько групп. Часто туристы жили неделями рядом с аэропортом, дожидаясь погожих дней. Мы за весь наш отпуск редко встречали более двух-трёх групп.

Правый приток на всём своём протяжении почти от истоков шёл через узкие каньоны, многочисленные пороги. Маршрут по нему соответствовал высшей, шестой категории. Но малочисленность туристов здесь была связана не столько со сложностью маршрута, сколько с трудностями выхода к его началу. Для этого приходилось сначала лететь до небольшого посёлка, потом искать грузовик высокой проходимости, на котором туристы могли добраться до подножия горной цепи. А далее нужно было пройти сто двадцать километров через перевал с тяжеленными рюкзаками. На перевале даже в средине лета могло выпасть до метра снега. Редкие группы решались на такое сложное путешествие. За все годы мы могли на пальцах пересчитать тех, которых мы сами видели.

Как я отмечал выше, рассказ стройотрядовского приятеля на меня произвёл впечатление именно своей идеей – стать не туристом и даже не путешественником, а человеком, который проживает этот кусочек жизни так, как когда-то жили все люди. Когда большую часть дня ты занят добычей пропитания и обеспечением своей жизни. Когда ты один на один с нетронутой природой. Когда тебе не надо никуда спешить. Когда ты встаешь и ложишься спать по солнцу. Когда над тобой не висит дамоклов меч – вдруг задержка, вдруг не успеешь вовремя выйти с маршрута и сообщить службе спасения, вдруг не уложишься в норматив, вдруг не сможешь – о, позор! – пройти этот порог… И наплевать, что ты ничего, кроме воды и скал вокруг, ничего больше не видел. Зато гордо скажешь у себя дома: шестая категория – это тебе не хрен собачий! И восторженные юные туристочки будут показывать на тебя, шепча восхищённо…

Помню, однажды мы стояли в избушке рядом с последним скитом. Там жили две сестры: Харитина – старшая и Вера – младшая. Харитина, сухопарая, чуть выше среднего роста, в классическом монашеском одеянии, с замедленными движениями и строгим выражением лица. Вера, наоборот, чуть больше полутора метров ростом, круглолицая, шустрая и донельзя говорливая. Наша избушка была в сотне метров от их жилища, которое производило жуткое впечатление сооружения, которое вот-вот развалится. Стены со всех сторон были подпёрты брёвнышками, крыша латаная-перелатаная. Все хозяйственные постройки, небольшой дворик и многочисленные переходы были под одной крышей. Выглядело это жутковато, но невероятно живописно. Охотники нам рассказали, что избушка Харитины и Веры так выглядит уже последние лет двадцать. Сёстры вели огород, держали корову, телёнка и кур. Было также несколько ульев. Собственно, больше им ничего и не надо было. Внутри изба выглядела гораздо приличней, чем снаружи, но была полна клопов и туда заходить без надобности мы избегали. Каждое утро Вера начинала шастать вблизи нашей избушки, нетерпеливо ожидая, когда мы проснёмся. Стоило только кому-нибудь из нас выйти, как она шустро ныряла сквозь изгородь и, держа в руках гостинец, тут же усаживалась на крыльцо. Против гостинца мы никогда не возражали, будь то кусочек свежего масла на капустном листе или горка домашнего творога. Эти гостинцы приятно разнообразили наше и так достаточно богатое меню. Вера устраивалась поудобнее и начинала трещать как сорока. Болтала, перескакивая с пятого на десятое, где правда, где вымысел – не поймёшь. От Веры мы узнали, что знаменитые Лыковы (сибирские отшельники-староверы, о которых журналист Василий Песков опубликовал в свое время в «Комсомольской правде» серию репортажей, имевших большой резонанс) были им родня; что Лыковых тут многие знали и что Песков, судя по её словам, мягко говоря, приукрасил действительность. «В тайге, – говорила Вера, – немало таких, ушедших от мира. Охотники их знают и помогают понемногу». Избавиться от говорливой Веры можно было двумя способами. Первый – предложить помочь. Для меня всегда находилась работа: то дрова поколоть, то жердину в лесу вырубить, то забор поправить. Но был ещё второй, менее хлопотный способ. Стоило нам закурить, причём, не только мне, но и жене, как Вера неодобрительно хмыкала, говорила свою излюбленную фразу:

– Будешь курить зелье окаянное, аккурат в геенну огненную угодишь! Одно спасение – удалиться в пустынь аки орёл крылатый!

После это она вспоминала о делах и исчезала.

В этом месте долина раздавалась вширь. По течению Реки от берега до скал тянулся луг, с пару километров в длину и почти с полкилометра в ширину. Здесь был сенокос наших друзей и здесь же они оставляли немого сена для старушек. Луг упирался в небольшой грибной перелесок, который выходил на берег бурного притока. Перейти его вброд с шестом мне было нетрудно, даже с женой на плечах. А если идти вверх по притоку, то в четырёх километрах от устья можно было попасть в фантастической красоты каньон. Вода прорывалась через узкий проём в скалах с идеально ровными вертикальными стенами, словно воротами и падала вниз небольшим водопадом. Омут под водопадом был рыбным и мы с женой часто приходили сюда… подремать. В пространстве, замкнутом с одной стороны скалами, по краям крутыми берегами, густо покрытыми деревьями, под воздействием солнца на водяную взвесь образовывалось несметное количество отрицательных ионов. Минут двадцать я ловил хариусов на обед, а потом мы с женой, сморившись от избытка озона, растягивались на прогретых солнечными лучами огромных валунах и дремали пару часов. После такой физиотерапевтической процедуры организм пел и требовал немедленного подкрепления – голод был просто зверский. Тут же разводился костер и я зажаривал парочку хариусов, чтобы, значит, наскоро перекусить перед обедом. От избушки по крутой тропинке можно было подняться вверх. На высоте метров триста над уровнем Реки начиналась неширокая пологая долина, через которую бежал ручеёк. Долина постепенно поднималась всё выше и выше. Поначалу её окружали невысокие склоны, поросшие с северной стороны травой и мелким редким кустарником, а с южной – лиственницами, берёзами и осинами. Северный увал в середине июля в хорошие годы казался красным из-за обилия горной клубники – самой вкусной ягоды, которую мне приходилось пробовать в жизни. Мы собирали её, перетирали с сахаром и получали что-то вроде варенья потрясающего вкуса. Со сбором клубники медлить было нельзя – как только ягоды созревали, медведи выедали всё на корню и приходилось собирать уже по ягодке или долго искать нетронутые участки. Долина была покрыта по пояс травой, в ней пряталась самая разная живность – от кабанов до глухарок. Через несколько километров долина кончалась, начиналась глухая тайга и тропа вместе с ней круто вздымалась вверх. Если пройти ещё несколько километров, то можно было выскочить на край леса, откуда открывался вид на альпийские луга и далёкие заснеженные вершины. Часто мы переходили вброд приток Реки и шли ещё несколько километров. Долина резко сужалась, Река делала несколько поворотов, и на галечных косах я ловил спиннингом лосося, которого здесь называли ленком.

Наших приятелей, которые собирались у нас дома отведать таёжных деликатесов, больше всего потрясали не описания красот или наших встреч с местным населением, а наше таёжное ежедневное меню. Как я отметил ранее, особенностью образа жизни в тех местах было то, что почти всё время мы тратили на добычу пропитания. Как правило, с собой мы брали чай, кофе, сахар, соль, пряности, муку, немного сухарей и крупы. Остальное добывали сами ружьем и удочкой. Ружьё обеспечивало нас мясом. За все годы я только один раз принял участие в охоте на косулю и когда увидел дело рук своих, закаялся стрелять в кого-нибудь крупнее глухарки. Поэтому основной нашей добычей были рябчики, которые водилось там в изобилии. Более того, часто утром, выйдя из избушки, я слышал их нежный пересвист. Буквально в десятке метров на ветвях дерева сидела целая стая. Жена говорила мне, сколько штук нам потребуется сегодня и я, как в тире, сбивал двух-трёх. После первого выстрела стая не улетала, с интересом наблюдая, как один несчастный кувырком падал на землю. Иногда они попадались во время наших походов по окрестностям. Бывало, мы встречали стайки глухарок или копалух, как их звали местные. Одной нам вполне хватало на два дня. Самцов же глухарей я встречал лишь однажды, но в них не стрелял. Куда нам пять-шесть килограммов мяса! Случалось, что нас посещали охотники и тогда они привозили излюбленное наше лакомство – мясо, печень и язык марала. Более вкусного мяса мы не пробовали никогда. Даже кусок чистой мякоти, сваренный в воде, был нежным и ароматным, а про бульон и говорить не приходится. Шашлык из печени доводил до изумления, а отварной язык в качестве закуски был несравним с иными деликатесами. Но все-таки основной нашей пищей была рыба. Каждый вечер я ставил донки. Это три-четыре больших тройника, на которые наматывались кишки рябчиков, глухарок или внутренности пойманных ранее хариусов. Донки забрасывались в небольшие заливчики с песчаным дном. Утром на каждом тройнике сидело по налиму. Небольших, граммов по пятьсот-семьсот. Я их потрошил, складывал в большую миску знаменитую печёнку, одного брал с собой, остальных оставлял воронам и мелкому зверью. Не корите меня за такую расточительность. Однажды, когда совсем стемнело, я подошёл к месту, куда недавно забросил донку и осветил дно фонариком. Дна не было видно, несколько десятков налимов крутилось вокруг наживки! В тех местах налим, как и елец, считался сорной рыбой! Жена случайно обнаружила, что уха из налима с гречневой крупой просто объедение, особенно когда я добавлял в неё перетертую с солью печёнку. Впрочем, печёнка, приготовленная в водяной бане, была самостоятельным блюдом. После неё хваленая тресковая печень казалась грубой и примитивной пищей! Но ни что не могло сравниться с хариусом. В Реке он редко достигал веса более полутора килограммов. Чаще всего я ловил грамм под восемьсот. Двух штук нам вполне хватало на обед. Для правильного приготовления рыбы, её нужно было выпотрошить, добавить внутрь немного соли и подождать с полчаса. За это время разводился большой костёр. Угли, по мере образования и прогорания, осторожно сгребались в сторону. Далее хариус нанизывался на деревянный шампур через пасть вдоль хребта, после чего его нужно было обжечь на сильном пламени. Главное – не передержать! Как только чешуя задеревенеет и примет коричнево-золотой окрас, рыбу переносим над углями и доводим до готовности, обжаривая её то с одной, то с другой стороны. Признаком готовности служит момент, когда рыба провернётся на шампуре. Теперь выкладываем её на доску, аккуратно раскрываем и чайной ложечкой, повторяю – чайной ложечкой начинаем есть это ни с чем не сравнимое по вкусу нежное мясо. Ещё одно восхитительное блюдо из хариуса готовилось совсем просто. Выпотрошенный и очищенный от чешуи хариус нарезался небольшими кусочками и с вечера заливался маринадом – теплым, но не горячим, не более шестидесяти градусов. Маринад изготавливался из сока красной смородины, воды, соли и пряностей. Утром хариус был готов. Описать вкус не могу – надо пробовать! Хорошо шёл лосось. Мы его жарили на сковородке на обычном растительном масле, которое покупали на развес в деревеньке. Из муки мы пекли лепешки и употребляли их с перетёртыми с сахаром клубникой или чёрной смородиной – с кофе по утрам или с чаем на ужин. Помимо смородины, чёрной и красной, в тех местах росла странная ягода. Местные называли её казарган. Куст и сами ягоды по виду были абсолютно такими же, как красная смородина, но… чёрного цвета. Сок этого казаргана был такой въедливый, что в принципе не отстирывался. Моя шапка, в которую я собирал ягоды, за долгие годы приобрела тёмно-фиолетовый цвет. Из этих ягод получался дивного вкуса компот. Жена, сварив в котелке, ставила в журчащий рядом холоднющий ручей и в жару мы наслаждались сводящим зубы напитком. Рос в горах и дикий крыжовник. Мы его недолюбливали, так как часто приходилось продираться через его колючие заросли. Ягоды крыжовника были мелкие, но вкусные. Малина встречалась лишь изредка, а костяника просто устилала подлесок сплошным ковром.

На первое жена варила изумительные супы из глухарок с грибами. На скалах рос горный лук. У него была важная особенность, из-за которой его почти извели в низовьях Реки. Зимой, в лютые морозы, он замерзал в камень, а когда оттаивал, то ничем не отличался от свежего. Для охотников зимой в тайге он был просто необходим. Лук был зверски острый и придавал супам изумительный вкус. Жена нарезала его тоненькими кольцами, посыпала солью и перцем, обрызгивала соком красной смородины и долго мяла руками, или, как она выражалась – «жмакала». Вечером такой «жмаканый» лук в качестве салата шёл «на ура» с кусочками холодного рябчика, маральего языка или налимьей печенки. Под водочку, которую мы получали, разбавляя чистый питьевой спирт ключевой водичкой! Да что тут говорить, даже этого короткого перечня хватит тебе, читатель, чтобы давясь слюной, ты рванул прямо к холодильнику и, притоптывая ногами от нетерпения, стал кромсать кусок вареной колбасы, хрустя солёным огурчиком…

Я вспомнил об этих красотах и гастрономических безумствах вот по какой причине. Как я отметил выше, мы уже почти неделю жили рядом с Харитиной и Верой. И вот, днём, когда только мы вернулись из похода за клубникой и сидели на берегу у костра, из-за поворота Реки показались два плота с туристами. Они поравнялись с нами, замахали руками, мы ответили тем же и через несколько минут плоты скрылись за поворотом. Я зажарил двух хариусов. Мы тут же их пустили в оборот, чай вскипел, и мы уже собрались продолжить трапезу, как из зарослей тальника на берегу вышли двое парней. Они подошли к нам, поздоровались и спросили кто мы и откуда. Я, прежде чем отвечать вежливо спросил, не москвичи ли они. Дело в том, что и мы, и местные жители москвичей, мягко говоря, недолюбливали. Не буду распространяться почему, просто, не любили – и точка. Оказалось, что они ленинградцы – а это другое дело. Мы представились и предложили выпить с нами чаю с вареньем. Те с благодарностью согласились и мы разговорились. Шли они по этому самому опасному маршруту. Спешили, так как уже выбились из графика из-за снегопада и сильного ветра на перевале. По этой причине шли по реке почти без остановок и сегодня была лишь вторая на их пути полноценная днёвка с баней на берегу. Баня, это конечно сильно сказано. Туристы просто разводили огонь на берегу, разогревали камни, набрасывали на них ветки, накрывались большим куском брезента и лили воду на раскалённую гальку. Кстати, о бане. У одной из избушек, стоящей в нескольких метрах от ручейка была настоящая баня. Она осталась ещё с тех времён, когда рядом было небольшое поселение староверов на три семьи. Баню охотники поддерживали в рабочем состоянии и мы с семьей не пропускали возможности попариться. Баня, естественно, топилась по-чёрному. Но это было так приятно – распарившись свежими вениками, выскочить к ручью и бухнуться в воду, температура которой едва ли превышала восемь градусов!

Командир и его зам стрельнули у нас по сигарете – свои у них подмокли и теперь сушились рядом с огнём – и стали расспрашивать о том, что здесь имеется вокруг и чем мы тут занимаемся. И чем больше мы пели про красоты, мимо которых они пролетели, про гурманские изыски, про то, как мы не спеша бродим здесь, тем больше у них вытягивались лица. Потом один вдруг спохватился и сказал, что надо идти к своим. В дорожку мы насыпали им в шапку клубники. Утром прошлись вниз по Реке. Через километр обнаружились следы стоянки, а туристов и след простыл. Мы медленно побрели назад в полном недоумении – ну, зачем спрашивается, так мучиться, чтобы пролететь мимо настоящего рая! Ну, и фиг с ними, и со всеми им подобными. Пусть надуваются от гордости за свои подвиги, пусть тешат себя мыслями, что они здесь были! Ни черта подобного, не было их здесь! Это мы были и будем – будем до тех пор, пока ноги держат и глаза видят! Эх, ну зачем же Союз надо было разваливать!

Я упоминал выше, что иногда нас посещали охотники, сыновья Прокопия с жёнами и иногда его племянники. Вообще, когда мы были относительно недалеко от их деревеньки, они старались приплывать каждое воскресенье. Для староверов воскресенье ВСЕГДА выходной. Бывало, кончился сенокос. Сено подсохло и его надо сгребать в копны. Каждый погожий денёк на вес золота. Но… Воскресенье, жара, солнечно, на небе ни облачка. И хотя все знают, что в понедельник точно пойдет дождь, никто даже мысли не имеет, чтобы в святой день выйти на работу. В этот день летом в деревеньке все наряжались по-праздничному и шли к волейбольной площадке. Там начинались настоящие баталии. В состав команд входили и мужики, и бабы. Играли азартно, орали и игроки, и зрители. Никакой техники у игроков не было, они били по мячу растопыренной ладонью с такой силой, что, когда по настоянию приятелей, я вошёл в состав одной из команд, то вскоре так получил мячом по голове, что тут же из игры и выбыл. На мой вопрос, почему же они в футбол не играют, Павел, средний Прокопьев сын, смутившись ответил, что «никак нельзя, азартны мы, поубиваем друг друга…»

Ну, ладно, в деревеньке по воскресеньям было чем заняться. «А что делать зимой, когда охота, а охотничать нельзя?» – пристал я к Павлу. Павел степенно отвечал, что зимой он высыпается всласть, не спеша готовит завтрак, а потом на лыжах идет к Реке.

– Помнишь, – говорил Павел, – за Узким порогом с нашей стороны россыпь высоченная. Там у меня есть избушка, я от неё в понедельник начинаю круг по другим, моим пяти расставляя капканы и собирая попавших белок и соболей, и к ней же я в субботу возвращаюсь. Так вот, чуть дальше, где вулкан взорвался, ты небось видел штыри (пики, по-нашему) торчат, а среди них один, с вершиной будто бы седло. Так вот, я заберусь наверх, усядусь и… любуюсь. Пока солнце не скроется. Ну, и опять в избушку.

Ну, что тут скажешь!!!

К нам также наведывались в гости охотники, чтобы, по их словам, «погутарить с умным человеком», т.е. со мной. Жена и сын не выдерживали этого испытания и втроём с ружьем удалялись на безопасное для ушей расстояние. Правда, когда сын был ещё маленьким, он часто оставался и, развесив уши, жадно впитывал. Жена же… Жена грустила вдали на берегу Реки. С собой охотники привозили то свежие огурчики-помидорчики, то настоящие солёные грузди, творог, масло, копчёное мясо и прочее. Если их визит не попадал на пост, то мы устраивали совместное пиршество. Они расстилали скатерку для себя, мы – в сторонке, для себя. Никакого алкоголя они не употребляли, но пили медовуху, да и то, по праздникам или, иногда, по воскресеньям. Медовуха – напиток изумительно вкусный, пьется легко, но обладает жутким свойством – голова ясная, а ноги не идут. По понятиям староверов им нельзя с нами, мирскими, есть за одним столом. Сначала нам это казалось диковатым, потом мы привыкли. Жены у староверов поголовно имеют только начальное образование, как впрочем, и мужья. Хотя все мужики прошли армию. Военкомы дрались за каждого. Лучших солдат было не найти. Не пьют, не курят, матом не ругаются, начальство уважают и даже почитают. При них никакой дедовщины. Огромные, сильные как медведи, они враз наводили порядок в подразделении и защищали молодых солдат от дембелей и старослужащих. Про стрельбу и говорить не приходилось – в пятак слёту попадали. Одна проблема была для бедолаг – подчиняясь воинскому уставу, им приходилось сплошь нарушать свой религиозный устав. По этой причине по возвращению домой им следовало отмолить грехи. Дело это было непростое. Местный староста и главный законодатель общины, родной брат Прокопия Макарий, накладывал такую епитимью, что мама не горюй! Но голь на выдумки хитра. Была в строгом законе небольшая лазейка. Отмолить грехи в принципе мог за грешника кто-нибудь посторонний. Но где ж такого найти! Ан нет, были такие – и отнюдь не дураки.

Приблизительно на середине пути от этой моей избушки до деревеньки находился настоящий маленький монастырь-скит, где жило пять старушек, «матушек» – как к ним надо было обращаться. Настоятельницей была матушка Надежда, в миру – полная тёзка моей жены, что в значительной мере расположило игуменью к нам в целом и к жене – в особенности. Мы всегда навещали это место. Ночевали в гостевой избушке, стоявшей в сотне метров от келий. Мы старались что-то полезное сделать для матушек – лук ли собрать, дрова поколоть, сено сметать. Сено для скита косили охотники на косилке с конским приводом, потом они же сгребали его в небольшие копёшки. Когда сено подсыхало, его надо было свезти в одно место и сметать в большой стог. Возили сено конями. Для этого под копёшку проталкивали палку и верёвкой стягивали концы, так что сено было этой верёвкой прижато, а палка служила вроде как одной лыжей. Возить копёшки обожал мой сын, сидя верхом на лошади, а мы с женой и со старушками, с теми, что были покрепче, метали стог. Мне было несладко – раздеваться даже в жару было не положено. Максимум, что я мог себе позволить, это расстегнуть воротник рубашки, да штаны закатать до колен. Жене проще – платье можно было одеть на голое тело, но платок на голову – обязательно. За работу нас кормили. Помню, однажды вечером после работы нас позвали вечерять. Подали суп в глубоких мисках. Мясо с домашней лапшой. Сын хлебнул и аж глаза закатил. Вкуусно! Вычерпал всё, куснул мясо и шёпотом нас с женой спрашивает, мол, что это, никогда такой вкуснятины не пробовал! А я ему, дескать, курятина это. Не может быть, вытаращился он. Так эта курица всю свою недолгую жизнь провела на воле и ела она, что сама тут же во дворе да за забором находила. Ну, иногда жменьку зерна получала. Вот, что значит натуральный продукт! Скит состоял из двух избушек и кучи хозяйственных построек. Они все соединялись деревянными дорожками и находились под одной крышей. Половину одной из избушек занимала просторная молельня. То ли часовня, то ли церквушка. Стены были увешаны многочисленными образами и иконами, там матушки молились круглые сутки, за исключением непродолжительного сна и обязательных работ. Вот к ним-то и приезжали охотники по поводу епитимий, наложенных грозным Макарием.

Как-то раз мне пришлось быть свидетелем такого действа. Я сидел за столом и ждал обеда. Жена и сын уже поели и валялись на берегу Реки. Неожиданно в келью вошёл незнакомый мне парень, низко поклонился, перекрестился и присел рядом. Это был Иван, племянник Прокопия, с неделю как из армии. Появилась игуменья. Ванька вскочил, низко поклонился, достал из большого мешка несколько толстых, в пять пальцев, дисков, диаметром со среднюю тарелку и опять с поклоном передал матушке. Та его поблагодарила, кликнула повариху. Та вынесла тарелку мне и Ивану. Отобедав, мы встали, и я направился к своим, а Иван, задержавшись на минутку, сказал игуменье:

– Ты, уж матушка помоги! Епитимья на меня наложена невыносимая. А дел-то сколько – не успею. Помолись за меня, грешного

Иван сделал паузу и добавил. – Вощины я ещё привезу через недельку-другую.

– Ну, ладно, – ответила матушка. – Отмолим, езжай с Богом!

Посещая каждый раз матушек, я словно попадал совсем в другой, абсолютно нереальный мир. Особенно врезался мне в память один эпизод. Однажды я решил прилететь в эти края зимой. Очень хотелось увидеть воочию, как тут происходит жизнь при минус сорока. Я был потрясён красотой зимней природы. Несколько дней провел у матушек, гулял вдоль реки, дышал свежайшим и таким сухим воздухом, что мороз практически не чувствовался. Стояла просто невероятная тишина. Дым из трубы поднимался вертикально вверх и таял высоко-высоко в небе. Местами на Реке образовывались полыньи, и рядом с ними от испарения воды кусты и деревья покрывались невиданным мной ранее инеем. Его иглы были длиной до десяти и даже пятнадцати сантиметров. Я тогда ещё курил и, дымя сигаретой, прошёл пару километров. Постоял полчаса, любуясь открывшимися видами, и двинулся назад. Удивительно, но прошло уже более часа, а дым от сигареты висел длинной тонкой струйкой на всём протяжении моего пути к дому! В один из дней, после позднего обеда, когда уже начинало смеркаться, матушка Надежда вдруг предложила мне остаться и послушать. Я удивился, но остался. Она достала тоненькую тетрадку. Судя по виду, ещё дореволюционного производства. Остальные монашки, словно стайка воробушек, расселись вокруг на полатях, и игуменья начала читать. Оказалось, это были описания деяний местных святых. Надо отметить, что староверы Библию, особенно Ветхий Завет, особо не жалуют. Помимо Евангелия основной священной литературой им служат рукописные истории, поучения, описания чудес, записки отшельников. И вот, представьте себе: келья, иконы, лампадка под каждой, свечи на столе, монашки в одеянии, игуменья, читающая с выражением про чудесное спасение от медведя какого-то местного угодника – какая тут цивилизация, где мы? В какой-то момент я потерял чувство времени, мне вдруг показалось, что вот-вот в дверь вломятся опричники царя Иоанна Васильевича, заломят мне белы рученьки, вытащат на свет божий, да и полетит моя головушка, нехристя бесстыжего, на снег чистый… А Надежда всё журчит, монашки ойкают, сопереживают. У меня уж совсем крыша едет. Где я? Кто я? Тут чтение прекратилось, я очнулся, а матушка и говорит:

– Что, небось, думаешь сказки всё это? Так вот: прошлой осенью матушка Анафролия прибегает – лица нет, кричит. Ещё чуть-чуть – и сомлеет. «Ой, – кричит, – медведь на пасеке!» Но что делать? Подхватилась я – и бегом. И точно: стоит, ирод, на задних лапах, на плетень опёрся. Вот-вот и проломит. Я к нему ближе, ближе. Анафролия вцепилась в меня и тянет – не пущу, дескать. Я сама дрожу, но тут как начала молитву святому Николаю-заступнику возносить! Молюсь громко, аж кричу. И тут мишка окаянный рыкнул, опустился на все четыре лапы и пошёл в лес. Вот, видишь – сила-то какая в молитве заключена!

Через пару лет мы с женой и сыном опять навестили матушек. Два дня гостевали, сено помогали убрать. Под конец пришли к игуменье прощаться, поскольку пора было и честь знать. Тут матушка Надежда и говорит: «Пойдем, покажу». Мы прошли в небольшую пристройку. Половина её была отгорожена решёткой из толстых деревянных прутьев. За нею на широкой лавке лежала старушка, укрытая каким-то рваньем. Мы, остолбеневши, уставились на неё.

– Это что это, это кто это? – чуть заикаясь от неожиданности, спросила жена.

– Да Марьюшка это, – ответила игуменья.

– А что это она тут делает?

– Да с головой у неё не все в порядке. Пришла помирать, да задерживается. Видать, что к Господу ещё рано.

– А почему в клетке-то?

– Дык мажется она.

– ???

– Ну, дерётся. Так мы её в клетку, пусть там сидит. Подождём, пока Господь не заберет.

Оказалось, что в монастырь приходят совсем уж немощные старики и старушки. Чтоб, значит, помереть в святом месте… Сама матушка Надежда была твёрдым руководителем своего небольшого коллектива: грамотная, умная, говорила на очень правильном русском языке, но зачастую использовала давно вышедшие у нас словечки. Хорошо рисовала. Основными сюжетами были картинки из жизни: марал, пасущийся на полянке, рябчики на ветке, стая глухарок, избушка… Рисовала она гусиным перышком, а в качестве красок использовались растертые в мельчайший порошок грифели цветных карандашей. Порошок разводился лампадным маслом, а карандаши сначала привозили охотники, а позже мы. Она дарила нам эти картинки, а также коврики, сотканные из лоскутков ткани.

Несмотря на всего лишь начальное образование, местные мужики были и рукастые и очень даже головастые. Они не только блестяще владели исконными крестьянскими навыками, но и разбирались в технике, мастерили всякие приспособления. Жена им кучу разной специальной литературы по обработке металла слала, а я инструмент всякий. Каждый раз приезжая, я не переставал удивляться – то из бензопилы вертолет задумали, то в лодку мотор от автомобиля попытались приспособить, чтобы сделать водометный двигатель, то из мотоцикла замечательный снегоход соорудили, то просто чудили из удовольствия. Как-то раз мы с моим питерским дядюшкой жили несколько дней в дальней избушке. Ждали Павла Прокопьевича и его приятеля Яшку. Они были женаты на сёстрах и дружили с детства. Я ещё весной сговорился с ними, чтоб доставили нас с моим дядюшкой далеко вверх по течению в место, где когда-то, много тысячелетий назад взорвался вулкан. Раскалённая лава пропилила в скалах русло Реки, и пейзажи там были фантастические. Дядюшка жаждал их запечатлеть и согласился оплатить парням доставку и сопровождение. Неожиданно к нам в компанию прибавились ещё один Прокопьевич, Константин и его двоюродный брат Иван, сын Макария Ермогеновича. Они за неделю до этого накосили сено на большом лугу, в двух километрах от нашей избушки ниже по течению Реки. Теперь же надо было свезти все копёшки в одно место и сметать большой стог на зиму. Здесь сходились границы их охотничьих участков, и сено требовалось лошадям. Я тут же вызвался возить копёшки, а дядюшка решил забраться на вершину высокой горы, чтобы сделать несколько панорамных снимков. Но парни задумали «упростить» свою работу. Они нашли на краю поляны две лиственницы и собрались сметать стог между ними. Почти два дня они потратили, чтобы из двух обрубков дерева вырезать ножом крюк и блок, чтобы с их помощью метать сразу целиком копёшку! Я возил, они метали. Блок привязали к натянутой между деревьями верёвке. Перебросили через него другую верёвку, к её концу привязали крюк, которым поддевали копёшку. Один из охотников, таща за свободный конец верёвки, поднимал копёшку, второй – без усилий укладывал её на место в большущий стог. На всё ушло почти три дня. Займись они метанием стога по старинке, управились бы за день! В разгар работ на коне подъехал к нам их родной по матери дядька Савва. Он смотрел, смотрел на их работу, потом плюнул и проворчал, дескать, вот чего вздумали, делать парням нечего, и поехал дальше. Его зимовье было рядом, и он решил проверить всё ли в порядке. Лето выдалось сухое, и медведь шалил, грабил запасы охотников, так как и ягод и ореха было мало.

Прокопьевичи вообще выделялись своей грамотностью среди всех обитателей деревеньки. Они выписывали кучу самых разных журналов – от чисто технических до «Науки и жизни» и даже «Юного техника». Интересовались политикой и донимали меня вопросами о жизни, как они говорили, «на Большой земле». В то же время они сохранили этакую детскую непосредственность, наивность в хорошем смысле слова. Они были искренне религиозными и противились, как могли таким благам цивилизации, как радио и телевидение. Они искренне верили в разные сказочные чудеса, леших и ведьм. Однажды мы сидели у костра. Яков, тогда совсем ещё молодой парнишка, только вернувшийся из армии и сватавшийся к сестре жены Павла, вдруг сообщил мне, тараща свои огромные, цвета крепко заваренного чая, глазища:

– Я весной беся видел! Настоящего!

– Да ну! Не может быть! И как он выглядел, успел рассмотреть?

– Да. Вхожу я в комнату, а там над стулом вертится! Вертится, вертится, жужжит! Такой небольшой, с метр в длину и шириной почти в половину!

– Ну, а рожки, хвост да копытца заметил?

– Да вы что! Да если б я рожки да хвост узрел, так тут бы и сомлел. А может быть, и помер со страху!