Быть драконом

Прав-то я был прав, только что толку?

Побродив еще какое-то время по квартире, я понял, что ничего мне здесь не светит. Надеяться на то, что Антонов-Демон вдруг заявится, было глупо.

Что ему тут делать? – рассуждал я. Ему сейчас не до своей мазни. Он сейчас в иных эмпиреях витает. У него на уме встреча с Хозяином. Хочет силой потусторонней разжиться и все свои проблемы – житейские и ментальные – на раз решить.

Проклиная свою нерасторопность, я пошел на выход, но, едва взялся за ручку двери, вдруг почувствовал: что-то не так.

Какие-то магические флюиды тянули меня назад, в комнату.

Тянули настойчиво.

Я не стал сопротивляться родному бессознательному и вернулся. Встал посреди комнаты и, полностью раскрывшись, прислушался к своим ощущениям.

Сила исходила от одной из картин, висящих на стене.

Это было мрачное по сюжету полотно: воин-легионер вспарывал коротким мечом живот привязанного к столбу пленника. Рваную плоть, море крови и выпадающий на зрителя ливер автор выписал с фотографической точностью. Подписана была картина фирменной аббревиатурой ДЧХ.

Известно, что картины великих мастеров по Силе не уступают иным волшебным артефактам. Лично я знаю несколько таких картин, одна из них – «Жалость» Уильяма Блейка. Могу закрыть глаза и с ходу представить: на земле неподвижно лежит безучастная ко всему женщина, а две другие несутся по темно-синему небу на слепых конях. И ночь, и ветер, и звезд ночных полет. И еще развевающиеся волосы наездниц. У одной из них в руках крошечный ребенок, и она. склоняясь, показывает его той, что лежит на земле. Будто хвалится.

Эта картина – иллюстрация к «Макбету» Шекспира. Если точнее, то к тому эпизоду, где герой размышляет о последствиях убийства Дункана:

И жалость, как младенец обнаженный
Верхом на вихре или херувим,
Несущийся на скакуне воздушном,
Повеет страшной вестью в каждый глаз.
Чтоб ветер утонул в слезах.

Даже репродукции этого полотна имеют заряд не меньше пятидесяти кроулей. А подлинник, говорят, так и вообще – атомная бомба. Силен Блейк. Нет спору, силен. Я потому Блейка знаю, что стихи его люблю. Ведь он же еще и поэт. Кто «Мертвеца» Джармуша смотрел, тот в курсе. Поэт. И поэт отличный. Большой мастер.

А вот Евгений Антонов по прозвищу Демон никоим образом не тянул на звание мастера. Неплохой ремесленник, и только. Даже судя по этой его картине: за натурализм исполнения можно поставить оценку «отлично», но, как говорит в подобных случаях моя грамотная помощница Лера, тема не раскрыта. Мученика, к примеру, жалко не было. Ничуть. Выражение лица у него такое, будто он получает наслаждение от всего происходящего. Чего такого мазохиста жалеть? А палач выглядел каким-то бесстрастным, ни ожесточения не было в его лице, ни сострадания – так, мясник на рынке, равнодушно разделывающий замороженную тушу. В общем, картина не вызывала никаких эмоций, помимо понятного физиологического омерзения. Нормальная реакция на это полотно – закрыть глаза и отвернуться. И я искренне не понимал, почему от него веет Силой.

До тех пор не понимал, пока, ведомый интуитивным порывом, не снял картину с гвоздя.

Тут-то секрет и открылся.

За картиной прятался вмонтированный в стену сейф. Стало ясно, что магические флюиды излучает вовсе не картина, а некий предмет, сокрытый в тайнике.

Вот она где, Чаша Долголетия, смекнул я, постучав рукояткой пистолета по дверке сейфа. А может, и не только Чаша, но и все остальные артефакты.

Сейф был из дорогих, с кодовым замком, такой Ключом Лао Шаня не вскроешь. Был бы я при Силе – снял бы комбинацию заклинанием и произвел изъятие украденных вещей без шума и понятых. Изъял бы, и на том бы вся эта безобразная история, пожалуй, и закончилось. Но только Силы у меня на данную минуту было по-прежнему ноль целых кроулей и ноль десятых. Даже полученную от Михея Процентщика в качестве аванса и ту истратил. До последней капли.

Оставалось одно – набраться терпения, затаиться и ждать, когда Антонов-Демон явится за артефактами. В том, что должен прийти, теперь не сомневался – без этих предметов Силы провести черную службу невозможно.

Я глянул на часы (было уже четверть девятого), скинул с кресла свернутый в рулон матрас, расположился и начал ждать.

Чтобы ненароком не уснуть, разглядывал плакаты. Вернее, один плакат. Это был креатив времен студенческой революции 1968 года, и там так: по красному полю бредет в пустоту стадо понурых баранов и надпись на французском «Retour a la normale».

«Возвращение к норме», перевел я и усмехнулся.

На самом деле стало смешно. Лидеры «революции троечников» считали обывателей пустоголовыми баранами, но, когда повзрослели, благополучно встроились в ненавистную систему, заняли приличные государственные посты и возглавили стадо. Теперь уже сами посылают войска в депрессивные кварталы разгонять буйных алжирских парней. Разве не смешно?

Смешно и навевает определенные мысли.

Только не суждено мне было развить эти мысли, поскольку Антонов-Демон пришел уже через семь минут. В восемь двадцать две. Я, честно говоря, не ожидал, что все случится так скоро.

Пока он щелкал замками, я успел снять пистолет с предохранителя и отойти к зашторенному окну.

Когда я его увидел, вначале не понял, отчего у него такое прозвище – Демон. В его внешности не было ничего демонического. Среднего роста тридцатилетний мужчина с ранней плешью и невыразительными чертами лица. Лицо, пожалуй, даже какое-то простоватое, не породистое ничуть. Из толпы такое не выделишь, а второй раз встретишь – не узнаешь.

В одежде я тоже никаких претензий на исключительность не заметил: потертые джинсы, серая майка и болотного цвета ветровка.

Человек как человек, ничего особенного.

– Ты кто? – спокойно, ничем не выдав своего удивления, спросил он.

– Тот, кто тебя остановит, – ответил я, поднимая пистолет.

После секундного замешательства он меня поправил:

– Ты труп.

Произнес так, что стало понятно: дай волю – убьет.

Иные буйные носятся с воплями «Поубиваю всех, порешу», и эти вопли истошные только смех вызывают и ничего кроме. А этот вроде тихо сказал, но у меня сразу мурашки по коже пошли. Голос его никак не сочетался с ординарной внешностью, был убедительным и властным. Ладно голос – в глазах, до этого тусклых, будто молния сверкнула. Парень был не так прост. Совсем не прост.

Нет, не зря у него такое прозвище, рассудил я. Ох не зря. Псих в натуре. Маньяк. Такой на самом деле может проникнуться, войти в транс и отбарабанить заклинание на «ять». А уж про то, что потом вытворит, и подумать страшно.

Чтобы скрыть свою озабоченность, я скептически улыбнулся.

– Убьешь, говоришь? Ну-ну. – Затем стер с лица ухмылку и спросил вполне серьезно: – Что, Женя-мальчик, понравилось убивать? Во вкус вошел?

За ним не заржавело.

– Не твое собачье дело, – отмерил он мне.

Вот так вот грубо.

Впрочем, его раздражение можно было понять. Заявилось какое-то чудо незваное, пушкой размахивает, странное говорит. Будешь тут раздражаться. Но только мне его недовольство было до одного места.

– Слушай, ты, несуразное дитя перестройки, а чего ты всех так ненавидишь? – спросил я. – Ты же человек. Тебе дано любить. Почему, вместо того чтобы любить, убиваешь?

Помолчав, он произнес:

– Слабаки и неудачники должны уйти. – Даже скорее не произнес – изрек. И добавил в том же высокомерно-назидательном тоне: – Вот первая заповедь любви.

Я хлопнул себя свободной рукой по лбу:

– А-а, ну да, ну да. Как же это я мог забыть. Ведь Gott ist tot. Бог умер. Теперь ты, Женя-мальчик, будешь у нас вместо Бога. Теперь ты будешь подталкивать падающих, раздавать испытания и снисходительно взирать на простертые к тебе руки. Нравится взирать на простертые руки? Тащишься от этого? А, Женя-мальчик?