Семьи: книга третья

Завязин по привычке сел в такси на переднее сидение, но, перемолвившись с водителем несколькими фразами, почувствовал, что не имеет ни малейшего желания вести разговор, и поспешил отвернуться к боковому окну. Тут только, увидев в стекле свое отражение, понял он, что был в очках, которые так до сих пор и не снял.

«Люба», – подумал про себя Завязин, складывая дужки очков и убирая их в карман. Ему стало тепло на душе, когда он вернулся мыслями к ней, к тому, как внимательно и нежно смотрела она на него за столом, как сказала, что у него очень умный вид. «Профессор. Хм, – хмыкнул Завязин вслух, расплывшись в непроизвольной, полной счастливых эмоций улыбке. – Полина никогда мне ничего подобного не говорила. За всю жизнь ни слова не сказала по поводу того, какой у меня вид в очках. Когда я начал их носить? Лет десять назад. Все это произошло как-то обыденно, незаметно…»

Вспомнив о жене, Завязин почувствовал, как его вновь стали окутывать тягостные ощущения. Ощущения чего-то массивного, довлеющего над ним, от чего невозможно было избавиться. Он посмотрел на время – два часа ночи. Чувства вины и досады охватили Завязина. Ему вдруг стало невыносимо сидеть впереди, около таксиста: несмотря на то, что он был отвернут от водителя, тот начал очень сильно раздражать его, терзать своим присутствием, будто не просто находился рядом физически, а слышал все его чувства, переживания, знал, о чем он думает, что его тревожит.

«Зачем я сел вперед?» – не находил себе места Завязин, хмурясь и смещаясь все дальше к стеклу двери, так что почти уже упирался в него лбом. В этот момент таксист вдруг обратился к нему. Не поворачивая головы и не скрывая своего раздражения вопросом, Завязин ответил односложной фразой и тут же попытался отвлечься, начав разглядывать проплывающие мимо дома и улицы, но город был уже совершенно темным и пустым и не давал ни единого шанса отделаться от мучавших мыслей.

Еще на подъезде к дому Завязин заметил, что в кухне горит свет. Она не спала, как всегда, когда он приходил ночью. Завязин вспомнил состояние Полины в такие моменты, и ему стало жалко ее. «Что же ты не спишь? – напряг он лоб. – Мучаешь и меня, и себя».

Расплатившись с таксистом, Завязин подошел к подъездной двери и остановился возле нее, не желая заходить внутрь. Там, наверху, его ждала измотанная и злая жена, которая, лишь только он окажется в квартире, начнет свои расспросы, а он, как всегда, будет врать ей, нагло врать, и оба они будут знать, что все его слова – ложь. Потом крики, слезы и снова ложь.

Завязин закурил сигарету в бессознательной попытке отсрочить таким образом объяснения с женой, а затем в очередной раз посмотрел на время – шел уже третий час. «Очень поздно», – подумал он про себя. Завязин еще несколько дней назад предупредил Полину, что они с друзьями намечают сегодня встречу в боулинг-клубе, но никогда прежде он не задерживался с товарищами так надолго. «Скажу, что засиделись с друзьями. Все равно она ни у кого спрашивать не будет».

Завязин хорошо знал жену. Знал, что она не будет звонить его друзьям и проверять, действительно ли они разошлись так поздно. Полина была неуверенной в себе, застенчивой женщиной; ей казалось глупым обращаться с такими вопросами к друзьям мужа, которых она плохо знала, и даже если в запале обещалась поговорить на следующий день с Юрием или Ринатом, чтобы все выяснить, никогда этого не делала.

«Буду стоять на своем, и на этом все закончится», – пытался придать себе уверенности Завязин. Он отошел на несколько шагов от стены дома и еще раз посмотрел туда, где располагалось окно кухни, с какой-то наивной надеждой в душе увидеть сейчас, что свет в нем погас.

Свет по-прежнему горел. Завязин выкинул окурок и зашел в подъезд.

Глава XV

Еще несколько дней назад, в тот самый момент, когда муж рассказал о своих планах отправиться в пятницу с друзьями в боулинг-клуб, Полине стало совершенно ясно, что он не придет домой вовремя. В последние месяцы подобные встречи непременно заканчивались появлением супруга поздней ночью, и всегда неизвестно откуда.

Весь день мысли о том, во сколько вернется сегодня муж и где он бывает вечерами, преследовали Полину. На работе она никак не могла сосредоточиться: не замечала посетителей, не слышала коллег; вещи буквально сыпались у нее из рук, так что к концу дня она неловким движением разбила стеклянную полку для одежды. Вернувшись же домой, поссорилась с дочерью, не согласившись отпустить ее в поездку на озеро с однокурсниками в следующие выходные, и в оставшийся вечер они больше не разговаривали.

Все раздражало и беспокоило Полину. С трудом дождалась она, когда дочка, отправившись спать, выключила наконец телевизор, шум которого бередил ее сознание, как заноза в теле; но, вопреки ожиданиям, тишина не принесла облегчения. Несколько раз Полина пыталась дозвониться до мужа, но он не брал трубку. Перейдя после полуночи на кухню и закрыв двери в комнаты, чтобы, когда придет супруг, не разбудить дочку, у которой завтра с утра были занятия в институте, она стала дожидаться его возвращения.

Уже больше полугода Полина жила в постоянной тревоге и напряжении, наблюдая, как муж отдаляется от семьи. Измены супруга происходили и раньше: о некоторых из них она догадывалась, о некоторых знала наверняка, но все эти отдельные случаи никак не сказывались на его взаимоотношениях с домочадцами. В последнее же время все было по-другому.

Сейчас Полина чувствовала – что-то не так. Муж вел себя не как обычно. Все более менялось его отношение к семье, к дочери, но в особенности – к ней самой. Завязин начал сторониться, будто даже избегать ее; они могли днями не разговаривать друг с другом, а когда общались, у Полины то и дело появлялось странное ощущение какого-то принужденного, искусственного характера их беседы, будто муж подходил к разговору с ней как к какой-то своей формальной функции, которую он должен совершить, несмотря на отсутствие всякого естественного желания.

Завязин стал значительно чаще отсутствовать дома. Причины были всегда хорошо известные: встреча с друзьями, дела в гараже, командировка, аврал на работе. Все это имело место и раньше, но если еще полгода назад у него, к примеру, была одна, реже две командировки в месяц, то теперь они случались чуть ли не каждую неделю. Он дольше задерживался по вечерам, а в последнее время стал уезжать из дома даже днем в выходные, чтобы «помочь Денису со шкафом» или «доделать заслонку на машине».

Полина решила внимательней приглядеться к мужу, понаблюдать за ним, но первое время не находила ничего, что могло бы вызвать беспокойство: ни подозрительных записей или сообщений в телефоне, никаких бумаг или вещей в карманах. Она стала больше интересоваться делами супруга вне семьи, однако его объяснения своих регулярных задержек выглядели вполне правдоподобно и благовидно.

На первый взгляд все было безупречно, но, не находя прямых и явных доказательств связи мужа с кем-нибудь на стороне, Полина все чаще стала замечать маленькие нестыковки при сопоставлении самых различных обстоятельств. Множество незначительных несоответствий, зазоров в объяснениях супруга выказывали их истинный поверхностный характер; иногда эти еле заметные противоречия пересекались, выявляя уже больший пробел. Все очевиднее становилось Полине, что муж скрывает нечто очень существенное, а его рассказы о том, где он бывает и чем занимается, представляют собой искусственный, выдуманный мир, созданный специально, чтобы спрятать его реальную жизнь вне семьи. Чем внимательнее приглядывалась она к этому бутафорскому миру, тем яснее видела, как он трещит по швам; и хотя сквозь все эти бесчисленные разломы еще нельзя было ясно разобрать его границ или того, что находилось за ним, она уже вполне ощущала масштаб той скрытой жизни, которую муж прятал от нее, и понимала, что эта скрытая жизнь – любовная связь супруга с женщиной на стороне.

Уже более двух часов Полина сидела на кухне в полной тишине, нарушаемой лишь дребезжанием периодически включающегося холодильника, шум которого в безмолвии глубокой ночи казался до странности сильным. Подобрав под себя ноги и склонившись над столом, она все это время даже не вставала с табурета, а только изредка поднимала голову, чтобы взглянуть на часы, висевшие напротив в коридоре. И каждый раз, когда она смотрела на время, перед ней неизменно возникал один и тот же вопрос: «Где же он?»

«Может, он и вправду до сих пор сидит с товарищами в боулинг-клубе? – в отчаянии предположила Полина, но тут же отказалась от этой мысли, прекрасно понимая, что муж давно уже не с друзьями, если вообще встречался с ними сегодня. – А вдруг случилось что-то страшное? – замаячило у нее в сознании. – Уже два часа ночи. Ведь никогда так допоздна не задерживался. Может, он в больнице, а я такое на него надумала…»

Не раз уже за сегодня Полине приходили в голову мысли о том, что с мужем могло случиться что-то непредвиденное. Полгода назад, когда Завязин впервые стал задерживаться до поздней ночи, она только об этом и думала, по нескольку раз обзванивая городские больницы и близлежащие полицейские участки. Эти мысли страшили Полину, но в то же время приносили с собой облегчение тем, что отвлекали ее от возможной измены супруга: они рождали тревогу за мужа и жалость к нему, тогда как мысли о любовнице причиняли одну лишь нестерпимую боль. То и дело представлялось Полине, что вот сейчас ей позвонят и она узнает про то, как Глеб, возвращаясь домой, попал в аварию, как поедет после этого к нему в больницу, затем, не отходя ни на шаг, забыв про все на свете, будет ухаживать за ним, поможет ему подняться. А когда он выздоровеет, то увидит, кто его по-настоящему любит, и все, что было, станет уже не важным… В такие моменты Полина со смутным ужасом в душе понимала, что страстно желает этого: пусть муж попадет в больницу, пускай даже станет инвалидом – это лучше, чем то, о чем она боялась и подумать. Порой напряжение ее нарастало до такой степени, что она, давясь слезами, в кровь разжевывая губы, кричала про себя: «Хоть бы он умер! Хоть бы он сдох! Сдох!» Она действительно хотела, всей душой ждала, жаждала звонка из морга, этого спасительного звонка, который сообщением о смерти Завязина разрешил бы ее муки. На подсознательном уровне она чувствовала, что даже смерть мужа будет для нее куда менее болезненна: гибель супруга принесла бы ей лишь боль потери; тогда как его уход к другой женщине (фактический или только ментальный – не имело значения) помимо боли потери рождал невыносимое, нестерпимое чувство брошенности, отвергнутости и изматывающую, лишающую всякого покоя, выжигающую и коверкающую душу надежду. Мысли о каком-нибудь чрезвычайном происшествии были для Полины последней отчаянной попыткой убежать от напрашивающегося очевидного вывода, что Завязин у любовницы; но со временем ситуации, когда муж задерживался до поздней ночи, стали настолько частыми, что она уже не могла хоть сколько-нибудь долго обманываться упованием на непредвиденное.

Как ни пыталась Полина, пребывая сейчас в одиночестве и полной тишине, убежать от действительности, лихорадочно перебирая все возможные объяснения, почему супруг не приходит домой, неизбежно вскоре возвращалась к мысли о любовнице. И эта мысль была для нее самой страшной. Когда она понимала, что муж сейчас изменяет ей, что, возможно, в эти минуты, пока она сидит на кухне и сходит с ума в ожидании его, он развлекается с другой женщиной, ей становилось до невозможности обидно, больно, грудь будто сдавливало многотонными тисками, и слезы наворачивались на глаза. Ожидание превращалось для Полины в нестерпимую пытку, и тогда она вновь смотрела на время, и снова ворох мыслей, чувств и эмоций переполнял ее. Из жуткого круга, полного отчаяния, слепых надежд, самообмана, страха и боли, она не способна была сама вырваться. Только появление мужа могло прекратить ее терзания.

В третьем часу ночи с лестничной площадки послышались звуки возни, а затем раздались звонкие щелчки дверного замка.

Глава XVI

Первое, что увидел Завязин, открыв дверь в квартиру, была жена. Она стояла прямо напротив, на расстоянии двух метров, спиной к проходу в комнаты, в упор смотря на него.

Полина представляла собой женщину возрастом лет под сорок, среднего роста, со стройной, в чем-то даже худощавой фигурой. Волосы ее, от природы очень светлые, были короткими: сверху, где-то до середины ушей, они лежали пышной шевелюрой с разделенной надвое челкой, а дальше плавно переходили в остриженный под машинку ежик, оголявший хрупкую шейку, выглядевшую от этого особенно стройной и грациозной. Маленькое лицо Полины, обладая округлой формой, было довольно рельефным, с красивыми скулами и подбородком. Нос имел ровную спинку, а книзу был слегка сплющен и вытянут, относясь к тому типу, про которые говорят «уточкой». Полина никак не подпадала под определение красавицы в общепринятом, эталонном понимании, но за счет стройной фигуры и какого-то уникального своего кроткого обаяния всегда выглядела очень привлекательно. И в тридцать, и в сорок лет она продолжала обращать на себя внимание мужчин; только в последние месяцы, полные тяжелых душевных переживаний, свойственное ей обаяние поблекло.

Сейчас же лицо Полины было преисполнено бурлящей в ней обидой и яростным негодованием. Она смотрела на мужа воспаленными красными глазами из-за разбухших, полных подавленных слез век. Во взгляде ее было все: укор, мольба, отчаяние, злость. Только на мгновение Завязин смог заглянуть ей в лицо, как тут же, не проронив ни слова, отвернул голову и весь поворотился назад, принявшись закрывать входную дверь.

– Ты не в домашнем. Ходила куда-то? – вешая куртку в шкаф, спросил Завязин, успев заметить, что Полина была в тех вещах, в которых отправлялась с утра на работу: в теплых шерстяных колготках и вязаной кофточке, переодев только юбку на трико.

– Где ты был? – услышал он в ответ необычно грубый голос жены.

– В смысле где я был? – с каким-то даже возмущением и укором переспросил Завязин. Он поднял было голову, намереваясь своим хмурым недовольным видом показать Полине, что считает ее вопрос и скрытый в нем намек совершенно неуместными, но, во второй раз увидев лицо супруги, поразился его неистовому выражению и вновь опустил глаза. – Ты сама знаешь, – заметно тише, каким-то пристыженным голосом проговорил он, – с друзьями в боулинг-клубе.

– Что ты врешь мне?! – выпалила Полина, стараясь придать своей речи твердый и решительный тон, но по всему чувствовалось, что она вот-вот готова была сорваться в отчаянную истерику.

– Я не вру, – ответил Завязин. Он снял обувь и в одних носках, совсем забыв надеть тапочки, занятый только желанием скорее покинуть коридор, по-прежнему не поднимая головы, с видом упертого бычка двинулся в единственном доступном ему направлении – на кухню.

– Хватит врать! Никогда вы с друзьями не сидели так допоздна, – продолжила Полина, следуя за мужем и ни на секунду не переставая смотреть на него.

Оказавшись на кухне, Завязин несколько раз окинул взглядом окружающие предметы, будто в попытке найти что-то, а затем открыл холодильник и принялся смотреть внутрь, не видя при этом ничего из того, что в нем находилось.

– И что вы делали в боулинг-клубе? – спросила Полина.

– В боулинг играли, – ответил Завязин из-за открытой дверки холодильника.

– А потом?

– Потом я домой поехал.

Завязин закрыл холодильник, выпрямился и посмотрел на жену. Полина стояла в проходе на кухню; лицо ее исказилось гримасой страдания, а в глазах блестели слезы.

– Ну что ты, – жалостливо сложив брови, шагнул навстречу ей Завязин.

– Нет! Не трогай меня! – вытянув вперед обе руки, чтобы не дать возможности мужу приблизиться, отчаянно прокричала Полина. Отвернув голову в сторону, она закрыла глаза, и вновь душу Завязина обожгло это маленькое овальное темно-коричневое пятнышко на ее глазу.

На правом верхнем веке Полины была небольшая родинка. Когда она закрывала глаза или опускала взгляд, эта родинка становилась видна, большую же часть времени была незаметна. Завязин любил это скрытое от всех других пятнышко на самом видном месте лица супруги – оно было его секретом. Родинка появлялась, когда Полина полностью отдавалась мужу, доверяла всю себя настолько, что закрывала глаза, позволяя ему контролировать окружающую ее действительность. Завязин наблюдал это пятнышко, любуясь спящей женой или в мгновения их особенной близости и страсти – в те минуты, когда душу его переполняли самые нежные любовные чувства к супруге, к женщине, полностью доверившейся ему.

И вот сейчас он снова увидел это пятнышко. Снова чувства глубокой любви, благодарности и бесконечной нежности к Полине вспыхнули в груди Завязина. Но если раньше в такие моменты он любовался преисполненным умиротворенного блаженства лицом жены, то теперь все эти чувства всколыхнулись в нем, когда он смотрел на истерзанную страданиями супругу. И, вспыхнув сейчас, это пламя возродившихся чувств не согрело, а обожгло душу Завязина, потому что он знал: единственной причиной мучений Полины, причиной того, что это прелестное нежное существо, всецело доверившееся ему, терзалось от нестерпимой душевной боли, был он, и только он один.

Увидев родинку на лице Полины, Завязин почувствовал, как в груди у него все сжалось и вывернулось. Сощурившись, скорчившись лицом, будто от острой физической боли, он опять подался к ней, но она остановила его руками и отшатнулась назад.

Не в силах больше глядеть в лицо супруги, Завязин отвернулся в сторону, пытаясь найти, куда себя деть, а заметив в раковине немытую посуду, бросился к ней с теми чувствами в душе, с какими бросается к воде человек, на котором загорелась одежда.

– Где ты был? – собравшись с силами, вновь повторила свой вопрос Полина.

– В боулинг-клубе, – вымолвил Завязин, натирая сковороду моющим средством.

Полина хмыкнула полной горечи и презрения усмешкой и покачала головой.

– А после боулинг-клуба?