Тайный коридор

– Читал детективы, – буркнул Звонарев.

– Тогда вы должны знать, что разведка сама занимается внедрением «кротов» в стан врага, а не отлавливает их в своем стане. Покойный по роду своей деятельности не соприкасался с иностранными шпионами. Поэтому из ваших слов вовсе не следует, что проблемы его были исключительно профессиональные.

– Я думаю, это у вас есть исключительно профессиональные проблемы, – насмешливо сказал Звонарев. – Текучка заела, понимаю… Фарцовщики, валютчики… Вы не допускаете возможности, что наши «кроты» в стане врага получают информацию о вражеских «кротах» здесь и передают ее по назначению?

Пристальный взгляд Немировского стал тяжелым.

– Вы уверены, что сообщили нам все, что рассказал вам полковник? – тихо спросил он.

– В общих словах – да. Что же касается деталей, то он сам их избегал, говорил довольно обтекаемо, намеками.

Немировский опустил глаза в стол, подумал, потом достал из папки лист бумаги.

– Изложите, пожалуйста, письменно все, что вы рассказали мне. Будет лучше, – с неуловимым нажимом, таящим в себе угрозу, продолжил он, – если вы вспомните что-то и помимо этого.

Звонарев не ответил, взял бумагу и ручку. Не снисходя до вопроса, на чье имя писать заявление, он начертал вверху листа: «В КГБ при Совете министров СССР». Немировский, прочитавший эту надпись (в перевернутом виде), усмехнулся:

– Уже не при Совете министров. Впрочем, это не так уж и важно.

– Почему же неважно? Давайте исправим. При ком же вы теперь?

– А не при ком, – небрежно бросил Немировский. – Отдельное ведомство.

– Кому же вы подчиняетесь? Лично главе государства?

– Пусть будет – главе государства, если это вам так важно, – нетерпеливо сказал чекист. – Хотя глава государства у нас, как известно, – представитель законодательной власти. Вам будет трудно с ходу понять наш статус, так что не стоит зря тратить время. Приходите к нам в приемную на Кузнецком, мы вам все объясним. А сейчас пишите, пожалуйста.

– Так, может, вы, с вашим неопределенным статусом, и права не имеете заставлять меня что-либо писать? И допрашивать тоже?

– Успокойтесь, еще как имеем.

Алексей начал с милицейской фразы, которая ему как любителю короткого жанра очень нравилась: «По существу дела имею сообщить следующее…». Она сразу задавала пишущему стилистическую дисциплину, не позволяла ему плутать в трех соснах сопутствующих обстоятельств. Кроме того, необходимость сообщать именно «по существу» порождала стилистические перлы, которые Звонарев, часто сталкивающийся по роду деятельности с милицией, коллекционировал. «По существу дела имею сообщить следующее. На проезжей части обнаружен труп неизвестного мужчины 35–40 лет. Ноги трупа лежат параллельно туловищу…» Ужасная картина расчленения человеческого тела, возникающая при этом сообщении, не имела, впрочем, ничего общего с действительностью: служивый всего лишь хотел сказать, что ноги трупа вытянуты, но не нашел подходящего слова.

Заявление Звонарева уместилось на одной странице. Это было нечто среднее между его короткими рассказами и историей болезни из медицинской карты.

– Негусто, – недовольно пробормотал Немировский, пробежав глазами бумагу.

– Чем богаты, – развел руками Звонарев.

– Что ж, если понадобитесь, вызовем. Вы никуда не собираетесь уезжать? И еще… – Немировский снова взглянул ему прямо в глаза. – Вы, хотя и не по своей воле, оказались замешанным в дело, связанное с государственными тайнами. Вам придется еще написать расписку о неразглашении обстоятельств этой трагической истории. – Он достал из папки отпечатанный в типографии бланк.

– Как это – о неразглашении? Да вы что? Меня же еще милиция не допрашивала!

– И не допросит. Следствие ведем мы. Подписывайте.

Звонарев нехотя подписал.

* * *

Литературный институт, в который Звонарев поступил, бросив после третьего курса медицинский институт, был весьма свободным по тем временам, веселым, лишенным казарменных порядков заведением. Его студенты, как и положено, грезили о Париже Хемингуэя, Джойса, Фицджеральда, не зная еще, что литературная Москва 80-х годов стоила Парижа, Лондона и Вены, вместе взятых. Занятия и семинары юных писателей проходили в доме, который сам по себе являлся литературным памятником, – всемирно известным по «Мастеру и Маргарите» «Грибоедовым» на Тверском бульваре, 25. Все литинститутовцы, кроме, может быть, переводчиков, считали себя великими – а собиралось ли когда-нибудь в Париже по три сотни великих? Пусть, по большому счету, среди них истинно талантливых были единицы, но какова общая атмосфера?! Ведь любой русский писатель, что ни говори, наследник Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова. Он может и писать не очень хорошо, но мыслит всегда глубже и масштабней, чем француз или американец.

О, этот прекрасный мир еще не воплощенных литературных идей, сюжетов, приемов! Он не нужен читателям, но как он нужен писателям, чтобы почувствовать в себе уверенность, чтобы забыть о том времени, когда стеснялся своего писательства, когда прятался с заветной тетрадкой от глаз домашних! Основатель Литературного института Максим Горький, видимо, хорошо понимал все это, пройдя «в людях» школу человеческих насмешек.

Но именно в этом веселом и либеральном Литинституте начались неприятности, цепь которых впоследствии до неузнаваемости изменила жизнь Звонарева.

В понедельник, ничего не подозревая, он приехал со спортбазы в институт на аттестацию. В отличие от других работающих студентов, Алексей учился не на заочном, а на дневном отделении: суточный график работы на «скорой» это позволял (на полставки выходило одни сутки в неделю). Однако на очном отделении было больше формальностей. Чтобы считаться аттестованным по всем предметам за первое полугодие, следовало, после всех экзаменов и зачетов, пройти еще «творческую и общественно-политическую аттестацию». Впрочем, политических вопросов здесь почти не задавали, просто смотрели характеристику руководителя литературного семинара, статистику посещаемости и, самое противное, учиняли дознание насчет общественной нагрузки. У Звонарева всегда были проблемы по поводу посещаемости и нагрузки. Но он, как и большинство студентов, «косил», уверял, что пропускает часы из-за необходимости дежурить среди недели на «скорой» (хотя на самом деле это случалось редко работал он, в основном, по субботам и воскресеньям), а касательно нагрузок нагло заявлял, что ведет на «скорой» большую комсомольскую работу, поэтому на Литинститут его не хватает. В общем, обычный треп прогульщика и уклониста, в который никто не считал нужным особо вдаваться. Звонарев даже взносы не платил в студенческой комсомольской организации, ссылаясь, что делает это у себя на подстанции (здесь он не врал).

Чаще всего никому в голову не приходило спросить его, а зачем же он продолжает медицинскую работу, учась на дневном отделении гуманитарного вуза, а если кто-то и спрашивал, то Звонарев отвечал, что он получает на «скорой» бесценный для писателя опыт; да и разве плохо – иметь в Советской стране две профессии?

Но на нынешней аттестации Алексея ждал неприятный сюрприз. Председатель комиссии, парторг Литинститута, зачитал резко отрицательную, даже разгромную творческую характеристику на Звонарева. Самого руководителя семинара, прозаика Пальцева, на комиссии не было. Но под документом стояла его подпись. У Звонарева с Пальцевым были ровные, хотя и не слишком теплые отношения (из-за апломба Звонарева иногда было не совсем ясно, кто же на самом деле руководитель семинара). Склонного к сентиментальности Пальцева порой шокировали откровенные «физиологические очерки» Звонарева, но творческие способности его он никогда сомнению не подвергал. А в этой характеристике, даже не переговорив предварительно со Звонаревым, Пальцев утверждал, что его студент «обнаружил полную художественную беспомощность», «оказался под разлагающим влиянием буржуазной человеконенавистнической литературы».

Звонарев сидел, потрясенный. Но это был лишь первый удар. Второй нанес ему комсорг института, человек с порочным лицом, хотя сразу трудно было объяснить, что же именно в нем порочного. Но если приглядеться, становилось ясно: при довольно кустистых рыжих бровях красные ячменистые веки его были совершенно лишены ресниц, – сжег он их, что ли. Поэтому улыбался комсорг вполне благообразно, а смотрел страшно, как филин. По странному совпадению, и фамилия его была – Филин.

Филин вдруг зачитал две справки. Одна была из отдела кадров Московской станции скорой помощи – о том, что фельдшер Звонарев А.И. за минувший год лишь три раза дежурил в будние дни, другая – из комсомольской организации той же станции: что член ВЛКСМ Звонарев, работая на полставки, существенного участия в общественно-политической жизни коллектива не принимал.

Второй удар оказался не слабее первого. Не то чтобы Звонарев не ожидал от Филина чего-то подобного, но он совершенно не понимал, какова была изначальная необходимость проводить такое кропотливое расследование. Неужели его мало кого волнующее в либеральном Литинституте вранье насчет работы в будние дни и общественной нагрузки? Но это было невероятно. И почему вдруг это совпало с другим невероятным событием: зубодробительной характеристикой Пальцева?

Меж тем лавина угрожающих интонаций у членов комиссии набирала обороты. Звучало уже: «исключить из комсомола», «исключить из института». Тут легендарный ректор Пименов, до этого, казалось бы, дремавший, открыл глаза. Был это седовласый, стриженный бобриком старик с мужественным лицом, но маленького роста и коротконогий. Перед ним прямо на столе лежала массивная трость с медным набалдашником, которой он время от времени стучал по столу.

– Звонарев – аморальный тип, – пробурчал «старый Пимен». – Как ему доверили делать стенгазету за первый семестр? – И, сделав паузу, добавил: – Стенгазета вышла хорошая, даже странно.

Вот спасибо, вспомнил! Сам Звонарев, растерявшись, забыл об этом. А стенгазета и впрямь вышла на славу! Друг Звонарева, художник, украсил ее смешными рисунками. В передовой статье Алексей резко критиковал институтское начальство за плохую организацию летней студенческой агитбригады, заброшенной на манер парашютного десанта в Горький. Пименов прочитал статью (а он, бедняга, не мог не прочитать, так как по недомыслию одним углом стенгазеты заклеили дверь в персональный туалет ректора, что близ его кабинета), вызвал к себе Звонарева и с подкупающей непосредственностью спросил: «Как же так? Я дал вам за агитбригаду по десять рублей премиальных из своего фонда, а вы же меня и критикуете?» Звонарев нагло ответил, что здоровая критика лучше похвалы. Старик покосился на него, пожевал губами и сказал, что у него тоже есть здоровая критика по содержанию материалов. Вместе с проректором они полчаса трепали нервы Звонареву, но критический пассаж насчет горьковской агитбригады оставили без изменений. Из-за него, может быть, стенгазета эта и всплыла в памяти Пименова. Получалось, что все-таки не совсем пропащий Звонарев! Были и у него нагрузки! Стенгазета, да еще хорошая, летняя агитбригада…

Пименов был сыном священника, но в конце 20-х годов возглавлял Союз воинствующих безбожников города Ярославля. Видно, тогда же он и навоевался, потому что не был жаден до студенческой крови. Напротив, по отношению к своему институту он часто употреблял слово «лицей», как бы подчеркивая его духовную связь с лицеем Царскосельским. Исключать студентов он не любил: во-первых, потому что это были его студенты, а во-вторых, он уже исключил в 60-х годах поэта Рубцова и теперь ходил живым отрицательным персонажем истории литературы. Второй раз на те же грабли ему наступать не хотелось. Кто может поручиться, что сегодняшнего прогульщика и пьяницу завтра не провозгласят гением, как Рубцова?

Вот и сейчас он стукнул палкой по столу и сказал, не глядя на Звонарева:

– Аттестовать мы вас не можем. Вы свободны. Хорошенько подумайте над своей жизнью.

На лицах парторга и комсорга отразилась откровенная досада.

Алексей на ватных ногах вышел за дверь. Прощай, стипендия! Но ведь и не исключили! Учиться можно и без этой аттестации! Вот без положительной творческой характеристики долго не протянешь…

Следующий день принес новые невзгоды. Едва Звонарев приплелся домой со злополучной аттестации, ему позвонили с работы и пригласили на завтра на заседание врачебной комиссии.

Испуганные визитом гостей с Лубянки, заведующий и старший врач изучали карту злосчастного вызова чуть ли не с лупой. Особенно старался заведующий: был он беспартийный и в обозримом будущем собирался отбыть по израильской визе на постоянное место жительства в Америку, поэтому очень боялся попасть в какую-нибудь историю, могущую нарушить эти планы. Он, как и кагэбэшники, заявил, что Звонарев был обязан сразу же заявить в милицию о наличии огнестрельного оружия у неадекватного ведущего себя человека. А старший врач, «гэкающая» хохлушка с лживыми глазами и дурным запахом изо рта, сказала, что Звонарев должен был передать вызов на 37-ю подстанцию, психиатрам. В связи с этим Алексею влепили строгача и перевели на три месяца невыездным оператором «03» в центр на Колхозную площадь. В этот же день исчезла и его знаменитая шинель. Он долго искал ее, заглянул даже в мусорные баки на заднем дворе и, наконец, нашел ее в каптерке, под огромным ворохом старых пальто. «Надо же, не поленились ворочать!» – удивлялся он, распрямляя варварски измятую шинель.

Про себя Звонарев уже решил, что работать оператором, то есть телефонистом, он не будет. Пару раз он уже сидел за пультом «03», когда не хватало телефонистов в центре. Он потом по нескольку ночей кряду слышал голоса сотен людей, вызывающих «скорую». От телефонной трубки немилосердно болело ухо, словно в него через мембрану вливались чужие недуги. Там, на «скорой», выездным, он хоть как-то мог помочь этим людям, а здесь, как автомат, должен был записывать их жалобы. И так – 20 часов в сутки. Конечно, кто-то должен был выполнять и эту работу, но и на конвейере кто-то должен работать, а идут туда далеко не все.

Стало быть, следовало увольняться, но уволят ли его по собственному желанию, если он не отработает три месяца телефонистом? А если уволят, то на что жить, ведь нет даже стипендии? У родителей Алексей не брал денег с того самого момента, как получил первую зарплату на «скорой». Что же теперь – возвращаться назад, в школьные времена?

В раздумьях об этом Звонарев упаковал шинель, направился к выходу и столкнулся с людьми в погонах. Они спросили:

– Где мы можем увидеть фельдшера Звонарева?

Это была новая неприятность. Да еще какая! На подстанцию по делу полковника прибыли следователь военной прокуратуры и чин из МУРа – и это несмотря на обещание Немировского, что следствие будет вести КГБ! Они, как и гэбэшники, выставили заведующего из его кабинета и намеревались допросить Звонарева по всей форме, с протоколом, но он сразу заявил им про данную Немировскому подписку. Следователь и муровец переглянулись. По их лицам было видно, что они не в курсе действий смежников с Лубянки. Некоторое время они мялись, не зная, что им предпринять, потом следователь сказал:

– Хорошо, я наведу справки, на сведения какого именно характера распространяется подписка. Но вы должны понять, что прокуратура осуществляет надзор за всеми делами, независимо от того, кто ведет следствие – милиция или КГБ. Нам все равно придется работать с вами. Когда что-то прояснится, мы вас вызовем.