Байт II. Блуждающие лабиринты Гиннунгагапа

– Ну, эту сущность не помножишь на ноль, он сам кого хочешь, помножит. А вообще, предлагаю не торопиться. Первым делом, надо решить, куда мы отправимся. Надеюсь, возражений по поводу того, что нам надо держаться вместе, нет?

– Есть…

– Обоснуй?

– Я этого Демиурго, в первый раз вижу! И тебя, в общем-то, тоже. А еще, мамаша три дня назад объявилась. Первый раз. В гости зовет.

– Где объявилась? Она же в отцовском особняке, в смысле дедовском, живет!

– Ага. Живет. И меня скоро родит. Только она мне приглашение в отколовшийся «Мир», через мастера – рогу передала, с пулом фамильных артефактов и свитком портала. Она там теперь графиня де Смодонти! А дед, – кланлидер.

– Кланлидер? – наморщил лоб Всеслав, переваривая новости. – Через рогу… Подожди, дай сообразить…

– Да тут и соображать нечего, информации мало! Давай так – ты мне расскажешь все о себе и о матери, а потом я, как новорожденный, расскажу то, что знаю, а знаю я немного. Потом и будем думать, что дальше делать.

Всеслав рассказал мне о том, как долго и упорно шел к своей мечте, как он был счастлив, создавая «Мир». О своем друге – Сергее, который до самой смерти. Про войну и боль, и о том, как тот погиб, а он, хотел уничтожить всех, чтоб не осталось ни одного человека. Потому что, сволочи. Про кровь и грязь, трупы и обглоданные тела. О том, как сомневался, любит ли он мою мать, о своей обиде на нее за разрыв, и неожиданно осознанную любовь. Про моего деда с ее стороны – жесткого и своевольного основателя финансовой империи, подмявшего под себя пол страны но, поднявшего Всеслава. И о его сыне – Игоре, моем дяде, который кинул отца и присвоил себе его «Мир». О своем желании отомстить, и радости, что у матери все в порядке. И о радости, что у него есть я. Только, как на это реагировать, он еще не знает и не понимает.

Он говорил с отчаяньем последней исповеди, не щадя ни своего самолюбия, ни пороков других людей, встретившихся на его пути. И чем больше он рассказывал, тем больше внутри меня росло ощущение, что мы очень давно знакомы и то, как он реагировал на давившие его проблемы, было мне близко, вызывало искреннее приятие и понимание, нелицемерное сочувствие и настоящее сопереживание. Для меня моя реакция оказалась новостью. Только теперь я понял, как это – быть родственной душой.

Оказалось, мне этого сильно не хватало. С приемными родителями мы никогда в подобном ключе не общались и душевной близости с ними, у меня не возникало. Ничего не хочу сказать плохого – они замечательные люди. Но, по моим тогдашним детским воззрениям, жили они в своем мирке, со своими проблемками, а я, со своими вселенскими несчастьями, которыми с ними не делился, в своем. Только теперь я понял, каким эгоистом был, и испытал к Всеславу настоящую благодарность за это прозрение.

Мне тоже, в первый раз в жизни, захотелось выговориться, выбросить угли не до конца перегоревших эмоций. Услышать слова сочувствия, одобрения и поддержки.

Он слушал внимательно, не перебивая и не переспрашивая, и в глазах его светилось такое спокойствие и мудрость, что я усомнился в его возрасте. Настолько разительна была перемена, произошедшая в этом парне. Насколько он был моложе, рассказывая о близком для него, настолько же он был старше, слушая меня.

Я ему рассказал о том, как рос у приемных родителей, не зная, что они не родные. О своих увлечениях, победах и поражениях. Про Веру. Про не пришедшую до сих пор настоящую любовь, и не совсем ясную надежду на будущее.

И о своем страхе несостоятельности, об отсутствии вариантов, верю я, или нет, в рассказанное Демиургом, – путь назад уже закрыт. Все изменилось вокруг. Я изменился.

На что, совет был прост:

– Боишься, – не делай. Делаешь, – не бойся! – и Всеслав запел: – Ойся, ты ойся, ничего не бойся. Я пойду с тобою, ты не беспокойся! – и сделал проходку, как в лезгинке.

– Это я так, к слову! Ты должен знать свои корни, – он снова присел рядом. – Бабушка моя с Кубани, а у отца, деды и прадеды русский Север обживали. Поморье да Заонежье. Казацкая ниточка с Кубани еще дальше тянется – на Яик. Наши предки туда с атаманом Василием Гугней пришли. А до того, яицкие казаки при Тамерлане личной гвардией состояли. В общем, там круто замешано. У матери же твоей корни, с одной стороны кельтские, а с другой, тоже казацкие, – из запорожцев и дунайцев но, последние впрочем, сами бывшие кубанцы. Так, нам ли бояться покорять миры? Казаку, только бабу свою бояться не зазорно!

И он снова запел:

– Ойся, ты ойся, ничего не бойся…

А затем продекламировал:

«Боюсь, что буду я бояться,

боюсь покинуть я тропу,

Боюсь упасть и не подняться,

боюсь, что что-то не смогу…

Но не боюсь лежать и думать,

о том, что я всего боюсь!»

– Прикольно! А это, кто написал?

– Я…

– Пишешь стихи?

– Нет. Баловался раньше. А теперь муза меня покинула.

– Мать?

– Нет. Просто Муза. Диана стихи не любит. Даже про любовь. Она, вся такая целеустремленная, а стихи – для неудачников, которые вместо денег, производят на свет сопливые рифмы. Она напрямую об этом мне не говорила, но, не раз давала понять намеками, чтобы ненароком не обидеть.

– И ты бросил писать только потому, что ей это не нравилось?

– Нет. В один из дней я вдруг вспомнил, что давно ничего не писал. Попробовал. Ничего не написалось, и самое печальное, – уже и не хотелось. Не хотелось, чтобы написалось. И я перестал даже думать об этом. Вот, как-то так…

– Жаль, наверное, могло что-нибудь получиться.

– Нет, не жаль! Могло или нет, неизвестно. А так, все время, которое я потратил бы на стихи, я потратил на доработку «Мира». О чем, совершенно не жалею, не смотря на то, сколько проблем он принес и еще принесет! А знаешь, налей-ка мне чайку! – он протянул чашку. – А то за разговорами, мы о нем совсем забыли!

В тишине допили обжигающий ароматный напиток.

– Скажи мне, тебя называют Создателем, Творцом, – начал я. Мне было интересно, что он сам думает по этому поводу.

Он промолчал, ожидая продолжения.

– Говорят, что ты ушел. Решил передохнуть перед тем, как создавать следующий мир…

– Все намного прозаичнее! Я не ушел, – меня ушли! И у творцов, есть могущественные недоброжелатели, – он улыбнулся. – А насчет новых миров, – мало ли? Вдруг, захочется чего-то новенького? Все может быть! Но с полной уверенностью могу сказать тебе одно – пока «Мир» в опасности, ничего такого, творить я не буду! По крайней мере, нового!

Он искренне рассмеялся.

– Как это – знать, что есть целый мир, который без тебя не появился бы на свет, что он развивается, осознает себя?

– Я не смог быть рядом с тобой, когда ты делал первые шаги, начал разговаривать, читать, пошел в школу… Но, думаю – все точно так же, – он снова улыбнулся. – Блин! Да я себя ощущаю столетним дедом! Никак не осознаю, как так может быть? Ты мой ребенок, и «Мир» – мой ребенок. А я сам еще не вырос! Как я могу к вам относиться? Я вас, просто люблю, и никому в обиду не дам! Никому! Ну, что? Вместе? – он протянул мне ладонь.

– Вместе! – я подал ему свою руку, в которой лежал перстень с семилучевой звездой.

– Что это? – Всеслав осторожно двумя пальцами взял артефакт и покрутил перед глазами, рассматривая. Тот радостно заискрился короткими лучами, обволакивая его руку всеми цветами радуги. – Ого! Ничего себе!

– Он тебя признал! – удовлетворенно констатировал я, вспоминая слова Аксиньи. – Это тебе подарок от одной загадочной ведуньи! А зачем? При встрече, думаю, расскажет.

V

«Каждый шаг действительного движения важнее дюжины программ».