Комбат. Беспокойный

Тем не менее, когда Пермяков положил трубку, он высказал ему свои соображения по поводу злоупотребления полезными знакомствами и принес подобающие случаю извинения.

– Забудь, – отмахнулся Павел Егорович. – Нашел о чем говорить! Ты мне дочь вернул, мне этот должок до самой смерти не выплатить. Давай-ка лучше накатим по маленькой, полчасика, как ни крути, подождать придется. А то и часок…

Борис Иванович воздержался от продолжения дискуссии. В словесных прениях он был не силен, да и Пермяков поступил так, как поступил бы в схожей ситуации сам Борис Рублев – то есть, по его разумению, абсолютно правильно. А спорить с тем, что сам считаешь единственно верным, – значит кривить душой, чего Борис Иванович не любил и никогда по-настоящему не умел.

Они выпили по одной, закусили чем бог послал, и Пермяков затеял разговор на отвлеченные темы – несомненно, с целью убить время и разрядить обстановку. В ходе этого разговора Борис Иванович еще раз, уже во всех подробностях, выслушал историю о следователе прокуратуры Кузяеве и его пресловутой щуке, а также расширенный комментарий подполковника Пермякова по этому поводу. В ответ он пересказал Павлу Егоровичу услышанную на днях свежую рыбацкую байку; байка прошла на ура, Пермяков хохотал до слез и, отсмеявшись, предложил выпить за рыбалку. Они выпили за рыбалку, и подполковник переключился на истории о чудачествах участников дорожного движения. Тема была благодатная, буквально неисчерпаемая, рассказывать Павел Егорович умел, и время летело незаметно.

Потом зазвонил телефон. То есть телефоны на столе, числом три, трезвонили почти непрерывно, и Пермяков их благополучно игнорировал. Но на этот звонок он отреагировал почти мгновенно и, на полуслове оборвав очередную байку, схватился за трубку. Борис Иванович всерьез задумался о его интуиции, граничащей с экстрасенсорными способностями, но потом вспомнил о существовании телефонных аппаратов с автоматическим определителем номера и немного успокоился: никакой мистикой тут и не пахло.

Разговор свелся в основном к выражениям горячей благодарности, на которые не поскупился подполковник. Затем он повесил трубку и ткнул пальцем в кнопку включения аппарата факсимильной связи. Факс зажужжал, заурчал, и из него полезла какая-то бумага. Пермяков нетерпеливо выдернул ее из щели печатающего устройства едва ли не раньше, чем аппарат перестал жужжать, и, морщась из-за скверного качества печати, пробежал глазами.

– Ну, так и есть, – сказал он, кладя бумагу на стол перед собой и припечатывая сверху широкой мясистой ладонью. – Михайлов Василий Андреевич, подполковник, неделю назад переведен в Москву из управления по Смоленской области. Пока не подыскал квартиру, проживает у родственников по известному тебе адресу…

– Подполковник, – хмыкнул Рублев. – Что-то для подполковника ФСБ машинка у него не шибко солидная. Да и габариты у него не для этой коляски…

– Не о том думаешь, Борис Иваныч, – попенял ему Пермяков и заглянул в полученную объективку. – Ну, правильно, это машина его жены. Оформлена на него, а катается жена. А его «лексус» сейчас в ремонте, проходит предпродажную подготовку – там подтянуть, здесь подкрасить, тут подшаманить…

– Машина жены, говоришь? – Борис Иванович ухмыльнулся. – То-то он так взвился, когда я ее за зад ухватил! Забыл, наверное, с пьяных глаз, кто с ним под одеялом ночевал, а кто – на стоянке…

– Или они с кормы похожи как две капли воды, – предложил свой вариант Пермяков. – Шутки шутками, Боря, но конфликт надо как-то улаживать. Причем лучше прибегнуть к дипломатическим средствам…

– Ох, не моя это стихия – дипломатия, – вздохнул Рублев. – Да и не больно-то хотелось перед ним расшаркиваться. Ты рожу его видал? Так это еще очень удачная фотография, а в жизни – упырь упырем, так бы и проткнул его осиновым колом.

– Не навоевался еще? – проворчал Пермяков. – Смотри, Борис, это может плохо кончиться. Эта война будет вестись по его правилам, в которых ты ни бельмеса не смыслишь. Смотри! Когда тебя остановят в следующий раз и найдут где-нибудь в багажнике или за обшивкой салона пакетик с белым порошком, тебя уже никто не выручит, кроме Господа Бога, в которого ты, насколько мне известно, не веруешь. Поэтому, если не хочешь или не можешь решить дело миром, я бы советовал на время уехать из города, и лучше всего – общественным транспортом. Если надо, я помогу найти надежный гараж, где твоя машина будет под присмотром. А ты слетай куда-нибудь к морю, отдохни с месячишко, а там, глядишь, все как-нибудь само утрясется. Он либо успокоится – ну не может же человек вечно беситься из-за такой ерунды, – либо ему здесь обломают рога. А то, как я погляжу, перевод в столицу основательно вскружил ему голову. Забылся человек, потерял точку сборки – подполковник, а ведет себя как депутат Государственной думы. А Москва – это ему не Смоленск, тут на неприятности нарваться – раз плюнуть. Да он уже и нарвался. Петр Игнатьевич – мужик въедливый, непременно захочет выяснить, с чего это я его новым подчиненным заинтересовался…

– А когда выяснит?

Павел Егорович едва заметно пожал плечами.

– Ну, насколько я его знаю, для начала промолчит и возьмет под негласный личный контроль. А потом, в зависимости от выводов, к которым придет, либо поговорит с ним начистоту – дескать, кончай ерундой заниматься и берись за дело, иначе не сработаемся, – либо покажет кузькину мать. В какой именно форме, зависит от обстоятельств, но в этом случае я твоему знакомому не завидую… Но имей в виду, это – самый благоприятный из возможных исходов. Неизвестно, чего этот Михайлов может про тебя наплести, какая у него рука, под кем он ходит, кто ему устроил этот перевод. А когда тебя осудят за хранение и распространение наркотиков, будет уже неважно, хороший он работник или плохой и как к нему относится руководство. Он – это он, а ты – это ты, и искать связь между вашей потасовкой и найденной в твоей машине или прямо у тебя дома наркотой никто, поверь, не станет. И доказать, что тебя просто подставили, будет, скорее всего, невозможно. В таких случаях они работают чисто, без сучка и задоринки – одно слово, профессионалы, да и методы эти разрабатывались не одну сотню лет. Поэтому, повторяю, лучше тебе с ним договориться полюбовно. Извинись, в конце-то концов, язык у тебя от этого не отвалится и хребет не переломится.

– М-да, – неопределенно промямлил Борис Иванович, придерживавшийся по этому поводу прямо противоположного мнения, но понимавший, что это мнение лучше держать при себе, чтобы не показаться собеседнику неблагодарной свиньей. – Спасибо тебе, Павел Егорович, выручил. И за информацию спасибо, и за добрый совет.

– Лучше бы ты этому совету внял, – сказал Пермяков, разливая по рюмкам остаток водки. – Поверь, это в твоих интересах.

– Верю, – вздохнул Рублев. – И не просто верю – знаю. Спасибо. Я постараюсь. Возьму бутылку, посидим, поокаем… Мужик же он, в конце-то концов!

– Вот именно, – кивнул Пермяков.

Кивок был утвердительный, как и только что прозвучавшая фраза, но в голосе подполковника Борису Ивановичу почудились нотки явного сомнения.

Глава 4

Благими намерениями вымощена дорога в ад. Это общеизвестно; Борис Иванович Рублев не был исключением из общего правила и не только неоднократно слышал, но и частенько употреблял это расхожее выражение. Но сегодня ему выпал случай еще раз убедиться в его правдивости применительно даже к самым простым, повседневным, житейским делам и поступкам.

Смирив гордыню, движимый исключительно благими намерениями, он забрал машину со штрафной стоянки и направился в ближайший продуктовый магазин за бутылкой, которую собирался распить с подполковником ФСБ Михайловым. По дороге ему встретилась автомойка, и он решил, что содержимое упомянутой бутылки вряд ли испортится, стоя на магазинной полке, за то время, что он потратит на приведение своего автомобиля в божеский вид. Несколько дней, проведенных в плену, сказались на внешности машины не лучшим образом: ее основательно занесло пылью, а пара прошедших за это время дождиков не смыла, а, наоборот, закрепила грязь, сделав пылевой покров рябым, пятнистым и хорошо заметным даже издалека. Наглые московские вороны тоже внесли свою лепту, изукрасив капот и крышу броскими автографами, и в целом машина выглядела так, словно ее только что забрали со свалки, где она, никому не нужная, простояла не меньше года.

Дожидаясь своей очереди заехать на мойку, Рублев тщательно обследовал багажник и салон машины, поводил рукой под обоими бамперами, основательно при этом испачкался, но зато немного успокоился: никаких посторонних предметов в машине не обнаружилось, а все ранее находившееся в ней имущество пребывало в целости и сохранности. Уцелел даже увядший, осыпавшийся букет в подарочной упаковке; выгребая с заднего сиденья сморщенные лепестки, Борис Иванович задумался, что ему делать с остальными подарками. Вино еще туда-сюда, его можно выпить за обедом, но как быть с конфетами? Ведь их, елки-палки, даже детишкам во дворе не раздашь: времена нынче такие, что детвора с воплями разбежится от незнакомого дяденьки, пытающегося угостить ее конфетками, – а вдруг маньяк? Или конфеты у него отравленные, или еще что-нибудь… А тут еще бдительные мамаши и бабуси набегут, и кончится все это опять в отделении милиции…

На мойке он провел в общей сложности минут тридцать пять – сорок. Позднее стало ясно, что эти минуты сыграли в его судьбе не самую положительную роль; не подвернись ему эта чертова мойка, его благие намерения, вполне возможно, осуществились бы наилучшим образом. Но знать, чем обернется его следующий шаг, не дано никому; во всяком случае, Борис Иванович Рублев таким свойством не обладал, и, выгоняя отмытую до скрипа машину из жестяного ангара мойки, он не предвидел никаких неприятностей – кроме, разумеется, предстоящего унижения, связанного с распитием мировой с человеком, который был ему до крайности несимпатичен.

Он без приключений приобрел в ближайшем гастрономе бутылку неплохого коньяка, вывел машину с парковки и направился к родным пенатам. Денек выдался пасмурный, небо хмурилось, суля дождик, и после адской жары, стоявшей всю последнюю неделю, это было даже приятно. Коньяк, которого он, как правило, не употреблял, отдавая предпочтение водке, навел его на счастливую мысль скормить шоколадные конфеты подполковнику ФСБ Михайлову: судя по комплекции, тот употреблял в пищу все, что не движется или движется, но медленно – в том числе, наверное, и шоколад. Вот пусть и трескает, пока его прыщами не обсыплет…

Впереди, метрах в ста, зеленый сигнал светофора замигал и сменился желтым. Борис Иванович снял ногу с педали газа и передвинул рычаг переключения передач в нейтральное положение. Он уже начал понемногу притормаживать, когда из-за росшего на газоне дерева прямо под колеса его машины шагнул какой-то человек. Рублев резко ударил по тормозам, машина встала как вкопанная, и неосторожный пешеход распластался на капоте, широко раскинув руки, как будто пытаясь дружески обнять едва не сбивший его автомобиль.

Первым делом в глаза Борису Ивановичу бросились розовые, как у лабораторной крысы, белки испуганно выпученных глаз, всклокоченная шевелюра и трехдневная щетина на помятой физиономии потерпевшего. Отметив про себя эти признаки длящегося уже не первый день запоя, Рублев потянулся к дверной ручке и замер, не веря собственным глазам: сквозь покатое ветровое стекло с расстояния в каких-нибудь полметра на него смотрел, глупо моргая слезящимися воспаленными глазами, взводный командир его батальона Сергей Казаков – геройский парень, когда-то спасший без малого две сотни солдатских жизней и каким-то чудом ухитрившийся уцелеть там, где уцелеть было попросту невозможно. Время и алкоголь сказались на его внешности далеко не лучшим образом, но сомнений быть не могло: это был Сергей Казаков собственной персоной.

Бориса Ивановича будто ветром вынесло из машины. Казаков уже стоял, слегка пошатываясь и оглядываясь по сторонам с таким видом, словно никак не мог сообразить, куда ему теперь податься – дальше через дорогу или назад, на газон. Рублев подскочил к нему, радостно схватил за плечи и встряхнул.

– Ну, чего, чего? – заплетающимся языком забормотало то, что осталось от героя-десантника. Вблизи от бывшего взводного так и разило кислым винным перегаром и застарелой грязью. – Чего хватаешь? Цел я, и тачка твоя цела. Извини, что так вышло. Виноват, не спорю, а руками хватать меня не надо. Все равно взять тебе с меня нечего, кроме анализов, так что не надо меня хватать…

– Серега, ты что, своих не узнаешь? – снова встряхнув его, как мешок с костями, сказал Борис Иванович. – Глаза-то разуй, десантура!

Взгляд пьяного с видимым усилием сфокусировался на лице Рублева. На какой-то миг его лицо исказилось, словно от сильной боли, в глазах вспыхнул и сейчас же погас огонек узнавания. Казаков отвернулся и, двинув плечами, высвободился из объятий своего бывшего батальонного командира.

– Я вас не знаю, – мертвым, бесцветным голосом заявил он, глядя в сторону. – И никакой я не Серега. Можно, я пойду?

– Ага, – сказал Борис Иванович. – Не Серега, ясно. Значит, ошибочка вышла. И в десанте, наверное, не служил, да?

– Да, – сказал Казаков, делая шаг в сторону газона, – не служил. Я радистом был. В штабе дивизии РВСН, под Йошкар-Олой.

– Ага, – повторил Рублев и, снова схватив его левой рукой за плечо, правой сдвинул вверх засаленный рукав мятой рубашки, обнажив предплечье. – А это что – родимое пятно?

«Родимое пятно» представляло собой выцветшую и поблекшую татуировку в виде эмблемы ВДВ с надписью «ДШБ». Казаков равнодушно посмотрел на нее и снова отвел взгляд.

– Это так, – сказал он, – баловство. По молодости перед девками хвастался…

– А я вот из десанта, – доверительно сообщил Борис Иванович, волоча его к правой передней дверце машины. – В Афгане воевал. И там, в Афгане, Серега Казаков, с которым я тебя спутал, мне однажды жизнь спас. Он тогда многих, считай, с того света вытащил, ну, и меня со всеми заодно. У него, помню, такая же татуировка была, и на том же самом месте. Такие татуировки, чтоб ты знал, дорогого стоят, ребята за них кровью платили, а иные так и жизнью. А ты – перед девками хвастаться… Нет, приятель, так не пойдет! За такие вещи рано или поздно отвечать приходится, вот ты мне сейчас и ответишь…

Казаков рванулся, пытаясь высвободиться; несмотря ни на что, он оказался еще довольно сильным, но Борис Иванович был сильнее.

– Ну?! – сказал он требовательно, свободной рукой распахивая дверцу. – Дрыгаться не надо, помну. Сел, живо! Я тебе покажу баловство, дурилка картонная…

Казаков не столько сел, сколько упал на сиденье. Борис Иванович закрыл за ним дверь, обошел машину спереди, сел за руль и воткнул передачу. Машина тронулась, в зародыше ликвидировав уже начавшую образовываться пробку, и снова стала, доехав до светофора, на котором опять загорелся красный.

Борис Иванович до упора опустил стекло слева от себя. Он не был брезглив, но в тесном замкнутом пространстве автомобильного салона исходившее от бывшего взводного амбре буквально кружило голову. Казаков, воспользовавшись остановкой, взялся за дверную ручку с явным намерением задать стрекача.

– Сидеть, – сказал ему Рублев. – Что это ты задумал, Серега? Зачем этот цирк?

Сергей обмяк в кресле.

– Отпустил бы ты меня, Иваныч, – сказал он с тоской, глядя в боковое окно. – На что я тебе нужен?

– На органы, – проворчал Борис Иванович, плавно выжимая сцепление. На светофоре загорелся желтый, машина не столько тронулась, сколько сорвалась с места, как и все остальные машины вокруг нее, и, набирая скорость, понеслась вперед, будто участвуя в сумасшедшей гонке на выживание. Столичный стиль вождения не предусматривает высадки пассажиров на ходу, но Рублев все равно оставался начеку, краешком глаза наблюдая за Казаковым: бывший или не бывший, спившийся или нет, он был десантник и мог-таки поднести неожиданный сюрприз. – Ты, Серега, не темни, а скажи прямо: что, тебе неприятно меня видеть, не хочется со мной говорить? Я тебя обидел чем-то?

– Мне себя неприятно видеть, – все так же глядя в окно, откликнулся Сергей. – А ты… Да, командир, на тебя у меня зуб имеется.

– За что?