Му-му. Бездна Кавказа

Сердце у генерала екнуло и тревожно забилось, но он не подал виду, что взволнован, а лишь уплотнил плавающую над столом дымовую завесу.

– Что-то не припомню, чем они нынче занимаются, – рассеянным тоном солгал он.

– Наружное наблюдение за объектом «Шах», – напомнил полковник.

– Странное дело, – доверительно произнес Кирюшин. – Почему это на нашем сленге принято называть живого человека объектом, когда на самом деле он субъект? Объектом он становится, когда перестает дышать…

– Не могу знать, товарищ генерал-лейтенант, – признался полковник Семенов. Тон у него был, как всегда, нейтральный, а лицо – непроницаемое.

– Ну-ну, – сказал Кирюшин, – не увлекайся, не на плацу. Так что там с Шахом?

Спрашивать, кто такой Шах, он не стал – это был бы уже перебор, в результате которого Семенов заподозрил бы его либо во лжи, либо в маразме.

– События начались, Андрей Андреевич, – сообщил полковник. – И Шах сразу повел себя неадекватно.

– Неадекватно? И что он сделал – убил кого-нибудь? Напился и танцевал голый на столе?

– Хуже, товарищ генерал. Он ушел от Старого.

– Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. А от тебя, Старый, и подавно уйду… – проворчал генерал Кирюшин, посасывая трубку и выпуская дым из уголка рта. – Не тяни кота за хвост, полковник, – добавил он с внезапно прорвавшимся раздражением, – докладывай по порядку!

– Есть докладывать по порядку, – снова преисполняясь уставной деревянности, произнес Семенов. Взгляд у него сделался пустым, как у рыбины, сосредоточившись где-то над левым плечом Кирюшина, невзрачная физиономия утратила какое бы то ни было выражение, превратившись в подобие гипсовой посмертной маски. – Докладываю. Объект «Шах» вернулся домой в девятнадцать двадцать семь. В квартире у себя пробыл около получаса. Приблизительно в девятнадцать сорок ему позвонили на домашний телефон. Как удалось установить, звонок поступил с уличного телефона-автомата, расположенного на Белорусском вокзале. Звонивший, по обыкновению, молчал…

Он говорил без шпаргалки, по памяти; собственно, никакой шпаргалки при нем и не было, он вошел в кабинет с пустыми руками. Другой на его месте непременно прихватил бы с собой какую-нибудь папку – просто так, для солидности, чтобы не нарушать заведенного порядка, – и поглядывал бы в нее время от времени, дабы начальство, которое во все времена больше доверяло бумаге, чем живому человеку, не усомнилось в точности доклада. А этот всем своим поведением словно говорит: да наплевать мне, гражданин начальник, усомнишься ты во мне или нет. Сомневаешься – проверь; ты уже тысячу раз убеждался, что мне можно доверять, так убедись еще раз, тебе это не повредит.

«А это неплохой рэкет, – подумал генерал Кирюшин. – И он, в конце концов, начинает приносить плоды, как всякий долго и тщательно возделываемый огород. Ведь к этому делу я привлек не кого-нибудь, а Семенова. Ни в ком нельзя быть уверенным до конца, но ему я доверяю все-таки больше, чем всем остальным, вместе взятым…»

– …открыл огонь, – продолжал полковник Семенов, – двумя выстрелами прострелив два колеса.

– Ну и правильно сделал, – проворчал генерал и принялся выбивать трубку, стуча ею о край пепельницы. – А вы чего ждали? Это все-таки офицер, а не воспитательница из детского сада! Старому сто раз было сказано, чтобы вел себя осторожнее…

– Виноват, товарищ генерал, – сказал Семенов, – мы с вами это уже обсуждали. Дестабилизация объекта входила в наши планы, и одним из способов ее достижения являлось демонстративное поведение Старого…

– Это еще разобраться надо, кто кого дестабилизировал, – хмыкнул Кирюшин, откладывая в сторону трубку. – Шах, как я понимаю, спокойно уехал в неизвестном направлении, а твой Старый остался с голой ж… на морозе. Удивляюсь только, как это Шах его не скрутил и не отволок в какой-нибудь подвал для интимного, доверительного разговора.

– Старый предотвратил такую угрозу, открыв ответный огонь, – доложил Семенов.

– Они что, совсем обалдели?! – возмутился Кирюшин. – А если бы попали?

– Это Старый, – напомнил Семенов. – Он попадает только туда, куда целится. Кроме того, это было необходимо для достоверности.

– Ох, не заиграться бы, – вздохнул генерал. – Ну, и какие у тебя по этому поводу соображения?

– Объект звонил кому-то из уличного таксофона. Подозреваю, что он уже получил инструкции и действовал в строгом соответствии с ними.

– То-то, что подозреваешь, – сказал генерал. – А по замыслу должен бы знать. Твой хваленый Старый не имел права так подставляться! Его, как мальчишку, обвели вокруг пальца, а объект, за которым он наблюдал, теперь болтается неизвестно где и занимается бог весть чем.

– Прикажете объявить розыск? – осведомился Семенов.

– Ты дурачка-то из себя не строй, – буркнул Кирюшин. – И из начальства дурака не делай. Какой еще, к дьяволу, розыск? На службу-то он явится, как миленький, потому что вне службы ему грош цена, вне службы он никому не нужен.

– Так точно, – сказал Семенов, и генерал дорого бы дал за то, чтобы узнать, о чем он на самом деле думает в данный момент.

Андрей Андреевич представил, как все это происходило – там, в заброшенном гаражном кооперативе, по колено в снегу, в темноте. Будто наяву, он увидел Старого в его любимом, давно вышедшем из моды, длинном черном пальто, под которым так удобно прятать тупорылый уродливый «аграм» с глушителем; увидел, как он бежит, проваливаясь по колено в снег, метя сугробы полами пальто, и стреляет на бегу, и горячие, дымящиеся гильзы, кувыркаясь, веером летят в снег, проплавляя в сугробе глубокие червоточины… Генерал с трудом подавил завистливый вздох. Ему нравилась оперативная работа – нравилась всегда, но лишь теперь, когда возраст, звание, должность и связанная с нею гигантская ответственность окончательно приковали его к креслу в кабинете, он осознал, как сильно любил связанный с этой работой риск и то огромное удовлетворение, которое испытываешь, в очередной раз пройдясь по самому краю и вернувшись с победой.

Правда, теперь он рисковал еще сильнее, и цена одержанных побед возросла многократно, но удовольствие было уже не то. Генерал напоминал самому себе чемпиона мира по шахматам, завидующего мальчишкам, которые играют в лапту. Ведь, если хорошенько разобраться, дело не в лапте, не в шахматах, не в оперативной работе с пальбой и погонями, а в молодости, которая всегда вызывает у стариков легкую зависть: эх, мне бы ваши годы!..

– Неумехи, – ворчливо констатировал он. – За такие ляпы с меня бы в молодости семь шкур спустили. Дестабилизаторы… Объявится – глаз с него не спускать! Негласно, с безопасного расстояния… Хватит уже этой вашей дестабилизации! А Старому передай: еще один такой прокол, и он у меня отправится на Таймыре уличное движение регулировать.

– Есть, – невозмутимо ответил Семенов.

Разумеется, он, как и Андрей Андреевич, понимал, что Старый ни в чем не виноват. Просто Шах оказался на удивление решительным и хорошо подготовленным парнем, что лишний раз свидетельствовало об умении Семенова разбираться в людях. Ведь это он выбрал Шаха на роль проходной пешки в большой игре, которую они затеяли. Лучшей кандидатуры, наверное, и впрямь было не найти, и генерал Кирюшин испытал укол сожаления: со временем из Шаха мог бы выйти толк. А впрочем, лучшие всегда погибают первыми, и задача командира заключается в том, чтобы неизбежные жертвы не оказались напрасными…

– У тебя все? – спросил он, выдвигая ящик и неторопливо водружая на стол коробку с трубочным табаком, от которой по кабинету немедленно начал распространяться вкусный медвяный дух.

– Так точно, товарищ генерал, – вставая, подтвердил Семенов.

– Тогда ступай. И подключи информационную линию. По-моему, сейчас для этого самое подходящее время.

– Есть.

– Да, и еще одно. Сколько, говоришь, Шах прострелил колес – два?

– Так точно.

– Стоимость ремонта вычесть из премии Старого. А если премию не заработает, удержать из жалованья. За порчу казенного, пропади оно пропадом, имущества. Что? – спросил он сердито, когда Семенов деликатно кашлянул в кулак.

– Боюсь, если Старый не заработает премию, вычитать стоимость новых зимних покрышек будет не из кого…

– И некому. Ты это хотел сказать? Так я это и без тебя знаю. Вот и позаботься о том, чтобы с его премией все было в порядке.

Когда за полковником закрылась дверь, Андрей Андреевич неторопливо набил и раскурил трубку, вынул из верхнего ящика стола листок со стихами и свинтил колпачок с именного «паркера». Некоторое время он старательно марал бумагу, безжалостно зачеркивая написанное и начиная все сначала, а потом, отчаявшись, скомкал лист, сунул его в пепельницу и щелкнул зажигалкой. Острый треугольный язычок пламени с тихим гудением коснулся края бумаги, и та занялась, на глазах оторачиваясь неровной траурной каемкой. Огонь лизнул написанные неразборчивым «докторским» почерком строчки. По мере того как бумага чернела, на ней снова проступали сероватые буквы с металлическим отливом. Когда огонь погас, оставив после себя только извилистую струйку отчаянно воняющего горелой бумагой дыма, генерал старательно перемешал пепел колпачком ручки и высыпал его в корзину для бумаг. Сделал он это без малейшего сожаления. Ему хотелось написать стихотворение о покое и забытьи – не столько о самом покое, сколько о том, как жаждет его усталая душа. Полчаса назад, когда сочинил первую строфу, он ясно видел внутренним взором замшелые, увитые лианами могучие тысячелетние деревья заколдованного леса, слышал журчание струящегося в вечном сумраке ручья, чувствовал, как пружинит под ногами толстый ковер прелой листвы. А теперь, после доклада Семенова, эта картинка стала неживой, плоской, как грубо намалеванная декорация к любительскому спектаклю, и начала разваливаться на куски, которые бесследно растворялись в темноте. Настроение изменилось, вдохновение ушло, и то, что сгорело, представляло собой просто испорченный, ни на что не годный лист бумаги.

Заново раскурив потухшую трубку, генерал-лейтенант Кирюшин выбрался из-за стола, подошел к окну и, отодвинув портьеру, стал смотреть, как снаружи идет снег.

* * *

Огромный полноприводной «додж» вызывающе красного цвета, скаля хромированные клыки радиаторной решетки, стоял в тихом переулке, почти не выделяясь из длинного ряда припаркованных вдоль бордюра машин. Фары его не горели, окна замело снегом, но из выхлопной трубы толчками выбивался белый пар, а из салона, основательно приглушенная плотно закрытыми окнами, доносилась зажигательная кавказская мелодия. Небритый водитель, откинувшись на кожаную спинку сиденья, ладонями выбивал на обтянутом губчатой резиной ободе рулевого колеса дробный такт лезгинки, едва заметно пританцовывая на месте с закрытыми глазами. Работающий кондиционер гнал в салон сухой теплый воздух, панель дорогой магнитолы переливалась цветными огнями. Скапливающийся на ветровом стекле снег подтаивал от шедшего изнутри тепла и медленно сползал вниз сочащимися талой водой пластами.

Сидевший рядом горбоносый шатен, недавний собеседник частного сыщика Лесневского, держал на коленях включенный ноутбук, на экране которого виднелась путаница расходящихся веером белых линий и разноцветных четырехугольников, зачастую имевших неправильную форму. По схеме, размеренно мигая, двигалась крупная красная точка. Вот она с выводящей из душевного равновесия медлительностью обогнула острый угол трапеции, обозначавшей городской квартал, совершив левый поворот. За левым поворотом последовал правый, за правым – опять левый.

– Что делает, э?! – негромко воскликнул шатен, наблюдая за бессмысленными маневрами мигающей точки.

Водитель приоткрыл глаза, покосился на экран и пожал плечами, заставив свою кожаную куртку тихонько скрипнуть.

– Нервы лечит, – сказал он. – Я тоже, если что не так, сажусь за руль и по улицам гоняю, пока не успокоюсь. Подумай, что бы ты на его месте делал, дорогой?

– Нервы, – с явным сомнением повторил шатен. – Людей с нервами на такую работу не берут.