Сталинград. Том первый. Прощайте, скалистые горы

Ай-е! Секундный ступор – будто клином вышибло. Из горла вырвался свирепый крик:

– Рр-рота за мно-о-ой! В атаку-у! Бегом! Ма-арш!!

С невероятной быстротой капитан Танкаев рванулся к треклятому берегу. Под тяжёлыми, словно налитыми чугуном, сапогами ломалось – трещало крошево льда. Ветер и течение гнали по широкому затону куски свежеотломленного глазированного льда, волны гневно трясли свинцовыми вихрами, злобно чмокали, шелестели. Он хорошо помнил, на краткий миг кругом взялась мёртвая тишина. На укреплённых холмах желтили хмурый рассвет вражеские огни дзотов и блиндажей. Исступлённо горели и дрожали на смуглом, дымчатом небе зернистым чеканом звёзды. Налетевший встречный ветряк пушил позёмкой, она сипела; летела мучнистой пылью, слепила глаза…

И вдруг в распатлаченных космах рассвета, огня и дыма, вся пойма реки взорвалась ярым гулом и трясучий, рвущийся из сотен глоток рёв, оглушил немцев, – страшным русским:

«Урр-ра-аа-ааа-р-а-а-аа-ррр-аа-ааа!!»

У Магомеда от прилива дикой радости, ненависти, отчаянья и решимости, будто клещами перехватило горло.

«Тронулись наши! Пошли!» – одуряющее ударило в виски. В его чёрно-карих с фиолетовым отсветом аварских глазах не было страха, – только огонь возмездия, торжество мстителя.

И тут же вновь ударили пулемёты. Вражеский берег посылал по реке, по рвущимся вперёд красноармейцам, брызгающие огнём, мерцающие в воде трассы. С ближних холмов сплошной режущей плоскостью, будто врубили циркулярку, – и она спиливала низкий срез пространства, искря, грохоча раскалёнными зубьями. Медные сердечники прошивали бегущих, отрывали им руки, ноги, дырявили каски и черепа, как консервные банки с томатами. Батальоны, штурмующие высоту 178,0 под перекрёстным огнём пулемётов, видели, как гибли без счёту их боевые товарищи, командиры. Жатва смерти была ужасной. Но мясо и кровь убитых, лишь крепче придавали им ярости – лютости и слепой неистовой страсти. Их порыв и натиск, уже невозможно было сломить!

Та же злобная радость атаки, ожесточённость стучали в груди Магомеда. Остервенело строча из ППШ по пулемётным гнёздам и траншеям фрицев, он свирепо взывал к своим:

– Вперё-ёд, за Родину! Кр-рой их! Реж гадов!

Ему вторили надрывные крики взводных и старшин:

– В кррровь немчуру – сволоту!..

– Вр-режем, браты! Вали их сук! В кр-ровину мать!..

Знай наших…Ур-р-р-аа-аа!

* * *

(Из воспоминаний генерал-полковника М.Т.Танкаева)

«Чёртов берег встретил нас противопехотными минами. Жуть. Кругом трещала и лопалась, как ореховая скорлупа, застывшая в камень твердь; точно вырастали кочаны огненной косматой капусты и воины спотыкались об эти кочаны, падали, кто замертво, молча, кто бился в агонии, корчился начинал хрипеть и кричать, пытался ползти, выворачивая в сторону, дрожавшую от надсады и боли голову, упираясь в наждак наста окровавленными культями. А мины всё продолжали взрываться, то тут, то там…В снегу внезапно открывались огненные скважины, и фугасная сила, бьющая из глубины, сначала подбрасывала людей, как войлочные куклы. А потом утягивала под землю.

…Сбитый ударной волной упал и я, не успев пробежать по берегу и пяти шагов. Вдоль тела, мимо лица просвистела струя огня. Как я остался жив – невредим – не знаю. Чудом, наверное…да материнской молитвой. Иншалла! В ноздри шибанул серный запах взрывчатки, парной дух размороженной взрывом земли.

Я крутнул головой: справа и слева от меня было много других лежавших у мелких горячих воронок, над которыми таял туман взрыва и спелой брусникой краснели кровавые брызги. Увидел и других обмороженных, в заледенелых шинелях, телогрейках воинов, которые, скатываясь вниз, падали в реку и, окружённые росчерками пуль, уходили на дно.

И тут из кипящей поймы реки, вновь грянул перекатистый крик: «Ра-аа-аа-урр-ррра-аа!» И мы, презирая смерть, снова бросились на холмы, которые встретили нас кинжальным огнём.

…На склонах высот Шиловского леса завязался рукопашный бой. Дикий рёв атакующих и жуткие стоны раненых рваным эхом отзывались на противоположной стороне лесистого увала.

…Раненый в голову адъютант командира полка Илья Любанов с винтовкой наперевес рванулся на рослого рыжеусого фельдфебеля, судорожно перезаряжавшего свой раскалённый «Бергман» – автомат МР-34, и с ходу ударом штыка выбросил того из окопа. Весь окровавленный, с распоротой пулей щекой, с подвязанным предплечьем, сжимая пистолет в здоровой руке, бежал со своими солдатами в штыковую атаку командир 3-го батальона майор Николай Фёдорович Кулешов».

Глава 6

Так уж повелось: известный артист тот, о котором в народе гуляют сплетни. Боевой офицер – о воинской доблести и лихости которого среди солдат ходят легенды. …О безрассудной храбрости – твёрдости капитана Танкаева – истории переводу не ведали. Жил среди стрелков 472-го полка слух и о его булатном кинжале. Знал о кинжале и комбат Арсений Иванович Воронов, понимал, что «не по уставу», но смотрел на это сквозь пальцы. Потому как знал: горец без кинжала, как птица без крыльев. А более потому, что не было в его батальоне более смелого, более отчаянного и надёжного комроты, которому он поручал самые сложные, опасные. А подчас, как казалось, невыполнимые задачи.

Но вот! – что особенно удивляло и восхищало в нём старших командиров: при всех своих выдающихся заслугах, волевой собранности, дисциплинарной суровости и отчаянной решимости в бою, – Магомеда Танкаева отличала необычайная скромность, завидная выдержка. И эта воздержанность, природный такт, но при этом мужественная горская прямота и крепость духа присутствовали во всём.

* * *

Как-то в тесном кругу офицеров батальона, в один из октябрьских вечеров, отмечая день рождения Магомеда Танкаева, комбат с чувством сказал:

– А ты и впрямь, брат, сродни своему кинжалу. Так же молчалив и так же опасен в бою, как и твой клинок. Да уж, гансам с тобой кадриль не плясать. На танцплощадке лежать останутся, – под общий смех однополчан заключил он.

Майор Воронов держал в руках старинной ковки дагестанский кинжал, подносил к свету, внимательно оглядывал чернёное серебро ножен и рукояти. Вытянул наполовину лезвие, на котором вспыхнула голубая слепящая молния. С шипящим звяком вогнал клинок обратно в узорные ножны, уважительно вернул их имениннику. Пыхая папиросой и тепло посмеиваясь в ржавый карниз усов, зная упрямый характер Танкаева, на опережение обрубил:

– Отставить, капитан. Скажи на милость, какой ёрш! У вас там все такие? Знаю, знаю, дорогой…Черкес без кинжала, как шмель без жала.

– Аварец, – дрогнув смоляной бровью, со сдержанным достоинством поправил командира Танкаев.

– Ну да, ну да…Один шут, ваш брат кавказец. Так вот, дорогой товарищ аварец, – обыденно усмехнулся Арсений Иванович, но было заметно, что он искренне взволнован торжественным моментом. Комбат подошёл к капитану и посмотрел в его смелые, соколиные глаза.

– Говорю при всех, чтоб не было кривотолков. Пусть отныне и навсегда будет сей обоюдоострый оберег при тебе. Ты, капитан, кровью заслужил сие право. А это, товарищи офицеры, я убеждён главное в нашем ратном, воинском деле. Уяснил, Магомед Танкаевич?

– Так точно.

– Вот и славно, брат.

– Прикажите разлить, товарищ майор? – весело встрял взводный лейтенант Самохин. И, дождавшись одобрительного кивка, с нетерпением откупорил дюжую фляжку со спиртом.

Ни хрусталя, ни стекла, понятное дело, на передовой не водилось, спирт булькал по железным солдатским кружкам.

– Ну что ж, аварец – капитан. Достославный ты наш, дорогой Магомед Танкаевич, – майор, ломая погон, вместе с другими поднял фронтовую, заздравную:

– Ты встречаешь своё двадцатитрехлетние не в кругу семьи и родных, но на поле боя, в кругу боевых товарищей, как и следует настоящему воину. Джигиту! – комбат ободряюще подмигнул капитану, видя, как от едва заметного внутреннего волнения зарделись верхушки скул ротного, и чинно продолжил:

– Я вот, что хочу сказать тебе, Магомед, в этот день от всех нас. Тебя любят, тобой гордятся солдаты, уважают офицеры…Боятся и ненавидят враги, мать их взашей…Хмм, – втягивая воздух, топорща усы, с хорошо знакомой офицерам командирской жестковатинкой в голосе. Раздумчиво итожил Воронов. – Что правда, то правда…Буду на чистоту: где ты появляешься со своими бойцами, мать-то их суку…земля горит под ногами фашистского зверя! Там наш советский солдат, доблестной Красной Армии одерживает победу. Скажи на милость: что ж пожелать тебе в этот памятный день…Храбрости? Хм, так ты и так – смел и отважен. Не раз с полковой разведкой в тыл к немцам ходил, брал «языка». Здоровья? Так ты и без того неутомимый, трёхжильный…Скажи на милость, что там у классика: «Как барс пустынный зол и дик!..» Так вот, капитан, от всей души – сердца, как на духу…Чтобы пули – дуры – все мимо! Чтобы мы – офицеры этой великой, священной, проклятой, всем разостохренелой войны, всегда были б вместе! И свято помнили: неважно, совсем неважно кто ты – русский, аварец, украинец, татарин, белорус, казах или грузин. Потому как вместе мы – советский народ – великая, непобедимая силища! И мы ещё послужим орлы, горячо любимой Родине, нашему товарищу Сталину! За тебя, капитан!

Дружно сшиблись – брякнули кружки. Но не кутили, не пели песен офицеры этим октябрьским хмурым вечером, а выпили горький спирт и закусили печёной картошкой в суровом молчании. В штабном прифронтовом блиндаже стоял крепкий дух: запах смолистого мужского пота мешался с едким табачным дымом, яловой кожей сапог, влажных портянок, кобур и портупей. От залежалых, засаленных ватников, что покрывали грубые нары, от взгромождённых горой – одно на другое – седел артиллерийской прислуги несло кониной, дратвой, прелым войлоком и ещё чем-то сладко-тяжёлым, – так пахнут стариковские затасканные поддёвы, зипуны и шапки.

Душная пауза затянулась. Но никто не пытался её нарушить. Все понимали: капитана Танкаева, равно, как любого из них, – завтра ждала передовая, а не весёлый припляс в клубе под граммофон. И все они, как кому суждено, пойдут с боями по искорёженной, убитой солдатскими сапогами и пропитанной кровью военной тропе…Пойдут только вперёд! Пойдут до конца, пойдут до Победы, потому, что так велит долг и сердце. Потому, как другого им не дано.

Майор Воронов бухнул порожней кружкой о грубо сколоченный из сосновых досок стол. Право дело, был бы в его руках гранёный хрусталь, комбат хлопнул бы его об пол, что б разлетевшийся алмазными брызгами выпитый бокал, скрыл его слабость, заискрившиеся туманцем глаза. Со скупыми слезами на глазах и в усах он крепко обнял Магомеда. Терпкое чувство фронтовой дружбы переполняло их сердца.

– Ты совсем мальчишка, а уже капитан. Держись, голубчик! Пусть оберегает тебя ангел-хранитель.

– Товарисч-ч майор! Я категорически попросил бы! – возвысил грассирующий баритон чернявый политрук батальона Борис Самуилович Хавив. – Это…это, что за старорежимные слова – напутствия? Я категорически призываю, помнить о морально – политическом состоянии личного состава!…Это как же прикажешь понимать, товарисч-ч майор? Сначала белогвардейский «голубчик», потом, понимаесч-ч, с барского плеча «неуставной кинжал»…Теперь «ангел-хранитель»…Хавив, сверкая вороньим глазом, из-под нахмуренных бровей, косо посмотрел на комбата и недобро процедил сквозь плотные мелкие зубы:

– Может, вы есчё «бога» вспомните? И это командир батальона, товарисчи красноармейцы! Это как же прикажешь понимать, майор?

– А так и понимай, политрук. Именно «ангел-хранитель», и не иначе…Для меня человек не словом, а делом важен! – комбат лишь отмахнулся, и снова подмигнув виновнику торжества, извлёк из командирской сумки. Сверкнувший, как чёрный бриллиант «Парабеллум».

– А чтобы ты, Магомед Танкаевич, помнил этот свой день рождения, который празднуешь на войне, делаю тебе этот подарок! – Арсений Иванович, улыбчиво – шало щуря кленовую зелень глаз, радушно протянул оружие капитану. – Скажи на милость, какая игрушка! Немецкий трофей. Офицерский…Держи на память. Владей, дорогой. Пусть он будет отныне кунаком твоему кинжалу.

Именинник радостно принял подарок. Ещё бы! Какой мужчина не любит оружие? Тем более – горец. Особенно если он дагестанец. Аварец из Урады!

…Теперь настало время восхищаться капитану Танкаеву. Дорогой, 9мм, самозарядный пистолет системы Люгера и впрямь был на загляденье хорош. Воронёная сталь на отточенных гранях отливала глубокой синевой, рукоять, как влитая укладывалась в ладонь. Основной особенностью оружия был необычайный шарнирно-рычажной затвор. Автоматика основывалась на принципе отдачи ствола, с открытым затвором и кожухом.