Сталинград. Том первый. Прощайте, скалистые горы

Древние легенды вещают: что на месте моря некогда была унылая голая пустыня. Потом ей вдруг открылось величие могучих орлиных гор и…от потрясения и радости, пустыня расплеснулась у их скалистого подножия своей лазурной синевой.

…Говорят. Что и горы Дагестана были некогда дерущимися драконами. Но вот, однажды в пылу очередной битвы, узрели они прекрасное море! И замерли на веки от удивления, от дивной красоты…окаменели.

Да…всё так. Слышал с детства эти легенды и Магомед. Но Гиидатлинская долина, высокогорный аул Урада, где он родился, слишком далеки от Каспия. Уф Алла! Даже с самых высоких гор, что окружают селение, не увидеть моря. Три перевала, более двухсот вёрст отделяют Ураду от Каспия. Та же, малая речушка, что гремит по гальке, средь валунов, пересекая долину – слишком мелка летом, чтоб в ней плавать. Конечно, есть в Дагестане крупные, мощные реки: Аварское Койсу, Кара-койсу, Андийское койсу, Сулак, но и до них путь не близок – ноги сотрёшь в кровь. Но главное: жизнь горца сурова, трудна и с раннего детства занята тяжёлым трудом. Суровая жизнь выработала суровые обычаи и нравы. Горцы никогда не баловали своих сыновей.

Отец Магомеда, – Танка – был большим тружеником, человеком свободным и независимым, достойным примером для своих детей и соседей. Несмотря на свой рост, силу и крутой характер, он никого не обижал, но и никому не позволял обижать своих близких.

« Настоящий мужчина – сам должен решать свои проблемы», – поучал своих сыновей Танка.

Хай. хай…Ко времени отрочества трёх сыновей у Танка был свой прекрасный дом, имелись и хутора, где он круглый год содержал скот. Летом он часто находился на альпийских пастбищах с сыновьями, а весной и осенью им всем приходилось, как и другим горцам, заниматься земледелием – пахотой, посевами, молотьбой, уходом за фруктовыми деревьями и скотом. Словом, не было времени у Магомеда, поехать на море, на большую воду, учиться плавать, в отличие от тех мальчишек, той предвоенной поры, что жили по-соседству от моря. Горных озёр или больших, полноводных рек.

…Обо всём этом думал – вспоминал Магомед Танкаевич, следуя в голове своей роты, и казнил себя. Переживал, что так и не научился плавать. Но. Отнюдь, не только этим был полон капитан…Искры памяти трепетно высвечивали дорогие лица родных, самых близких людей: маму, сестёр, братьев…Но особенно, в эти напряжённые, спрессованные мгновения, почему-то перед глазами стоял глава семьи. Отец очень любил их всех. Магомед хорошо помнил, как он. Положив однажды тяжёлую, мозолистую ладонь на его голову, сказал прилюдно, собравшимся в кунацкой гостям:

– Верю…Из него выкуется настоящий джигит. Из него будет Человек.

Потом, с суровой внимчивостью посмотрев сыну в глаза, строго сказал отцовское, горское, вечное:

– Ответь мне только одно: помнишь ли ты, из какого ты рода?

Юноша зарделся скулами, с удивлением посмотрел на родителя.

– Конечно, помню!

– Заклинаю тебя! Помни и никогда не забывай об этом, сын, – погрозил ему пальцем старый Танка. – Ай-е! Верю, что ты не станешь посмешищем для народа. Всегда и везде, свято береги доброе имя своей семьи, своего тухума, своих предков, – уже спокойно прибавил он.

– Я – мужчина, урадинец, отец. У меня папаха на голове, кинжал деда – на поясе. Небом клянусь, всегда помнить буду из какого я рода. Смогу совладать и со своими страстями и со своим сердцем.

Много воды утекло с тех пор. Многое пережил Магомед, многого добился за свою молодую жизнь, хоть и непросто ему это далось…Но всегда одержимый одной мыслью, одной заботой – честно и верно служить Родине, не забывал он и наставлений отца, заветов предков. И теперь, в час испытаний, его возбуждённые мысли могли озарять только одну из вершин его жизни – честь рода Танкаевых, достоинство Урады, вверенной ему роты и верность знамени своего полка. Всё остальное было отброшено и лежало во мраке.

…Колонна подходила к реке Воронеж, минуя, узкие стиснутые в холмах берега. Вышла на талый снег. Пачкая его, пятная грязевым следьём, чавкая, хлюпая. Утренний морозец хватко превращал полусырую одежду в ледовый панцирь, стягивал, исходившую паром кирзу сапог. Стрелки хрустели прибрежной, пористой наледью, точно шли по лединцам-карамели. И казалось, тысячи людей гремят, не то каторжными цепями, не то ратными доспехами, выдыхают вместе с паром ругань, стенания и молитву.

«Бисмиллагьи ррахIмани ррахIим… – стучало в голове в такт шагу. – Ночь – День! Жизнь зовёт. Не спеши. Нет вершины горы, которую нельзя достигнуть. Прислушайся к себе и поверь в свои силы. Всевышний, Милостивый разлит и в тебе. Он смотрит на нас с Небес, на наши земные дела… Открой глаза, загляни к себе в душу. Ты увидишь и поймёшь, что Он ведёт тебя по лезвию жизни. Он живёт в тебе, чтобы ты так же, как твой отец, дед, как твои предки, – передал жизнь своим детям, защитил свои могилы и Родину от звериных орд врага, чтобы ты дал продолжение своему роду…Своим благодарным за это потомкам".

* * *

( Из воспоминаний генерал-полковника М.Т.Танкаева)

«…На счастье разведка доложила, что обнаружила два брода; все три парома были переданы артиллеристам для переправы орудий. В последний раз, обсудив положение и, выкурив по папиросе, мы получили приказ форсировать реку. Штурмовые мостики в местах брода охранялись усиленными и пулемётными заставами.

– Я – «Первый»! Держать темп переправы!.. – передал по колонне подполковник Березин, оглядываясь на густые сомкнутые ряды. – Командирам батальонов и рот!..Всем в строгом соответствии очерёдности сходить в реку!.. Дистанция друг от друга не более метра. Пулемётным и миномётным заставам держать вражеский берег под неустанным прицелом! В случае обнаружения переправы неприятелем, открыть огонь на поражение! Выполняйте!..

…Помню, как сошёл с тропы, как приблизился к черной, словно дёготь воде; стал погружаться в неё, обламывая хрупкий ледяной припой, распуская уплывавшие чернильные круги, увлекая за собой роту.

Вода ледовитым холодом обожгла нас, хлынула в голенища сапог, стиснула клещами колени, плеснула студёной жутью в пах, загусила кожу, перехватила дыхание и грудь железным ободом, лизнула и заручьилась подмышками…Оглядываясь, как сползает с берега в воду чёрная лавина людей, булькая, ахая и рыча, с хрустом обламывая и кроша прибрежные наледи, я молил Небо лишь об одном, чтобы враг не обнаружил нас сразу. Что же до своих ребят…сердце моё было спокойно. Глядя на их перекошенные судорогами остервенения, злобой и решимостью лица, я твёрдо знал: они чертовски ждут одного – схватки! Измученные переходами, исстрадавшиеся тяжким, изнурительным ожиданием, им действительно, по-всему, опостылело уворачиваться от свинца и стали во время обстрелов. Им до отчаянья. Хотелось вгрызться зубами в глотки ненавистных фрицев, проверить себя в стоящем деле.

Под несмолкаемый грохот канонады, алые всполохи за рекой, две колонны из трёх батальонов брели по илистой реке, то по пояс, то по грудь, то по горло, держа на весу вещевые мешки и оружие. Знаменосец из аспидной смоли воды воздевал ввысь руки, нёс святыню полка – зачехлённое знамя сквозь бледнеющие звёзды. Зелёные цепочки осветительных ракет и речную, бликующую чернёным серебром, журчливую рябь.

Все положительно казалось каким-то нескончаемым зловещим сном, в котором мы все брели, стиснув зубы. Между тем, река у противного берега делала тягучий, медленный поворот, образуя широкую, длинную двухверстовую сонную заводь, – желанную для сетей рыбаков, но опасную для нас. Впереди отчётливо дыбились угрюмые взлобья холмов. До твёрдой суши оставалось немного.

…Не знаю, как другие…но лично я, того прежнего цепенящего холода больше не ощущал. Напротив, какой-то дьявольский, щекотливый огонь гулял в моих перетянутых жилах и чувство близкой удачи и призрачного везения торопило меня, толкало вперёд, часто окатывая с ног до головы, нервным, зудливым весельем. Временами мне казалось, что мы и впрямь переиграли, укрепившегося на высотах опытного врага. Ещё немного, ещё чуть-чуть…и мы внезапно, как снег на голову, обрушимся, сойдём ливнем на их головы, пулемётные гнёзда, сонные амбразуры, полные запасов провианта-консерв, оружия и сухого белья. Наши сапёры не подкачают: обрушат на них стены и крыши их дотов и укреплений, подорванные фугасом. А если что, ребята – артиллеристы – не промах, прикроют нас – пехоту арт-огнем и отутюжат, сотрут эту фашистскую сволочь с лица земли.

Хужа Алла…Это шальное, диковатое чувство, как пить дать, знакомое фронтовикам, прошедшим войну, охватило меня целиком…А между тем, именно оно, это дурное «счастливое» чувство, – является предвестием беды. Как вино-водка пьянит оно разум, погружает бойцов – командиров в счастливую слепоту, за которой притаились и ждут своего часа: несчастья, засады и невосполнимые потери.

Впрочем, душу когтили и другие отрезвляющие до паралича мысли. Хо! Это ведь только дурак ничего не боится…Да и тот, когда смерть пощупает. Заглянет в глаза…вспоминает Бога. Как сейчас помню: я шёл по пояс в воде, раздвигая грудью ледяной плотный холод, подбадривая солдат и взводных…А самого нет, нет, да и пробирал до мозга костей, хватал за горло страх: что истекают мои последние минуты жизни, и это – шайтаново движение в ледяной реке – есть последнее моё омовение. Жизнь с каждым мгновением подводит черту, а я в ней. Так и не успел ничего совершить большого, значимого, не успел до конца уразуметь её смысл и закон и теперь. В невежестве, в непонимании, по воле и замыслу невидимого Создателя, иду умирать. Без милых и родных, за тысячу вёрст от своего Дагестана.

Нет, я не роптал. Горец должен бесстрастно и стойко принимать удары судьбы. Иначе он не горец. Я признавал непостижимую для меня правоту молчаливого, всемогущего Неба, рассыпавшего над рекой мерцающие миры и созвездия, разноцветными ожерельями и гирляндами, украсившего наш смертный путь. Иншалла.

«О, всевышний! – горячо молился я втайне от всех. – Ни о чём Тебя не прошу перед смертью…Я воин. И всегда хотел одного: быть достойным смерти. Эта моя мечта воина…»

Я всегда хотел быть похожим на моих прославленных предков: бесстрашного храбреца Хочбара, принявшего, за судьбу своего народа, мученическую смерть на костре по воле жестокого Нуцал-хана, в Хунзахе; моего деда Гобзало, на моего отца Танка, на тех героев, что на веки прославили наш благословенный край, мой Дагестан.

Помню…уже на подходе, отчётливо видя вражеский берег, я черпнул ладонью воды. Омыл лицо. Сделал обжигающий глоток. Посмотрел в чёрную рябь, в которой осколком перламутра отражался месяц…Но увидел, старика в лохматой белой папахе с родным забытым лицом…Это был Танка – мой отец. Он сидел, оперевшись на длинный узловатый посох, смотрел в далёкую светлевшую горную даль, и морщины его были бронзовыми от восходившего солнца. Ай-е! Внезапно он повернул голову и строго воззрился на меня.

Посмотрел и я в лицо отца, страшась узреть в нём тревогу, а того хуже печаль или горе.

Лик его казался каменным, непроницаемым с грубыми-жесткими линиями и бороздами морщин, нанесённых каменотёсом. Только глаза, не успевшие окаменеть, сверкали из глубины тёмного, как кожа седла, лица. И вдруг явственно услышал его слова, – сказанные мне давным-давно:

– Помни. Из какого ты рода, сын! Помни, данную тобой клятву. И никогда не забывай об этом!

Сказал и истаял – исчез в текучей, мерцающей тьме.

Эти слова потрясли меня, будто гром. Точно очистительный огонь промчался по моим оледенелым жилам. Теперь я гнал от себя тревожные, грустные мысли. Потому, что окреп в убеждении: я здесь по долгу офицерской чести! Своей клятвы, данной отцу и народу. Я здесь по зову своей души…По призыву нашей советской Родины! А ещё более укрепляло и закаляло мой дух сознание, что иду я в бой не один, а со своими боевыми товарищами, верящими в меня, в нашу победу, – в наше правое дело.

Всё это: увиденное – услышанное – передуманное пронеслось в один миг. А в следующий, – немцы, обнаружившие нас, жахнули по нам во всю свою германскую мощь.

«Мы вас будем сметать огнём» – обещали они и сдержали слово. Стальная музыка войны, рёва, грохота, визга и ужаса оглушила, расплющила нас, точно мы попали в логовище огня, молота и наковальни!..Скорбная доля быть с «безносой» на «ты»…Но мы. Чёрт возьми, были…Кто это видел и выжил, – тот не забудет никогда!..

«Урр-раа-ааа-аа!!» – Под смертоносным градом свинца и шквального огня фашистов мы ринулись в атаку».[4 - М.Т.Танкаев, «Шли с боями», Махачкала, 1984 г.]

Глава 5

« Э-э старая песня…чёрта-с-два тут уснёшь…»

Отыскав пачку «Казбека», Магомед, не желая потревожить спящую жену Веру, тихо, но решительно поднялся с кровати и, выйдя в халате и шлёпках из спальни, прошёл на лоджию. Фасад дома, в котором проживала семья генерал-полковника Танкаева, выходил на улицу Мосфильмовская. Отсюда, с четвёртого этажа сталинского «ледокола» (стоявшего на «причале» по адресу: Мосфильмовская, д. 11/2, кВ. 7) открывалась величественная панорама Москвы.

Светлеющее субботнее утро выдалось ясным, ярким, по-осеннему бодрым. Огромная столица СССР, уходившая своим безбрежьем архитектуры в розовеющий горизонт, ещё сверкала, перемигивалась и переливалась электрическими огнями люстр и гирлянд; очаровывая неискушённый взор приезжего ухоженной зеленью парков и аллей, чистотой вымытых поливальными машинами бульваров, красотой и пропорциональностью линий широких и прямых, как ленинская мысль, проспектов.

Великий, ещё не проснувшийся город, казался затихшим, отдыхающим; планета медленно вращалась, проплывая-проносясь сквозь упорядоченную Вселенную.

…Со своей лоджии, седеющий генерал долгим медленным взором оглядывал сверкающие дали, пронизанные рубиновыми звёздами древнего

кремля и гордыми, штыковыми шпилями сталинских высоток; задерживался взглядом на городских площадях и они, в этом сентябрьском фиолетово-розовом рассвете 1988 года, обрызганные лимонным светом фонарей, в длинных блёсках пролетающих, покуда резких, автомобилей, казались ему ирреальными, театральными декорациями; местом – грядущих ристалищ, где спустя время развернутся в марше непримиримые фаланги, когорты и легионы, – будущие соперники, борцы и враги. Люди, фасады, фонари и машины, казались помещёнными в гигантский стеклянный сосуд; путались, как в сетях, в переулках и улицах, бесшумно, что разнопёрые рыбы. Ударялись о призрачные тупики-преграды, меняли направления…

Потеряв интерес к хорошо знакомым очертаниям, фасадам, аркам и вывескам, Магомед Танкаевич перевёл задумчивый взгляд на посеревшее небо и наблюдал теперь за нескончаемой чёрной стаей перелётных птиц, словно в замедленном фильме пересекавшей небо.

«Бог мой!.. Более сорока лет минуло после той ужасной войны…» Давным-давно, щедро политые кровью поля сражений заросли подорожником и полынью; заколосилось на тех полях пышным цветом разнотравье: выжелтились сурепка, вспыхнули синим пламенем васильки, махорчатыми кистями повис донник…От лета к лету пьянит путников терпким запах чабреца, желтоглазой ромашки, молочая и клевера…Но зависли над теми далями и холмами, как глянцевитые крылья стрепета, – народная боль и скорбь по погибшим.

С севера на юг и с запада на восток, от Балтики до чёрного моря, на тысячи вёрст. Подобно вешнему половодью разлилась не проходящая скорбь матерей за своих сынов. Навсегда покинувших родной дом…Города и сёла, курени и хутора, аулы и кишлаки, куда вернулись, пропахшие порохом воины – победителями или жданными гостями, полнились через край радостью со слезами на глазах…Радость эта хлеще и резче, безжалостней подчёркивала глухую, прижившуюся тоску-печаль тех, кто на веки потерял родных, дорогих и близких. Безумно, пугающе многих своих защитников недосчиталась Отчизна, коих растеряла на полях России, Белоруссии, Украины, Кавказа и Крыма, Прибалтики и Прикарпатья, на полях Галиции, Буковины, Болгарии, Хорватии, Сербии, Черногории, Словакии, Чехии, Польши, Румынии, Венгрии и Германии…Трупами, несметным числом, миллионами легли они и истлели под орудийную панихиду, и ныне позаросли – затянулись бурьяном высокие безымянные курганы братских могил; побило их дождями и ливнями, позамело и придавило, как гнётом, сыпучим снегом. И сколько б не выбегали женщины на проулки, на крутые берега реки, на обзорные горные уступы, на пыльные большаки…Сколько б ни глядели из-под ладоней, – им не дождаться милых сердцу! Сколько ни будет из опухших и выцветших глаз ручьиться горючих слёз, – не замыть, не изгнать тоски-печали! Сколько ни голосить в дни годовщин и поминок, сколько ни взывать к молчаливому Небу, – не донесёт восточный ветер стонов, криков и плачей их до тех далёких полей, до осевших холмов братских могил!..